Андреас Майер - Духов день
Последующие четверть часа во время отпевания он держался позади траурной процессии и под конец молча и на довольно заметном отдалении от всех проследовал за катафалком. На крышке гроба лежал букетик гвоздик и венок от церковного прихода. День был удивительно солнечным, на небе пи облачка, и все краски играли особенно ярко, впрочем, это объяснялось, возможно, тем, что при захоронении краски всегда кажутся особенно яркими. Гвоздики сияли, словно красные маки, и все вокруг производило какое-то особое впечатление: молчаливая поступь людей по светлой кладбищенской дорожке, скрип гравия под колесами катафалка. На месте захоронения гроб окружили могильщики, они стояли все, как один, пьяные, уставившись пустыми глазами на процессию, а священник произнес еще короткую надгробную проповедь, после чего гроб сняли с катафалка и опустили на веревках в вырытую яму, откуда тянуло свежей и влажной землей. Адомайт всегда любил запах свежей земли. В распорядок его дня входило совершать в семь утра прогулку, приводившую его обычно на берег Хорлоффа, где начиналась луговина, а за нею лежало лётное поле. Шоссау с детских лет видел, когда шел туда Адомайт, тогда он, еще ребенок, и сам находился в плену предрассудков людского окружения, толкавшего его на то, чтобы видеть в Адомайте никчемного типа. Как странно, подумал он. Раньше, когда он играл вблизи лётного поля или смотрел на взлетающие спортивные самолеты, он всегда видел, как проходит мимо Адомайт, застынет на минуту перед каким-нибудь кустом или деревом и внимательно смотрит на них, и тогда ему каждый раз вспоминалось слово чокнутый, как обычно называют тех, кто ни с кем не разговаривает, а вот так ни с того ни с сего застывает столбом и кажется всем остальным кем-то не от мира сего. Взлетающие самолеты, Адомайт тоже разглядывал, до тех пор следил за их виражами в небе, пока они не превращались в маленькую, сверкающую на горизонте точку, издававшую что-то вроде жужжания. Или Адомайт присаживался по пути на скамейку и, когда он, Шоссау, еще в коротких штанишках, проносился мимо него, отчаянно крутя педали велосипеда, всматривался пристально в Хорлофф, его воды и рисунок ряби, изменявший свою окраску в зависимости от яркости освещения. Адомайт всегда один, говорили ему в те годы, он со всеми перепортил отношения, тяжелый человек, с ним лучше не связываться, такая про него шла молва. Чем дольше он оставался один, тем тяжелее становился его характер. Это всегда так. Стоит только раз встать на ложный путь! Но только Шоссау и тогда чувствовал, как завораживает его старый Адомайт. Он говорит «старый Адомайт», хотя Адомайту тогда было не больше пятидесяти, но детям взрослые люди всегда кажутся странным образом намного старше, чем они есть. Ему тогда Адомайт казался не просто старым, а древним-предревним стариком. Чем старше со временем становился он сам, Шоссау, тем моложе казался ему Адомайт. Что он, собственно, делает целый день, если так долго прохлаждается на скамейке, спрашивала его мать, ставя перед ним на стол обед, когда он возвращался днем из школы и рассказывал ей о своей утренней встрече с Адомайтом. Не может же он часами сидеть на скамейке, ни один нормальный человек этого не делает, тут что-то не так. Шоссау на это отвечал, что не знает, чем Адомайт занят, но, сидя на скамейке в семь утра, он смотрит куда-то очень пристально, его внимание сконцентрировано так же, как у господина Кобиака, когда он готовит физический опыт и потом проводит его. Да что за ерунду ты городишь, возмущалась мать, как ты можешь сравнивать его с господином учителем, он, маленький Шоссау, совсем, что ли, спятил, если говорит такое. Что общего между пустым просиживанием какого-то бездельника на берегу и опытом на уроке физики? Ничего, сказал Шоссау. Это просто так, сравнение, и все тут. Или вот шахматист, он напоминает ему шахматиста, человека, у которого голова работает быстро-быстро, да, Адомайт у реки тоже такой, сказал он. Тогда его мать вообще отказалась его понимать. Ты все выдумываешь, сказала она. Тебе что, обязательно ездить все время к лётному полю, что ты вообще нашел в этих самолетах, играй где-нибудь в другом месте, с кем ты играешь там, так далеко от дома? Что, у тебя нет других друзей, кроме этих Арне Воллица и Шустера? Они тоже ребята со странностями. Бог ты мой, что из тебя стало? Тебе всего только двенадцать лет, а ты уже городишь какую-то чепуху, словно взрослый. Бегаешь вверх и вниз по Нидде, нарастил себе мощные икры, все это ненормально, а уж про шахматистов и говорить нечего, да разве в твоем возрасте играют в шахматы? Другие дети ходят в спортивный клуб или занимаются еще чем-то полезным, а ты! Ну давай, ешь свои картофельные оладьи, и потом поговорим о чем-нибудь другом etcetera, сказала его мать. И только лишь позднее, когда он понял, в чем особенность старого Адомайта, а это означало, заглянул к нему в душу, познал его внутренний мир, тот самый внутренний мир якобы чокнутого, по общему убеждению, человека, он смог полнее осознать, в чем мудрость Адомайта, сидевшего каждый день на берегу. С одной стороны, Адомайт проявлял страстный интерес к природе, был ее знатоком, увлеченно разглядывал цветочки и травинки и слушал голоса птиц, названия которых знал безошибочно. Адомайт считал, что каждый разумный человек когда-нибудь да должен заинтересоваться растениями и птицами. И он не видел разницы между увлечением травами и птицами и пристрастием к книгам, картинам и музыке — кто хочет одного, тот обязательно поинтересуется и другим, из этого и складывается человеческое бытие, но то были рассуждения, не принимавшиеся всеми и везде безоговорочно, тем более во Флорштадте. Во Флорштадте люди делали свою работу, и сверх того им больше ничего не было нужно, ничего другого они даже не хотели понимать. В течение долгого времени Адомайт предпочитал общение с природой общению с флорштадтцами. Он неотрывно смотрел в плавно текущие воды Хорлоффа, и ему это не надоедало, но жители Флорштадта не понимали этого естественного для разумного человека интереса к реке. То, что течение жизни идеально отражается в течении вод и что это не просто классическая, пусть и абстрактная идея, а конкретные, поддающиеся наблюдению и ежеминутно изменяющиеся формы жизни, этого они, флорштадтцы, понять не могли. Они знали только одно: как спустить сточные воды в Хорлофф, а ночью выбросить туда же мусор и чтоб никто этого не увидел. Адомайт, сидя на берегу Хорлоффа, видел и то, и другое — реку как отражение бытия и то, какое опустошение и загрязнение несет природе цивилизация, угнездившаяся на полях и лугах Веттерау. Поэтому-то он и ходил каждое утро к лётному полю. Он вставал в шесть часов, и первой его утренней разминкой было отправиться именно туда, потому что он ненавидел самолеты, считая их самым большим злом для флорштадтской низины, и само лётное поле, захватившее пойменные луга. Это был аэродром, не являвшийся предметом необходимости, потому что речь шла о лётном поле для спортивных самолетов, то есть таком месте, откуда летчики частного авиаклуба взмывали в воздух исключительно ради собственного приятного времяпрепровождения. Сколько же денег выбрасывают ежедневно на ветер эти жители равнины Веттерау, вот что не переставало удивлять Адомайта, экономно и в трудах прожившего свою жизнь. Уже тот шум, который учиняли самолеты при старте, отзывался несказанной болью в душе Адомайта, большого любителя птиц, умевшего с огромным искусством подражать их голосам, например свисту скворцов, и именно эта боль заставляла его приходить сюда каждое утро или хотя бы прогуливаться поблизости, чтобы иметь возможность прицельно и детально разглядеть, как из небольшого ангара выкатывают самолеты и заправляют их горючим, как выглядят пилоты с ворохом оплаченных счетов в руках etcetera. Конец всему, и песенка спета, Адомайт вот уже два часа лежит закопанный в земле. И пока Шоссау продолжал еще какое-то время прокручивать все в голове — похороны и все то, что было связано с Адомайтом, он дошел на своем пути через Флорштадт до Верхнего Церковного переулка. А там ему повстречался Антон Визнер. Визнер уже оседлал мопед, мотор взревел, и он помчался навстречу Шоссау на максимальной скорости, какую только была способна развить вылизанная до последнего винтика машина. Визнер сделал при этом такое лицо, будто он сосредоточен на весьма неотложном деле и очень спешит, боясь опоздать. Впрочем, могло случиться и так, что он просто не заметил Шоссау. Производя страшный треск и шум, он завернул за ближайший угол. В палисаднике своего дома стояла фрау Вебер, она задумчиво смотрела вслед внуку, пока треск и выхлопы мопеда не затерялись в глуши пересекающих друг друга переулков. Ах, Шоссау, сказала она, ее внук Антон закончил в этом году школу, а сам все такой же, как прежде. Никак не хочет становиться взрослым. С утра до ночи носится на своем мопеде и делает всякие глупости. И слишком много пьет. Совсем пропащим стал. Шоссау посмотрел на старую женщину. На ней был рабочий фартук. А у него ведь ловкие руки, она это знает, он разбирается в инструментах и постоянно что-то мастерит у Буцериусов во дворе, ковыряется в моторах вместе со своим дружком. Так надо же пойти учиться. Почему он не хочет овладеть каким-нибудь ремеслом? Ведь Курт Буцериус уже учится! И потом, эта затея с Китаем. Шоссау, ну скажи сам, что за сумасбродная идея отправиться на микроавтобусе в Китай! Когда человек ничем путным не занят, ему в голову всегда лезут разные глупые мысли. Сейчас он работает на рынке стройматериалов в Райхельсхайме, это совсем не то, что ему нужно. Нет, сказал Шоссау, это действительно не настоящее дело для него. Она: он интеллигентный мальчик, ее Антон, он и ребенком был очень смышленым. А теперь? Теперь он похож на беспризорника. Нуда, конечно, поддакнул Шоссау. И пошел своей дорогой дальше, не придав этой встрече никакого значения. Он повернул сначала в сторону лесосеки, а уже оттуда прошел в Нижний Церковный переулок. Как и частенько за последние десять лет, привычным для него путем до самого порога дома Адомайта. С этим переулком его связывали бесконечные воспоминания. Отбросив терзавшие его до того мысли, скорее даже повинуясь подсознательному инстинкту, он приблизился к дому и отпер дверь. Поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Там по-прежнему все оставалось на своих местах. Одежда Адомайта висела в шкафу в его рабочей комнате, газеты, собранные убирающейся в доме женщиной, лежали стопкой в горнице на столе. В кухне все выглядело так, словно Адомайт сейчас войдет, сядет на стул перед сервантом и начнет крошить на мелкие кусочки зеленые стручки фасоли. Шоссау достал из серванта стакан, налил себе из-под крана воды и направился в горницу, там он подошел к окну и стал смотреть вниз на переулок. Во всех домах за последние два десятка лет понаделали новых дверей, новых окон с толстыми резными стеклами, обновили облицовку домов, заменив старую новыми синтетическими материалами. Единственным домом во всем Нижнем Церковном переулке, где еще сохранились деревянные перекрытия, был дом Адомайта. Господь Бог не дал человеку одного — уметь довольствоваться малым. В этом Себастьян Адомайт был абсолютно прав. Внутренний зуд беспокойства гнал флорштадтцев в расположенные на окраинах огромные строительные супермаркеты, там они листали толстые каталоги, выискивая образцы нового цветного оконного стекла, чтобы потом заменить им старое, добротное, которое прослужило бы еще не один десяток лет. Но людям постоянно нужно занятие, и они находили его в замене старинной натуральной черепицы новомодной синтетической. Самое позднее, лет через пятнадцать кто-нибудь из них непременно придет к (крайне необходимой, по их мнению) мысли, что пора обновить все окна в доме, прибегнув к новейшей технологии изготовления оконных рам. Каждые десять лет хваленая новая кухня за одну ночь превращалась в старую рухлядь, за которую вдруг делалось стыдно перед соседями, взамен приобретался заведомый фанерный брак, ради чего совершался поход в магазин, торгующий модной кухонной мебелью, платились деньги эксперту-консультанту и наконец монтировалось новое кухонное оборудование, с помощью которого варился тот же обед, что и в старой кухне, — суп с печеночными клецками и шницель. У дома в Нижнем Церковном переулке, 14, тоже была своя история: прежде дом был сизо-голубоватого цвета и стоял на сером фундаменте. Шестнадцать лет назад фундамент сначала зачем-то обложили диабазом. А потом вдруг весь фасад обшили деревом. Пять лет назад новый владелец дома снял всю деревянную обшивку и покрасил дом красной краской. Тот же новый хозяин, снявший с фасада обшивку, взял и неожиданно заделал деревом и без того облицованный фундамент. Для тех, кто совершает подобные действия, собственные поступки всегда кажутся логичными и последовательными. Так, за период в десять — пятнадцать лет, в течение которых он, Шоссау, так часто наведывался в Нижний Церковный переулок, эта улица постоянно была заполнена то близким, то удаленным стуком молотков, визгом дрели или электропилы и прочими шумами как строительного, так и житейского характера, исходившими от соседей; благодаря этим шумам Адомайт всегда мог отгородиться от своего окружения и чуждого ему образа жизни, создающего вокруг одно беспокойство и неудобства. Адомайт устраивал себе развлечение, подвергая умозрительному философскому разбору действия своих соседей по переулку. Обрати внимание, Шоссау, говорил он, в доме № 20 целых полгода было тихо, Нижний Церковный переулок, 20, уже созрел, как переспелое осеннее яблоко, и я вижу по господину Гайбелю, к чему дело клонится, его так всего и распирает, он вот-вот чего-нибудь выкинет, предполагаю, скорее всего, он остановится на ремонте ванных комнат. И действительно: не прошло и двух недель, как сначала появился сантехник Клумп из Фридберга, а за ним маляр Ольшевский из Швальхайма, и во всех ванных комнатах дома закипела работа. А-а, господин Гайбель, заговорил с ним Адомайт на улице, вы обновляете у себя ванные комнаты, как интересно! Да, сказал Гайбель, это так, назрела крайняя необходимость, он давно уже носился с мыслью сделать там ремонт, просто не знал, к кому лучше обратиться. Если бы он, Адомайт, только знал, что это за морока собрать нужные данные, сравнить сметы расходов и условия предлагаемых услуг, найти того, кто действительно посоветует. Но теперь наконец-то это розовое старье вынесут, сказал Гайбель, я до сих пор не могу понять, как я пятнадцать лет назад пошел на это! Розовая ванна — это так несовременно. Тогда еще надо было думать о белой. Ему нужна только белая ванна. А это все были заморочки его жены, ее безумные идеи. Кроме того, мы так долго пользовались ею, говорил Гайбель, наблюдая за появившимися рабочими фирмы «Клумп», вдвоем тащившими ванну. Это новая ванна, спросил Адомайт. Да, ответил Гайбель, это уже новая. Красивая ванна и большая, сказал Адомайт. Гайбель согласился, его жена немного располнела, ей хочется иметь ванну попросторнее. И между прочим, стоит только взглянуть на нее, как тут же появляется желание побултыхаться и поплескаться в ней, такая она большая, новая и чистая. Он, Адомайт, и сам видит, радостно сказал Гайбель, как много разных причин вызвало столь крайне необходимое решение обновить все санузлы в доме, и пока звучали эти слова, оба они смотрели вслед рабочим, которые вовсе не понесли означенную ванну в дом, а, вынеся ее оттуда, выбросили теперь перед домом на мусорную кучу с кусками старого цемента и другими строительными отходами, судя по всему, это была не новая, а старая ванна, которую только что выломали оттуда, где она до сих пор благополучно стояла. Но такой человек, как Гайбель, не стал волноваться по пустякам. Разговор между ними закончился тогда на ничего не значащей фразе, что деньги для того и существуют, чтобы их тратить.
