Игорь Дуэль - Тельняшка математика
– Да почему фарт?
– Как же! У меня по математике три контрольные. Я же заочник! – с этими словами, выскользнув из моих рук, он в мгновение ока оказался у стойки. И еще две порции коньяка появились на нашем столе.
– Ерунда! – взвизгнул Герка, останавливая мои возражения.
– Поехали!
– Только по половинке, – жалобно пробормотал я.
Герка кивнул.
– А что ж ты свою математику бросил? – спросил он, разворачивая конфету.
Ну, уж об этом мне вовсе не хотелось откровенничать. Я сказал сухо:
– Так уже вышло – бросил. Решил пока дать отдых мозгам.
Герка это понял как намек.
– Нет, я тебя не перегружу, – затараторил он. – Три контрольные и всё – это же для тебя семечки. Да и тренировочка мозгам нужна, нельзя же, чтобы они совсем от математики отвыкли.
– Будут тебе контрольные! – успокоил я Герку и, чтобы разговор не вернулся больше к моим «превратностям», спросил его. – Ну а ты зачем идешь – за романтикой или как?
– Как! – сказал Герка. – Колеса хочу купить. На берегу много не накалымишь. Я как осел на суше, так только и живу от зарплаты до зарплаты. А колеса нужны.
– А раньше плавал?
– Ходил! Я же мореходку кончил. Механик я, вот кто! Никогда б море не бросил – жена заставила. «Давай на берег, – говорит, – а то не будет у тебя семьи». А меня такое не устраивает. У меня жена – краля. Ради нее что хочешь сделаешь. Вот и осох на берегу. Из Питера к ней перебрался, в Москву. Два года уже столичный житель. Батя ее нам квартиру добыл, в инженеры устроил, определил в заочный вуз – живи, говорит, учись, продвигайся. Вот два года и жил тихо. А потом поднял бунт: хочу колеса, и все. У меня кое-какие сбережения с морских времен есть. На два колеса хватает, на четыре – нет. Жена говорит: «Я тоже машину хочу, но у папы просить больше неудобно». Я даже обиделся: «Еще чего – просить! Нищий я, что ли? Отпусти на полгода по водичке походить – будут тебе колеса». Она – мне: «А как же работа?» Вот об этом, говорю, батю попроси, чтоб оформили как-то там хитро – отпуск без сохранения содержания. Место у меня действительно хорошее, терять жалко: инженер по научно-технической информации. Ну там брошюрки разные привезти, буклеты, плакаты. Следишь, чтоб читали, расписались. Вот и все. Пока учусь – лучше не надо. «Попроси, – говорю жене, – батя такую малость для тебя сделает». А батя у нее большой босс, ему это дело утрясти – семечки. Ну вот, так все и вышло. Теперь перегоняем речные лайбы в реку Обь, деньги считаем – колеса покупаем. Вернемся – катать тебя буду.
Остаток коньяка мы выпили в полном соответствии с морским этикетом – «за тех, кто в море». Герка рвался продолжить, ибо, как он уверял, разговор (состоявший почти из сплошного его монолога) очень ему понравился. Но у меня уже шумело в голове, и, сославшись на неотложные дела, я отказался.
Мы пошли в перегонную контору. Стараясь не дышать на работника отдела кадров, отдали свои бумажки – в каждой из них стояло традиционное заключение: «практически здоров» – и попросили, чтобы нас назначили на одно судно.
– На «омик» пойдете? – спросил кадровик.
Герка сказал:
– Пойдем.
Я кивнул, хотя представления не имел, что такое «омик».
Так определилось новое место моей работы – второе в жизни.
Коварная тема
А первым была лаборатория прикладной математики в огромном академическом институте со сложным названием. Известная лаборатория, которой руководил Марк Ефимович Ренч. Сам Ренч, его величество Ренч, человек, про которого дотошные коллеги спорили: гений он или большой талант. Других определений применительно к Ренчу существовать не могло. Тут даже самые яростные его недоброжелатели, даже откровенные враги – а Ренч за жизнь нажил их куда больше, чем поклонников и друзей, – даже и эти смолкали или цедили сквозь зубы: «Талант Ренча никто не ставит под сомнение, но…»
Можно составить огромный список этих самых «но». И все же на первых местах в нем неизменно бы стояли – до крайности тяжелый характер, неуживчивость, мнительность, упрямство, прямо-таки детская обидчивость, которая смолоду сочеталась со старческой склонностью к предрассудкам.
Впрочем, с этими характеристиками я сильно забежал вперед. Ибо тогда, когда я закончил университет и с направлением, с новеньким красным дипломом явился в отдел кадров Института, мне ничего о человеческих свойствах будущего шефа известно не было. Зато математические работы Ренча я знал хорошо и был о них самого высокого мнения. Потому, когда спросили, в какой из лабораторий мне хотелось бы работать, я, не задумываясь, ответил: у Ренча.
Пожилая кадровичка с чистым, почти без морщин лицом, в модных очках с огромными стеклами сочувственно закивала:
– Понимаю вас. Понимаю. Ренч – конечно, величина. И вакансия у него есть. Так что в принципе желание ваше осуществимо. Только, знаете ли, он каждому кандидату устраивает что-то вроде экзамена. Тут до вас уже побывало пятеро. Все со стажем практической работы…
– Не взял?
– Не взял, – кадровичка сочувственно вздохнула, – и громко возмущался, что время затратил на таких… – Она замялась. – Так их назвал, что и повторять не хочется.
У меня еще не прошло последипломное восторженное состояние, когда гора свалилась с плеч и чувство легкости, чувство уверенности в себе захватило все существо.
– Как же он их назвал? Пожалуйста, скажите. Должен я знать, на что иду.
– Ну, если вы настаиваете…
– Настаиваю!
– Он кричал, что ему нечего присылать балбесов, олухов царя небесного, которые только и годятся на скотном дворе состоять в счетоводах…
Я расхохотался.
– Опасно, конечно. Но все же рискну. По крайней мере, не останется иллюзий – буду знать свое истинное место.
Лаборатория Ренча находилась не в основном здании института, а у черта на куличках, на самой окраине Москвы, в маленьком флигельке бывшей помещичьей усадьбы. Кадровичка сказала, что часа за полтора я туда доберусь, и как раз к этому времени чаще всего появляется Ренч. Так что есть надежда его застать. Я спросил, нельзя ли позвонить туда и узнать точно – будет Ренч или нет, чтобы не терять полдня зря. Кадровичка грустно покачала головой:
– Точно о Марке Ефимовиче никто ничего наперед не знает. Он – человек непрограммируемый.
Мне повезло. Когда я отыскал флигелек, Ренч оказался там.
Он сидел один в крошечном своем кабинетике и пребывал в задумчивости над белым листом бумаги, одиноко лежавшим на старом письменном столе с зеленым сукном, дырявым, обильно заляпанным чернилами всех цветов и оттенков.
Этот стол и обшарпанные обои, выцветшие, в подтеках, составляли разительный контраст с одеждой хозяина и некоторыми вещами, явно принадлежавшими Ренчу. По летнему времени Ренч был одет в легкий светло-коричневый с мягким золотистым оттенком костюм, который сидел на нем так, словно был не сшит, а отлит по фигуре владельца. Тонкая рубашка с только вошедшим тогда в моду квадратным воротником была тоже золотистой, с едва заметным бежевым крапом. А галстук, узел которого представлял собой идеальный равнобедренный треугольник, в резкую желтую и коричневую полосу, словно последний хорошо продуманный мазок, завершал картину, связывая костюм и рубашку в единую цветовую композицию.
Я представился, подал свои бумаги. Ренч недовольно пошевелил губами. Рот у него был несообразно велик, и губы целиком не поднимались и не опускались, движение передавалось медленно от одного края рта к другому, будто розовый червяк переползал под носом. Он явно был раздосадован, что я вклинился в таинственный ход его мыслей, и не предпринял ни малейшего усилия, чтобы скрыть досаду.
– Вас кадровики направили или сами напросились?
– Сам напросился, чтоб направили.
Шутливый мой тон он отверг недовольным взглядом маленьких круглых глаз, глубоко посаженных и со всех сторон обложенных мешочками и складками кожи. Взгляд этот говорил, что Ренч решает про себя – сразу выгнать очередного болвана или соблюсти положенные формальности. Я выдержал этот посланный снизу вверх взгляд, не отводя глаз. Ренчу, видимо, это еще больше не понравилось, он продолжал сверлить меня круглыми глазками, надеясь, должно быть, что я все-таки стушуюсь. Мне надоел этот глазной поединок, да и стоять надоело, и хотя он все еще не предложил мне сесть, я взял стоящий у стены стул, с грохотом пододвинул вплотную к столу и нарочито небрежно плюхнулся на него.
Лицо Ренча изобразило крайнюю степень презрения. Он подпер рукой непропорционально большую голову, поскреб загорелую лысину короткими волосатыми пальцами и тихим голосом спросил:
– Вы, видимо, надеетесь, что разговор у нас будет долгим?
– Не знаю, – ответил я как можно спокойнее и даже руками развел. – Я лично изложил все, что хотел, дальнейшее зависит от вас.
– А вы понимаете, что в моей лаборатории совсем не так просто работать? – резанул он ледяным тоном.
