Николай Камбулов - Ракетный гром
Говорят, в ваш древний Белый дом попала бомба. Мы возмущены. Да и не только мы, народы многих стран проклинают разбойников страны Риканцеамер, второй год терзающих свободолюбивый американский народ. Риканцеамерские агрессоры ныне действуют так же, как действовали их далекие предшественники из Соединенных Штатов в шестидесятых годах двадцатого столетия. Они бомбят ваши ирригационные системы, школы, больницы, предприятия. Население, целые области штатов вынуждены ныне покинуть дома и укрываться в сырых и темных подземных пещерах.
Говорят, что у вас там произошла стычка между двумя группами населения — черно-красными и бело-розовыми. Черно-красных поддерживает почти весь народ. И это очень не нравится риканцеамерам, точно так, как некогда не нравилось вам, что вьетконговцев поддерживало большинство населения Южного Вьетнама.
Сейчас вы говорите: это несправедливо!
Совершенно верно, несправедливо. Так говорили и вам, помните, в шестидесятые годы двадцатого столетия? В ответ вы поливали вьетнамскую землю напалмом и не думали тогда, что война может прийти и в ваш дом.
Она пришла, вернее, вы вкупе с тогдашними вашими золотосумами привели ее.
Мы слышали: когда наступают сумерки и в вашем небе рокочут вражеские самолеты: «везу-везу, везу-везу», вы, мистер, небритый и полуголодный, бегаете от дома к дому с листком в руках, собираете подписи под протестом. Нужное это дело, очень нужное! И еще слышали мы: будто вы обратились в Организацию Объединенных Наций с жалобой на Риканцеамер, в которой протестуете против применения агрессорами отравляющих веществ. Жалобу приняли, но поручили расследовать это дело сторонникам Риканцеамера. Бедный мистер, вы же по личному опыту знаете, чем кончится работа такой комиссии.
У берегов ваших стоят черные глыбы риканцеамерских авианосцев и ракетных кораблей. С их палуб и площадок взлетает смерть. Варвары не очень-то разбираются, где черно-красные, а где бело-розовые, уничтожают всех без разбору. Особенно свирепствует агрессор в районах, где ему оказывают организованное вооруженное сопротивление, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков.
У кого-то учились эти разбойники из Риканцеамера. Вы-то, мистер, знаете, кого повторяют нынешние «защитники демократии».
Дошли до нас слухи, что будто вы предложили черно-красным и бело-розовым детально изучить вьетнамскую историю шестидесятых годов двадцатого столетия и даже согласились отправиться в Риканцеамер, чтобы сказать агрессорам, чем в конце концов кончится их бесчеловечная попытка навязать вашим согражданам свой образ жизни. Так и скажете им: в свое время пробовал, ничего не получилось, вышло — хуже и не придумаешь — вроде самоубийства.
Верно, похоже на то. И еще сегодня, когда ваши сограждане переживают трагедию, когда жестокость Риканцеамера вызвала повсеместный протест и возмущение у народов мира, школьники и студенты, изучая историю, читают: «Неслыханные злодеяния американцев на вьетнамской земле. Янки, убирайтесь домой!»
Понимаете, по «ошибке» еще выкрикивают эти слова.
Жестокость, оказывается, не забывается. Во-он когда царь Ирод уничтожал младенцев, с тех пор тоже прошли века, а и сейчас вспоминают царя-то.
— Проклятые ироды!
Слышите, мистер?
Вот и приходится многим и ныне вместо того, чтобы направлять свой гнев в адрес распоясавшихся риканцеамер, по «ошибке» провозглашать:
— Американцы, убирайтесь домой, вон из нашей страны!
Жаль, но что поделаешь: что написано пером — не вырубишь топором».
...Ваня Оглоблин свернул листки, молча сунул их в карман, его огромная голова склонилась на грудь, он смотрел на нас исподлобья и ждал, что мы скажем, ждал несколько минут. Не знаю, что думали остальные, но мне казалось: Ваня нашел ту мысль, которую мы искали, перечитав множество книг, и новых, вышедших сравнительно недавно, и старых, взятых напрокат у букинистов. В моем воображении рисовалась картина, как Ванино сочинение, попав в газету, пересечет океан и окажется в руках президента. Я даже вообразил испуг этого человека и вскрикнул:
— Ваня, преступник сражен!
Андрей Соловейко сказал:
— Сильно написано, только не напечатают...
— Почему? — спросил я.
Соловейко подал мне баян.
— Старик, — сказал он, — исполни «Ходили мы походами...».
Баян вздохнул в моих руках легко, будто живой.
Соловейко вполголоса запел:
Ходили мы походамиВ далекие моря.У берега французскогоБросали якоря.
Играя, я думал: «Почему не напечатают?.. Ведь может так случиться, что и над Америкой разразится гроза. Ваня прав».
— Напечатают! — крикнул я.
— Пошли в редакцию, — подхватил Оглоблин.
— Вот принесли, — сказали мы в коридоре первому попавшемуся сотруднику газеты.
Сотрудник оказался ведущим фельетонистом. Одна нога у него была выкручена пяткой вперед. Опираясь на костыль, он открыл дверь, пригласил в кабинет. Прочитал Ванино сочинение и почему-то посмотрел на свою покалеченную ногу, потом сказал:
— Устами младенца глаголет истина. — И, сощурив глаза, продолжал: — Эко, на кого замахнулись! На самого президента. Нет, не пойдет. Не пойдет, ребятушки... Кто знает, кем он, этот президент, станет завтра, вдруг займет правильную линию.
— Этот? — сказал Оглоблин. — Вряд ли...
— Политика — вещь тонкая, — словно бы не слушая Ваню, продолжал фельетонист. — Высмеяли бы министра, что ли, а то сразу президента.
— Президентов не критикуете? — робко спросил Андрей Соловейко.
Фельетонист промолчал.
Ваня Оглоблин взял рукопись.
— А мы-то думали... — сказал он и, не закончив фразы, направился к двери.
На улице я сказал:
— Меня завтра в военкомат вызывают, вот вам и мысль.
— Порядок, философы становятся солдатами, — весело произнес Соловейко. — Давай, Виктор, «Ходили мы походами...».
Ваня Оглоблин ругнул фельетониста:
— Черт кривоногий, еще в редакции работает.
Соловейко вдруг так высоко хватил, что к нам подбежал милиционер. Андрей сказал ему:
— Мы уходим в армию. — И, показав милиционеру мой вызов в райвоенкомат, залился еще громче:
Помним наши рощи золотые.Помним степи, горы, берега...Милый край. Советская Россия,Ты морскому сердцу дорога!
Страж порядка лишь махнул рукой, мол, ничего, хорошие ребята, пусть веселятся.
...У моей койки остановился дневальный. Отвернул край одеяла.
— Гросулов, спать, — прошептал и удалился на свое место».
IIIВ штаб округа можно попасть напрямик, пешочком, через территорию воинской части, расположенной в сосновой роще. Генерал Гросулов предпочитал именно этот путь, а не на служебной машине в объезд новостроек, как это приходилось делать иногда. Вышел из дому, не посмотрев на часы. Когда оказался на узенькой лесной тропинке, скорее по привычке, чем по необходимости, проверил время и остановился: было так рано, хоть возвращайся домой. Но опасался разбудить жену, которая, по-видимому, сразу напомнит ему о вчерашнем разговоре: она просит свозить ее в Нагорное, к Витяшке, посмотреть, каков сын в солдатской форме. «Пусть служит самостоятельно, без родительского догляда. Вези ее в полк! Нет, Любаша, не таков генерал Гросулов, чтобы нежностями портить солдата. Придумает же!» Он постоял с минуту в раздумье и решил потихоньку идти в штаб.
Тропка изгибалась то вправо, то влево. Крепчал гомон птиц. И мысли текли, как эта тропинка, об одном, о другом. Кто знал, что вот так повернется служба: возвратился в тот же округ, откуда попросили в свое время. Еще до сих пор таится убеждение, что его не просто отстранили тогда от должности начальника штаба артиллерии, а изгнали как человека лишнего, да к тому же вредного... Потом, работая в Главном штабе ракетных войск, он пытался понять, действительно ли он лишний в армии. О, это были мучительные дни!.. Его непрерывно тянуло в войска. Возвратившись из очередной инспекторской поездки, он тут же просил, чтобы его вновь послали в командировку, и наконец в управлении поняли: если генерала Гросулова подержать в Москве еще полгода, он пропадет как строевой офицер, задохнется без войсковой атмосферы.
У кого-то дрогнула душа. Гросулов и до сих пор не знает, кто первым предложил его кандидатуру на эту должность. Немного растерялся, когда узнал от главкома, что перед тем, как состояться приказу о его новом назначении, с ним будет беседовать министр обороны.
«Беседовать? Что значит — беседовать?» По его мнению, беседы могут вести на посиделках люди, которым делать нечего, и, чтобы убить время, они беседуют, на равных началах излагают друг другу «мыслишки-страстишки». А какая может быть беседа между министром и генерал-майором! Ему показалось это несерьезным, и даже авторитет министра вроде пошатнулся в его глазах...
Он вошел к министру вместе с главкомом маршалом Талубаевым точно в назначенное время. Министр поднялся, вышел из-за стола и просто, как будто не было между ними громадного служебного различия, подал руку ему и маршалу. Он точно помнит, как потом министр показал на кресло и, включив настольный вентилятор, сел рядом с ним. Когда отвечал на вопросы министра, каждый раз вскакивал и садился только тогда, когда тот говорил: «Садитесь». Потом он подумал, что министру уже надоело после каждого ответа говорить «садитесь». и после очередного ответа он не сел, а продолжал стоять, напрягаясь, чтобы не пошатнуться. И хотя все это было привычным, обыкновенным, но все же тогда почувствовал усталость. На мгновение даже показалось, пошатнулся: лицо покрылось потом, который, стекая по щекам, попадал в уголки рта. Он шевелил губами, украдкой стараясь сдуть пот. Видимо, это было смешно, и министр тактично отвернулся к окну. А он в это время вытер платком лицо. Потом министр сказал: «Говорят, у вас большое желание поехать в войска?.. Что ж, это можно сделать. Прочитал я ваши инспекторские записки, акты. Толковые!» Министр говорил приятные слова, но ему не терпелось скорее выйти из кабинета, и когда вышел, то еле дотащился до курительной комнаты: до того расслаб, что сразу не смог набить трубку табаком.
