Ирина Дудина - Предводитель маскаронов

За окном опять что-то пилят. Звук пилы отвратителен, как звук зубопилительной машины. Басистый гадкий звук убийц деревьев. Пилят не что-то, а кого-то — хорошее живое существо от 40 до 50 лет. Пилят ровесники ровесников. Пилят из службы озеленителей. Когда едет машина озеленителей — специальная такая космическая техника для единовременной пилки, ухватки, распилки и увозки готового древесного трупака куда-то, не знаю куда, я подпрыгиваю, как ужаленная в сердце. Тем более, что выпиливают бездушно, выпиливают отличные деревья, а мёртвые деревья оставляют. Значит, тут коррупция, тут они бабло какое-то делают, древесину на дрова дачникам продают, что ли, или «план» выполняют, и профессионалов у них нет, раз они живое от мёртвого не отличают. Однажды я набросилась на пильщика и долго на него орала, что он лишает кислорода себя, своих детей и весь двор, лишает всех нас натурального очистителя воздуха от пыли и газов, лишает пташек малых гнёздышек, лишает осенью нас красоты золотых листьев, а зимой — красоты изящных линий ветвей, и что неужели ему много платят за его иудство. Мужик смотрел на меня как на чокнутую болонку, сказал грустно и стыдливо, что платят мало. «Ну так а чего ты чёрту прислуживаешь за малую копейку», — орала я, чувствуя, что ещё пара минут, и меня в дурку отправят.

Я люблю деревья. Больше всего я люблю старые, большие деревья. Я понимаю, что зря живу в городе, что я друид какой-то, что при моей любви ко всему натуральному и природному, при любви к Флоре прекрасной, мне надо жить в деревне. Но это абстрактное размышление. Я работаю журналистом в гламурном издании, профессии никакой у меня нет, кроме как умения делать хорошие интервью со всякими звёздами из мира культуры. Я не знаю, как могла бы я зарабатывать на жизнь в деревне, как могла бы я бороться каждый день за выживание, топить печь, выходить в сарай на ледяной нужник, как носить воду в дом и как мыть посуду, как расчищать от снега дорогу, как топать в чунях по раскисшей земле, как выливать воду из дождевых переполненных бочек, как трястись от векового природного ужаса по ночам. Как жить, не видя новых людей ежедневно и не получая подстёгивания от живого мыслящего биопланктона вокруг… Все эти бытовые детали мне знакомы, я вряд ли способна жить постоянно в единении с природой.

В городе жить намного легче. Вода льётся из крана, горячая и холодная вода, дерьмо уплывает не знаю куда, можно не озадачиваться, зимой, долгой осенью, долгой весной в квартире тепло. Очень тепло, можно ходить в футболке, это великая ценность — это дармовое, непонятно откуда постоянно идущее тепло по батареям. Электричество — ещё один бонус, колоссальный бонус. Ноутбук есть куда воткнуть в розетку, плюс телефония постоянная, дешёвая Интернет-связь. Удивительный доступный комфорт. Самые необходимые условия для существования есть, это убогая бедность, но уже не нищета и не бездомность. Но есть ещё одно «но» — это воздух, это деревья…

Мне повезло. Хрущёвка вся окружена деревьями. Хрущёвки тут были построены на пустырях в 60-е, им уже скоро будет по 50 лет. Тогда же люди, получившие отдельные квартирки со всеми удобствами, выбравшиеся из жутких перенаселённых коммуналок, первым делом стали сажать деревья на пустырях вокруг домов. Кто-то посадил яблоню себе под окна, кто-то рябину, кто-то лиственницу, кто-то берёзу и ясень. Тополя, тополя, наверное, тоже сажали.

Я помню вертушку своего детства. Это был такой красно-коричневый чемоданчик из хорошей крепкой пластмассы — формальдегида, буковки были стильными, жёлто-белыми, нарисованными футуристическим почерком, намекавшим на скорость, на свободу, на полёт в будущее. Чемоданчик открывался, подключался к сети, в нём крутились пластинки. Пластинки были сначала чёрные, тяжёлые, потом стали появляться гибкие, голубые, красные, белые. На одной из пластинок мужчина приятным голосом пел «Тополя, тополя». На другой пластинке женщина пела про «Клён стучит в окно». Это было такое деревенско-городское пение, пение жителей окраин городов, которые ещё помнили своё деревенское детство, в деревню к родителям часто ездили, и там их ждала игра на баяне и гармошке, а в городе их ждало пение под гитару, и вот рождались такие модные песни, задушевные, уже не глубинно посконно русско-народные, но и не разнузданно-городские, милые песни. Они мне жутко не нравились. Они вводили меня в одурь и ступор, от них хотелось спать и зевать, становилось скучно и бессмысленно, навозно… Правда, был и уют, были остатки скучноватой природы, которые стучались в окно. Таким же ступором и зевотой веяло от пения Зыкиной. Ещё хуже были совсем городские песни, песни Толкуновой, Сенчиной, Хиля. Как будто лежишь в уютненькой тошнотворной пыли среди скучнейших харь. От них совсем становилось тошно. Я думаю, от этих песен советские мужчины того времени спивались. Без водки такое слушать нельзя. Это было как суета сует, как быстрая мать земля, когда токмо родился, не успел очухаться, а уже состарился и в землю пора…

Но тогда, в те годы, когда я топала новорожденными ножками по 11 комнатной коммунальной квартире без ванны и горячей воды, тут, вокруг хрущовок, счастливые обладатели отдельных квартир сажали свои саженцы.

Мне досталась хрущовка уже пооблезлая, в зарослях зрелых дерев. Я была очарована. Птички пели, всё утопало в зелени. Что утопали в зелени страшные длинные коробки, уложенные лестницей, рядками, в линию — так на это было наплевать. Квартира выходила окнами на две стороны. Окон было много. Лифта не было, опора была на мускульные силы ног. После жизни в 13 этажном доме, полностью зависящем от электроэнергии, которую всё время отключали, это был шаг вперёд. В 13-этажном доме вода еле поступала в ванне, мыться приходилось под тонкой струйкой. Иногда вообще всю воду отключали — и горячую, и холодную на пару дней. Приходилось с вёдрами ходить в соседние дома. Иногда отключали электричество — плиты были у всех электрические, чая не согреть, приходилось питаться бутербродами и лимонадом. Лифт отключался в эти дни тоже, иногда это совпадало с отключением воды, и тогда приходилось на 13-ый этаж нести в руках вёдра с холодной водой, натыкаясь на узкой, нерабочей лестнице со стариками, ползущими наверх со своими костылями, с женщинами, волокущими титанически на себе коляски с детьми, вес очень немалый. Тринадцатиэтажный дом сотрясали полёты самолётов, по ночам казалось, что самолёт сейчас снесёт плоскую крышу, иногда снились соответствующие сны. Внизу простиралось оживлённое шоссе, громкое, почти неумолкаемое, над шоссе стоял серый смог.

Здесь всё было не так. Тишина, зелень в окнах, птички, свежие ароматы ветвей и листьев. Берёза под окном качала своим стволом с глянцевой серой кожей, она то пела от ветра, то тихо трепетала, на неё взбирались всякие пернатые твари и смотрели на меня своими глазками. Противоположный мерзкий дом-барак со своими квадратиками окон летом было не видно — листва устраивала хорошую бархатную занавесь. Зимой стена цвета больного тела лезла в очи. В очи лезла жизнь обывателей из соседнего дома. То баба жирная высовывалась и трясла половичок в окно, то парень мускулистый с голым торсом крутился, то старик кряхтел на постели возле окна. Гадкие шторы, дешёвые, отставшие от жизни, или вообще газетами окно прикрыто.

Гадость. И эти стены шелушащиеся больные со швами расползающимися. Ремонты делали, но гладкость штукатурки исчезала через год. Непонятно, чем таким некачественным красили стены, и почему такой цвет набадяживали. То ли он самый дешёвый был, то ли ещё что. То ли это было отражение больной депрессивной психики маляров, или там районного архитектора, который утверждал план раскраски домов. А ведь в домах было полно художников от 5 до 75 лет, штук по 5 в доме минимум, и любой из них мог бы нарисовать что-нибудь, создать красивую гамму цветов. За небольшую зарплату художник придумал бы очаровательную гамму цветов, или даже даром бы придумал бы. Но всем художникам эта сраная жизнь приказала быть связанными по рукам и ногам, с кляпом во рту и повязкой на глазах. Художники и те, что по жизни художники, и профессиональные художники, работавшие художниками на заводах, фарфоровом комбинате, в журнале или просто члены союза художников — они имели право быть художниками в узких рамках своих комнат, ближайшую среду обитания они преобразовывать не имели право. Среду обитания имел право раскрашивать в цвет больного дождевого червя, нажравшегося синего навоза, некий СанСаныч, какой-нибудь хрен из райсовета или жилконторы, ибо и сам он и был таким вот червём, и глаза имел червивые, антиэстетические.

Природа примиряла меня с действительностью, выпуская повсюду свои ветки и палки, шатры и занавеси живые.

Мне казалось, что все вокруг мыслят и чувствуют как я, что всем противен СанСаныч с его червивой эстетикой, что все сдерживают рвотный рефлекс, пробегая по лестнице, крашенной в зелёный цвет плохого солдата, что у всех тлеет внутри желание расцветить эту гадость, покрыть стены домов снаружи лепниной или картинами, внутри — фресками и яркими сочными цветами, например, рамы окон покрасить в бирюзовый цвет, двери — в красный, стены — в коричневый, да мало ли есть способов украсить реальность и сделать её жизнерадостной. Ведь художник встаёт утром, и ему так хочется рисовать, как вот птице петь, а рисовать негде и не на чем, и надо, почему-то, жить в уродстве убогом блевотном.