Анатолий Ким - Онлирия
Между тем Келим быстро просачивался вверх по кирпичной кладке толстых стен, и приятное чувство тишины и полного одиночества постепенно охватывало его.
Он возносился с этажа на этаж, подымаясь все выше, и старался выбирать такой путь внутри стены, чтобы избежать малоприятных, отдающих ржавчиной встреч со стальной вмурованной балкой или с арматурой железобетонного ригеля. Но та капитальная стена, по которой он просачивался наверх, была вся целиком сложена из звонких силикатных кирпичей, только наружная облицовка сделана из розовых керамических плиток, никоим образом, впрочем, не мешавших его продвижению ввысь. Когда он, огибая попадавшиеся все же на пути концы балок, оказывался близко к наружной облицовке, то глаза его, продолжавшие видеть и в темноте, различали тусклое, кораллового оттенка свечение, как бы излет поздней вечерней зари: сквозь розовые керамические блоки просвечивал воздух внешнего мира, который, несмотря на раннюю зимнюю темень, навалившуюся на
Москву, был несравнимо светлее кромешной тьмы внутренности стен сталинского небоскреба.
В одном месте, миновав примерно пятнадцатый этаж по центральному корпусу,
Келим вдруг натолкнулся на логово Бетонника, как я его называю, – на одну из зловещих московских тайн, о которой теперь, пожалуй, известно только мне одному. Когда-то данное высотное здание строили бригады заключенных, их были тысячи на растянутых вдоль и поперек корпусах строящегося небоскреба.
Стройка охранялась по большому внешнему периметру, как зона, – с вышками, с колючей проволокой, – а внутри этой зоны работали вперемешку и заключенные и вольнонаемные строители. И одного из них, какого-то прораба, которого невзлюбили зэки, они подкараулили и затолкали в большую яму, специально оставленную в толще двухметровой стены, и сверху обрушили туда пару бадей жидкого бетонного раствора. То, как замуровали в стену прораба, видел из вольняшек только машинист башенного крана, подававший тот роковой бетон, но крановщику, пожилому многодетному человеку, зэки снизу молча погрозили кулаком и сделали рукою знак: перережем горло, если будешь болтать. И в знак того, что он все понял, испуганный работяга подобострастно закивал, сидя в своей кабине за рычагами, и даже для вящей убедительности коротко просипел сигнальным гудком.
С тех пор Бетонник и обитает в стене высотного дома на уровне пятнадцатого этажа по главному корпусу. Постепенно он, конечно, превратился в скелет, но по-прежнему стоит в своем склепе, одетый в полувоенный китель, и на ногах у него сапоги – форма одежды, популярная в то послевоенное время, когда началось возведение московских остроконечных небоскребов, издали столь похожих на колоссальные могильные обелиски. Пропитавшись бетоном, китель и кривые штаны-галифе прораба превратились в каменные одеяния, и если можно было бы вырубить его из толщи стены, то была бы готова скульптурная фигура наподобие тех каменных гигантов, изображающих строителей коммунизма, которые стоят себе на углах крыши центрального корпуса и не думают ничего строить.
Вот и добавить бы к ним строгого начальника, чтобы дело пошло, – я смотрю на них сверху, со своей высоты, и мне хорошо видны широкие плечи как работников науки, так и рабочих. Валики снега белеют на их плечах, и на макушке стриженой головы рабочего, и на узле волос крестьянки, и на складках штанов, блуз, рубашек и длинных развевающихся юбок окаменевших трудящихся, с такой непонятной старательностью выделанных скульптором на колоссальных спинах и многотонных ягодицах, – кто смог бы увидеть эти складки!
Келим возник рядом с гигантским ученым, рассматривающим каменный чертеж, – маленькая фигурка у ног монументально озабоченного научного работника, – и, обратившись усатым лицом к небу, демон стал высматривать что-то. А тот, кого он искал, уже давно поджидал его, устроившись, словно орел на скале, в той нелепой розетке, заляпанной снежными сугробами, из которой брала начало и возносилась узкой иглой к небесам самая верхняя часть здания – заостренный сталинский шпиль, похожий на штык железной воли и на лаконичный стиль давно отзвучавших выступлений вождя народов.
Келим подумал, увидев громадного демона, что тот уже давным-давно сидит здесь: весь покрылся предновогодним снегом, погрузившись в свои мрачные думы, которые ни о ком и ни о чем, но всегда хлещутся каменными дождями и пропитаны морем пролитой крови…
Вот он и сам пришел ко мне, интересно, разговаривал ли он с Бетонником – но: здравствуйте, мой дорогой коллега, д. Москва, это как же Бетонник мог бы со мной разговаривать, если от него остался только скелет без души, а где сама эта душа, неизвестно ни вам, ни мне?
Как это неизвестно, Келим, почему неизвестно, прекрасно известно: душа там, где и скелет, – но: что же тогда у них воскресает, если душа остается возле трупа, а скелет растащат бактерии времени по отдельным молекулам, – куда девается эта душа?
– Однако Бетонник был на твоем пути, Келим?
– Был, был…
– И что же, побеседовали?
– Поговорили… Но лучше бы мне с ним никогда не разговаривать.
– Вот видишь, а ты все спрашиваешь, где душа… Она у него теперь в тех же гнилых миазмах, которые целехонькими законсервированы в бетонном склепе. И ему вряд ли скоро воскреснуть, Бетоннику.
– Правильно говорите, д. Москва! Хотя вы и убили его (это ведь ваш, правда?), но там, понимаете ли, пока совершенно нечему вос-кре-сать!
– Не беспокойся, Келим, – ведь и на самом деле, если он в своем склепе не одумается и не перестанет быть таким, каким он был, Бетонник не воскреснет.
И неизвестно, мой друг, сколько времени ему надлежит еще оставаться в своем каменном гробу. У каждого смерть ведь длится по-разному: всегда ровно столько, сколько нужно на то, чтобы в этой облачной штучке, что ты недавно назвал душою, не оставалось ни одного пятнышка гнили.
Но ведь ты знаешь: влезешь под землю и внимательно прислушаешься – так она славно, тихо шевелится вся, тихонько шепчется сама с собою в разных своих уголочках подземелья. Это, Келим, заново прорастают души, готовясь воскреснуть. И моему Бетоннику гораздо хуже, чем прочим, потому что он покоится не в земле – там травка, там березки, и цветочки, и стрекозы с бабочками… А у него ничего этого нет, и душе его труднее справиться с собою…
– Ну ладно, хватит о нем… Лучше скажите мне, пожалуйста, где находится
Алексеев.
– Какой Алексеев?
– Да, да, я понимаю… Их тысячи, а может быть, и миллионы, Алексеевых, по всей России. Но тот, о котором я спрашиваю, известен только вам. У него
Флейта Мира.
– Ах, этот… Но его сейчас нет в Москве. Он в Сибири, в Новокузнецке.
Демон Москва сидел на краю круглой розетки, прислонясь спиною к каменному шилу высокого сталинского шпиля, раскинув по сторонам, на сугробы, заполнившие чашу розетки, свои сложенные серебристые крылья: темно-серый, огромный, как скала, демон, на которого крошечный в сравнении с ним другой демон, Келим, смотрел снизу вверх, задрав голову.
– А что мы имеем там, в Новокузнецке?
– Сибирь… Шахтерский город… Забастовки…
Там скрылся Алексеев, застреливший Николая, похитителя иконы Дионисия, XV век, и забрал у него Флейту Мира. Итак, на самом деле, что мы имеем в этом
Новокузнецке? Наблюдаю за могущественным воображением Келима. Он и на самом деле очень силен! Вмиг оказался в самой глубине Сибири. Город весь в снегу, поверх которого лежит копоть. Угольная пыль. Поначалу, в виде развлечения,
Келим примерился к какой-то бездомной собаке, трусцою бегущей по улице вдоль фонарных столбов, – хотел с ходу воплотиться в одно из живых существ шахтерского города. Но душа бездомного пса была наполнена такой лютой тоской и скорбью, что буквально отшвыривала от себя всякую попытку хоть чему-нибудь проникнуть в нее. И Келим, вздохнув, отказался от этого своего намерения – тогда пес, приостановившись под фонарем, поджал уши и, растопырив пошире лапы, встряхнулся всем охолодавшим тощим телом, желая, видимо, разом сбросить со своего горба весь гнет несчастного существования, и скрылся в боковом проулке. Следующими кандидатами для Келима были два шахтера-забастовщика, которые шли домой после митинга, отчаянно уязвленные пустотой и безнадежностью борьбы за существование. Они шли молча, только морозный снег сердито скрипел под их ногами, – шахтеры испытывали сейчас ненависть к любому слову, обещающему им лучшее будущее. Люди обманывали друг друга, заставляли работать на себя – и больше всех обманывали шахтеров, потому что работа их была тяжелее прочих работ. Сейчас, в эти тяжкие времена, главные обманщики страны объявили якобы какую-то переделку страны в сторону наибольшей справедливости – и в результате этого издевательство над шахтерами намного увеличилось, и подземные работяги стали бесплодно бастовать. Войдя во внутреннее состояние одного из этих двоих, Келим испытал такое свирепое угнетение добрых чувств злыми, едкими, что чуть не задохнулся в атмосфере абсолютной классовой ненависти, – и демон поскорее выскочил назад… Какая-то высокая заводская труба, вокруг которой завращалось внимание Келима, с могучим безобразием вдувала в темное помещение ночного неба те самые крошки несгоревшего угля, что выпадали вместе со снегом и делали сугробы этого города закопченными. Вместе с лохматыми клубами дыма
