Дмитрий Глуховский - Год за три
Главное, чтобы вытащили его сейчас.
Еще можно. Еще все можно. Еще все можно.
Что он — ведь молодой еще. Пятьдесят только будет.
Сейчас только позвонить Тане… Нет, лучше поехать самому. Цветы… Про Геленджик рассказать. Простит. Простит. И дочка тогда извинит его… Будет праздник. Будет юбилей. Сережку привезут… Он с ним в парк пойдет, на карусели… На аттракцион этот… А потом сказать им: на работе теперь по-другому будет. Все теперь будет по-другому.
Запел дверной звонок.
— Иду!
Нет, это показалось Андрею, что он так вслух. Не слушается язык: разбух и лежит. И нет больше власти даже над пальцами. Ушла вся сила, только и осталось ее — глазами косить.
И вот он лежит — один глаз видит узор на ковре, другой — полкомнаты и парализованную кукушку.
Снова звонок. И еще — нетерпеливый.
Потекли красные чернила с потолка, закрывают комнату.
Звонят.
— Тань, открой!
Тихо все.
— Та! Ня! Там пришли!
— Сейчас, погоди…
Слава богу, а то бы так и провалялся тут незнамо сколько.
— Тань… Ты приехала?
— Приехала… — вздыхает.
— Как… Как мать?
— Ничего.
— А ты сама… Как?
— Соскучилась по тебе.
— Ты простила меня? Тань, простила?
Молчит.
— Простишь?
— Не знаю.
— Тань… Я ведь… Я ведь понимаю. Мне тоже ведь сейчас знаешь, как… Не только ведь тебе пятьдесят будет…
— Что ты понимаешь?
— Что… Что страшно. Что старость скоро. Что в зеркале… Такое. Нет! Ты-то красивая у меня. Я про себя это, Тань… Про себя я, честно. Я думал потом… Раньше ведь ты мне не закатывала такого… Ничего не было, Танюш, правда! Ну, шпингалетка какая-то… Она просто пацана своего позлить, при нем мне сказала! Я же все понял… Да и не стал бы я! Она же нашей Анютки младше, тут можно разве? Веришь?
Вздох.
— Я тебя люблю, Танюш. Я не брошу тебя никогда. Куда уж теперь… Вся жизнь вместе, вместе и теперь надо. Ради поблядушки какой-то? Я потому и разозлился так. Ты прости меня, ладно?
— Ты молодой. Девки кидаются вон как. А я что?
— Тань! Ну херни вот не говори только! Ты еще… Ты у меня еще!
В дверь барабанят — ватная обивка под схваченным крест-накрест ремешочками дерматином гасит звук, и словно через подушку кричат: «Откройте, милиция!»
— Танюш… А ты не открыла еще, что ли?
— Не успела, заболталась…
— Милиция!
— Погоди, Тань… О чем мы говорили-то?
Грохот из прихожей, чьи-то чужие сапоги чавкают с ноябрьской улицы по лакированным паркетинам.
— Эй! Потише там! — строго кричит им Андрей.
Сейчас важней всего с женой поговорить — надо объяснить ей все, чтобы не думала… Чтобы вернулась.
Вот они, эти сапоги.
— Допился, мурзила?
— Он дышит вообще? Или за мешком сбегать?
— Пульс глянь… Что-то есть вроде. Эй, мужик! Мужик! Глаза ходят…
— Хуясе у него глаза… Да это инсульт, Васильич.
— Любишь ты поперед батьки! Давай-ка я сначала посмотрю…
— Да что я, инсультных не видел? На этой неделе только четверо! Оно!
— Слышь, Алексей… Если я говорю: дай разберусь, ты просто сиди и смотри.
Теперь ментовские берцы кружат рядом хищно, заправленные в сизые обрызганные штанины.
— И че тут? Сердце?
— Товарищ сержант, не мешайте работать.
— А че это… У вас во сколько вызов был?
— Был и был… Тебе-то что?
— А то. У вас нормативов нет, что ли?
— А у тебя нормативов нет, что ли? Хуль мы тебя прождали-то час? У шлюх документы проверял?
— Ты не борзей тут особо…
— Ты мне не тыкай, понял? Не смотри, что я в халате, я, блядь, только год назад тельник снял…
— Да пошел ты!
— Мужики! Вы бы при женщине все-таки… — не выдержал Андрей. — Тань, может, на кухне подождешь?
— Че он там мямлит?
— Не разберешь…
— Слышь, Васильич… Надо грузить его. Что-то плохой он. Сколько он, реально, пролежал-то?
— Вызов полседьмого был.
— Ну. А сейчас одиннадцать.
— Где вы были-то, ептыть?
— Слышь, сержант… Не зли меня, понял! Где были… Где надо были.
— Ну ладно, бля. Я тогда документы составляю. Вскрыли мы квартиру без пятнадцати десять, выходит?
— Товарищ сержант… Вы не спешите.
— Васильич, грузить его надо. С инсультными каждая минута ведь…
— Алексей, да что ж ты… Блядь, как маленький… Ты посмотри на него. Тут обе стороны уже… Тут пиздец.
— Тань, не слушай их, глупости они говорят. Это я просто знаешь, что? Это я водкой отравился. Осетинскую взял. В больницу заберут и откачают. Все нормально будет. А Анюта не приехала с тобой?
— Приехала. Тут она, Андрюш.
— Я здесь, па.
— Ань… Анют. Хорошо, что ты… Пока есть возможность хоть. А то в больницу отвезут, там с посещениями еще неясно как…
— Ты не переживай, па…
— Тебе сколько сейчас, Анют? Семь?
— Двадцать восемь, па. Ты лежи.
— А выглядишь, будто семь. Это то платье на тебе? Мое, да?
— Твое. Я его люблю очень.
— Ань… Ты вот вроде говоришь, тебе двадцать…
— Восемь.
— Да… Ну, значит ты большая уже. Я хотел тогда… извиниться, что ли. Говно я отец…
— Да все нормально, па… Я понимаю. Ты работал.
— Че он там блеет-то?
— Про больницу вроде… Я позвоню, Михал Васильич, а? Позвоню в городскую?
— Блядь… Ну, звони. У них там нету оборудования все равно. А до областной не довезем. Помрет так и так.
— А вы что предлагаете?
— Ну что… Что не инсульт. Что алкогольное отравление.
— А вскрытие?
— Решим мы со вскрытием, не волнуйся. Приехали, а он тут все.
— Не, мужики, я так не играю! Вы по своей части мухлюйте, а меня не втягивайте! Я приехал — у меня жмура не было!
— Товарищ сержант… Что не по человечески-то, а? У вас что, отчетности нет? Статистики? Вы что, не понимаете нас?
— Вот я как раз и понимаю! Вы мне своей отчетностью мою отчетность не портите!
— Мужики, вы бы заткнулись все уже! Не видите — у меня с дочерью разговор! Не видел сто лет!
— Ты с кем разговариваешь, па? Тут нету никого — я только и мама.
— А Сережку не привезла?
— Дома оставила. На юбилей привезу.
— Как он там, бандит?
— Пошел позавчера! Сам прямо, без помощи, представляешь? — Анюта тихонько засмеялась.
— Вот я паспорт его нашел. Так… Серафимов Андрей Андреевич, год рождения… Сорок девять лет мужику. Ну че, я заполняю, значит?
— Постой, сержант… Заполнить мы еще успеем, а?
— Алло. Пятая скорая, Котовск. У нас тут с приступом… Подозрение на инсульт. Состояние тяжелое.
— Блядь, Алексей! Ты что же это…
— Что значит, мест нет? В коридоре положите… Ну хоть капельницу какую-то… Да понимаю я все… А что мне, бросить его тут? Если сам помрет — это одно… Да. Едем.
— Ты выслужиться, да, Алексей? А перед кем? Ты же знаешь, нам по инсультным отвечать…
— Да какое! Сорок девять лет всего… Жалко же…
— Ну жалко. Жалко. У нас мужики в среднем по стране в пятьдесят восемь мрут. Этот в сорок девять преставился, зато другой до шестидесяти семи дотянет.
— Ань… Анют… И тогда помнишь, с дискотекой твоей… Ну… Ты прости меня. За прошмандовку. Я переживал просто, ты вырядишься, а мало ли что случится… Ты красивая же… Как мать…
— Он один живет, что ли? Вон в паспорте штамп: брак, ребенок… Не, мужики. Я приехал, он точно живой был.
— Сержант… Товарищ сержант. Давайте тогда, может, время обсудим? Во сколько вы приехали, во сколько мы?
— Это можно. Это я еще не заполнял.
— Ну давайте хоть на часик пораньше?
— Ну если на часик… У меня как раз вызов был. А потом че?
— А потом… Сначала квартиру искали. Он номер квартиры не сказал. Потом… Не могли вскрыть. Потом диагностика. Капельница. Потом машина не заводилась. Главное — во сколько мы сюда прибыли. На место.
— Слышь, доктор… А че вы реально задержались-то так?
— Коллегам вашим помогали, сержант. Из ГАИ. Попросили на трассе… Освидетельствовать. Не могли отказать. Все?
— Все. Волки они нам, а не коллеги… Ну ладно, эт самое… Ну че, вы поехали? Я квартиру сам тогда закрою?
— А что там, где паспорт, ничего не было больше?
— Ну… Десятка.
— Десятка?
— Пока десятка.
— Пополам.
— С хуя ли пополам-то?
— А вам, товарищ сержант, еще квартиру закрывать. Вы еще может чего интересного найдете. Нас с коллегой и так двое.
— Слышь, Васильич… Мне так не надо. Я с живых только… Беру.
— А он и живой, Алексей, и не выебывайся особо. С тебя спросят потом. У тебя отчетность не только, блядь, белая.
