Трейси Шевалье - Дама и единорог
Я едва за ней поспевал, так она мчалась. Юбка развевалась, точно снизу ее поддувал невидимый ветерок. Порой мои ноздри улавливали ее запах — сладкий и терпкий, перемешанный с запахом пота. Желваки ее ходили, как будто она что-то усердно жевала.
— Что у тебя, красавица, во рту?
— Зуб болит.
Девушка высунула язык — на розовом кончике лежал зубчик чеснока. При виде ее языка у меня в штанах затвердело. Вот бы ее взборонить.
— Бедняжка. Зачем я понадобился твоей госпоже?
Она весело взглянула на меня:
— Думаю, она сама объяснит.
Я сбавил шаг.
— Куда ты летишь? Не будет большой беды, если мы немного поболтаем.
— О чем?
Девушка свернула на винтовую лестницу. Я перемахнул через ступеньку и преградил ей путь.
— Тебе какие звери нравятся?
— Звери?
— Мне обидно, что ты видишь во мне дракона. Лучше я предстану в твоих глазах зверем, который больше тебе по сердцу.
Девушка призадумалась.
— Может, длиннохвостым попугаем? Я люблю попугайчиков. У меня их четверо. Они совершенно ручные и клюют с ладони.
Она прошмыгнула мимо меня и застыла ступенькой выше. Вот оно, пронеслось у меня в голове. Товар выложен, а любопытство возьмет свое. Ну же, милочка, иди сюда, полюбуйся на мое добро. Стисни его покрепче.
— Попугай не годится. Он кричит и всем подражает.
— Мои попугайчики совсем не крикливые. И потом, ты художник. Разве художники не подражают жизни?
— Я делаю вещи красивее, чем они есть на самом деле, хотя, девочка моя, не все на холсте преображается в лучшую сторону.
Я преодолел еще несколько ступенек и остановился — теперь она оказалась ниже. Подойдет или нет?
И она подошла. Она смотрела на меня своими ясными, широко распахнутыми глазами, но ее губы кривила понимающая улыбка. Языком она гоняла чеснок, засовывая его то за одну щеку, то за другую.
«Никуда ты от меня не денешься», — подумал я.
— Может, ты лис? У тебя волосы отливают рыжиной.
Я надул губы:
— Какая же ты злая! Я, по-твоему, хитрец? Обманываю людей? Уж скорее я пес, лежащий у ног хозяйки, верный ей до последнего вздоха.
— С собаками мороки много, — сказала девушка, — они прыгают на меня и лапами пачкают юбку.
Она двинулась вверх по лестнице.
— Давай скорее, госпожа ждет.
Надо спешить: я потерял слишком много времени не на тех зверей.
— Знаешь, каким зверем мне хочется быть? — Я тяжело дышал, едва поспевая за ее легким шагом.
— Каким?
— Единорогом. Слыхала о таком?
Девушка фыркнула. Она уже поднялась до самого верха и толкала дверь, ведущую в комнату.
— Еще бы! Они любят класть голову невинным девушкам на колени. Тебе этого хочется?
— Фу, как грубо. Единороги умеют и еще кое-что. Их рог обладает чудодейственной силой.
Девушка замедлила шаг и обернулась:
— И в чем ее чудодейственность?
— Если колодец отравлен…
— Вот и колодец! — Девушка остановилась возле окна и показала на колодец во дворе.
Девочка помладше ее, перегнувшись через край, смотрела в черную бездну, ее волосы золотились на солнце.
— Это любимое занятие Жанны. Она обожает рассматривать свое отражение.
Девочка плюнула в колодец.
— Так вот, красавица, если твой колодец отравят или заплюют, как Жанна сейчас, то придет единорог, опустит рог в воду — и колодец опять станет чистым. Что скажешь?
Девушка гоняла чесночину во рту.
— А что ты хочешь услышать?
— Хочу, чтобы ты считала меня своим единорогом. Бывают дни, когда женщины тоже нечисты, и ты, красавица, не исключение. Так уж вам определено со времен Евы. Первородный грех. Но ты можешь очиститься и очищаться из месяца в месяц, если доверишься мне. И я буду боронить тебя, пока ты не начнешь смеяться и плакать. Каждый месяц ты будешь возвращаться в Эдем.
Последняя фраза действовала на женщин безотказно — их подкупала картина примитивного рая, который я рисовал перед ними. Они разводили ноги в стороны, предвкушая неземное блаженство. Быть может, кто-то из них и обрел рай.
Девушка рассмеялась, на этот раз чуть хрипло. Готова. Я протянул руки, чтобы стиснугь ее в объятиях и скрепить нашу сделку.
— Клод? Это ты? Куда ты запропастилась?
Двери отворились, и на пороге появилась женщина, она внимательно разглядывала нас, скрестив руки на груди. Я быстренько отстранился.
— Прости, мама. Вот он.
Клод сделала шаг назад и показала жестом на меня. Я поклонился.
— Что у тебя во рту? — спросила женщина строго.
— Чеснок. От зуба.
— Пожуй мяту. Она помогает гораздо лучше.
— Хорошо, мама.
Клод опять прыснула — может, заметила выражение моего лица. И вприпрыжку выбежала, хлопнув за собой дверью. Звук ее шагов эхом прокатился по комнате.
Меня прямо в пот бросило. Оказывается, я едва не соблазнил дочь Жана Ле Виста.
За все те разы, что я бывал на улице Фур, у меня не было случая увидеть трех дочерей Ле Виста вблизи — они то резвились во дворе, то выезжали на лошадях, то направлялись вместе со свитой в монастырь Сен-Жермен-де-Пре. Девчушка у колодца, как пить дать, была их породы: и по цвету волос, и по ее манерам при желании несложно было догадаться, что они с Клод сестры. Мне бы в голову не пришло заговаривать с Клод и кормить ее байками про единорога, сообрази я вовремя, кто они такие. Но в те минуты мне было не до выяснения ее происхождения — меня заботило одно: как затащить ее в постель.
Если Клод проговорится отцу, меня выкинут вон и лишат заказа. И я больше никогда ее не увижу.
Меня потянуло к ней даже еще сильнее, но иначе, чем прежде. Хотелось, чтобы она лежала рядышком, а я бы гладил ей волосы, целовал губы, болтал о чепухе, веселил ее смешными историями. Интересно, в какую часть дома она убежала? Хотя мне туда вход все равно заказан — парижский мазила не ровня дочери дворянина.
Я тихо стоял, погруженный в эти грустные думы, и стоял так довольно долго. Женщина пошевелилась, четки, прикрепленные к поясу, тихо стукнули, зацепившись за пуговицы на рукаве. Она смотрела на меня таким взглядом, словно догадывалась, что творится у меня на душе. Без слов она распахнула дверь и проследовала в комнату, я за ней.
Я бывал во многих дамских покоях, и эти мало чем отличались от других. Кровать из каштана наполовину скрывал шелковый желто-голубой балдахин. Дубовые стулья с вышитыми подушками на сиденьях выстроились в полукруг. На столике стояли флаконы и ларец с драгоценностями, на полу — несколько сундуков с одеждой. В открытом окне, словно в раме, вырисовывались башни Сен-Жермен-де-Пре. В углу примостились несколько девушек с вышиванием. Они заученно улыбнулись, и мне сделалось стыдно, что я принял Клод за одну из них.
Женевьева де Нантерр, жена Жана Ле Виста и хозяйка дома, опустилась на стул под окном. В молодости она явно была красавицей — высокий лоб, изящный подбородок, только лицо не в форме сердечка, как у Клод, а треугольное. Пятнадцать лет супружества наложили на нее отпечаток: нежные округлости исчезли, подбородок отяжелел, лоб прорезали морщины. Если глаза Клод напоминали спелую айву, эти — черную смородину.
Но одним она затмевала дочь — своим нарядом. На ней было кремово-зеленое парчовое платье с причудливым узором из цветов и листьев. На шее сверкали драгоценности, в волосы вплетены жемчужины и шелковые ленты. Уж ее-то — в парадном наряде — не перепутаешь с камеристкой: наряд соответствует положению.
— Вы с моим мужем сейчас в большом зале обсуждали шпалеры.
— Верно, сударыня.
— Насколько я понимаю, он хочет, чтобы на них была битва.
— Да, сударыня. Битва при Нанси.
— Какие именно сцены?
— Точно не скажу, сударыня. Я только что узнал о заказе. Надо еще сделать наброски.
— Но там будут рыцари?
— Непременно.
— Лошади?
— Обязательно.
— Кровь?
— Простите, сударыня?
Женевьева де Нантерр развела руками:
— Это же битва. Будут ли раненые и убитые?
— Вероятно, сударыня. Карл Смелый погибнет.
— Ты хоть раз видел сражение, Никола Невинный?
— Нет, сударыня.
— Вообрази себе на минуту, что ты солдат.
— Я придворный художник.
— Знаю, просто вообрази: ты солдат, участник битвы при Нанси, потерял в ней руку. Ты наш с мужем гость и сидишь в большом зале. Рядом — твоя верная женушка. Она помогает тебе управляться там, где нужны обе руки: отломить хлеба, пристегнуть к поясу саблю, взобраться на лошадь.
Речь Женевьевы де Нантерр текла размеренно, словно она напевала колыбельную. Казалось, будто меня подхватило течение и несет неведомо куда.
«Может, она слегка не в себе?» — подумал я.
Женевьева де Нантерр развернулась ко мне лицом:
— Ты ешь и разглядываешь шпалеры, а на них — битва, которая тебе стоила руки. На поле битвы лежит изрубленное тело Карла Смелого, из его ран хлещет кровь. И повсюду стяги с гербом Ле Виста. Но где же сам Жан Ле Вист?
