Янн Мартел - Роккаматио из Хельсинки

Однако главный мой замысел — рассказать о хельсинкских Роккаматио. Это не семья Пола (их фамилия Этси) и не моя.

Понимаете, Пол подолгу лежал в больнице. Когда ему становилось лучше, он возвращался домой, но больше я его помню на больничной койке. Теперь жизнь его состояла из хвори, анализов и лечения. Сам того не желая, я освоил слова вроде «азидотимидин», «альфа-интерферон», «имипрамин», «нитразепам». (Рядом с поистине больным понимаешь всю иллюзорность науки.) Я навещал Пола. Приезжал в Торонто раз-другой на неделе и каждые выходные. Если Пол чувствовал себя сносно, мы гуляли, ходили в кино или театр. Однако чаще просто сидели вдвоем. Когда вы заперты в четырех стенах, и все газеты уже прочитаны, когда вам обоим обрыдли телевизор, карты, шахматы, скрэббл и всякие викторины, когда уже вдосталь наговорились об этом и его течении, способы убить время иссякают. Что превосходно. Мы были не прочь помолчать и, слушая музыку, погрузиться в собственные мысли.

И все же мне казалось, это время надо как-то использовать. Не в смысле того, чтобы облачаться в тоги и философствовать о жизни, смерти, Боге и сути всего сущего. Это мы прошли еще в первом семестре, когда не ведали о болезни Пола. Что может быть важнее в жизни перваша, правда? О чем еще говорить ночи напролет? Особенно если только что впервые прочел Декарта, Беркли или Т. С. Элиота. Ведь Полу было девятнадцать. Что ты есть в девятнадцать лет? Чистая страница. Кладезь надежд, мечтаний и неопределенности. Весь в будущем и немного философ. Нет, я полагал, надо придумать что-нибудь дельное — такое, что из ничего создаст нечто, придаст смысл бессмыслице и позволит не болтать о жизни, смерти, Боге и сути всего сущего, а взаправду в них погрузиться.

Я крепко задумался. Времени на раздумья хватало: весной я устроился городским садовником и целыми днями прихорашивал клумбы, подстригал кустарник и лужайки — руки заняты, а голова свободна.

Идея осенила в тот день, когда я, надев защитные наушники, взад-вперед таскал газонокосилку по бескрайним просторам муниципальной лужайки. В голове возникли два слова, от которых я остановился как вкопанный: «Декамерон» Боккаччо. Путешествуя в Индию, я прочел потрепанный томик итальянского классика. До чего ж просто: уединенная вилла в предместье Флоренции; мир гибнет от Черной Смерти; десять человек собрались вместе и надеются выжить; чтобы скоротать время, они рассказывают друг другу истории.

Вот оно! Преобразующее колдовство воображения. Боккаччо сотворил это в четырнадцатом веке, а мы сделаем в двадцатом: будем рассказывать друг другу истории. Правда, теперь больны мы, а не мир, от которого мы вовсе не бежим. Наоборот, наши истории будут напоминать о жизни, воссоздавать ее, заключать в объятья. Да, именно так — два рассказчика раскроют миру объятья и тем самым уничтожат пустоту.

Идея нравилась мне все больше и больше. Мы сочиним историю о большой семье, что позволит вплетать побочные сюжетные линии, обеспечив наше творение продолжительностью и развитием. Пусть семья будет канадской, а время действия — наши дни, это облегчит исторический и культурный антураж. Я буду строго следить за тем, чтобы произведение не скатилось в заурядную автобиографию. Кроме того, я всегда должен быть готов вести повествование один, если Пол станет слишком слаб иль захандрит. Еще придется его убедить, что выбора нет, что сочинительство наше вовсе не игра и не имеет ничего общего с походом в кино или трепом о политике. Он должен понять: важна лишь наша история, все остальное лишнее, даже его отчаянные мысли о бытии, которые пугают зазря. Значимо только воображаемое.

Но оно не может возникнуть из ничего. Если наша история хочет обзавестись прочностью и размахом, однако избежав как буквалистского жизнеподобия, так и неуемного вымысла, ей нужен каркас, этакая путеводная направляющая, вроде тротуарной бровки, по которой мы, слепцы, сможем постукивать белой тростью. Я ломал голову над тем, что может послужить таким каркасом. Требовалось нечто крепкое, но просторное, что нас обуздает и вместе с тем вдохновит.

Решение пришло на прополке сорняков: мы воспользуемся историей двадцатого века. Не в том смысле, что повествование начнется в 1901-м и растянется до 1986-го — сага нам ни к чему. Двадцатое столетье послужит матрицей: каждый год будет отмечен одним событием, как метафорической вехой. В нашем творении будет восемьдесят шесть глав, где каждая — отзвук одного события из каждого года расцветшего века.

План, как использовать время с Полом, меня взбудоражил. Я чуть не лопался от идей. Тягомотные поездки из Роутауна в Торонто мигом обрели иной, творческий, смысл.

В больнице, где Пол проходил очередные тесты, я ему все подробно объяснил.

— Не понял, — сказал он. — Что значит «метафорическая веха»? И когда все происходит?

— Сейчас. Семья живет в наши дни. Отобранные нами исторические события станут параллелью, которая направит нас в сочинении рассказов о наших героях. Ну, вроде того, как «Одиссея» Гомера стала параллелью для Джойса, когда он писал «Улисса».

— Я не читал «Улисса».

— Неважно. Суть в том, что роман повествует об одном дне 1904 года в Дублине, но озаглавлен по имени древнегреческого героя. Десятилетние странствия Одиссея после Троянской войны Джойс использует как параллель для своей дублинской истории. Его сочинение — метафорическая трансформация «Одиссеи».

— Может, лучше вслух прочтем книгу Джойса?

— Но мы ж не хотим быть лишь пассивными зрителями?

— Ох…

— Для начала надо решить, где обитает наше семейство.

Пол одарил меня квелым взглядом. Он устал и был скептичен, однако я наседал, уже слегка досадуя. Брань не звучала, но витала в воздухе. Пол скривился и заплакал. Я тотчас попросил прощенья. Конечно, мы вслух прочтем «Улисса», отличная идея. А после — что такого? — «Войну и мир».

Я уже заходил в лифт, когда меня нагнал истошный вопль из палаты:

— Хельсинки-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!

Я ухмыльнулся. Понимаете, мы с Полом были настроены на одну волну. Оба молоды, а юности свойственна радикальность. Она не увязла в привычках и традициях. Если вовремя спохватится, все начнется заново. Стало быть, история наша произойдет в Хельсинки, столице Финляндии. Хороший выбор. В далеком городе, где никто из нас не бывал, нашей фантазии будет вольготнее, нежели в том, что маячил перед глазами. Я вернулся в палату. Пол еще не остыл от крика.

— Как назовем семейство? — спросил я.

На секунду он задумался, вытянув губы трубочкой и сощурившись. Потом выдохнул:

— Роккаматио.

— Как?

— Роккаматио. Рок-ка-ма-ти-о.

Мне не особо понравилось. Как-то не жизненно. Может, лучше что-нибудь более скандинавское?

Но Пол уперся.

— Роккаматио, Рок-ка-ма-ти-о, — повторял он. — Финская семья итальянского происхождения.

Что ж, быть посему. Семейство получило имя и прописку. Осталось поведать его историю. Условились о правилах: я буду решать, что годится для сочинения, явная автобиография неприемлема. Действие происходит в наши дни, в середине восьмидесятых. Каждую главу, отражающую одно событие соответствующего года двадцатого столетия, сочиняем за один присест. Чередуемся: я беру нечетные годы, Пол — четные. Прикинув, что нам известно о Хельсинки, сошлись в следующем: первое, население города один миллион человек; второе, это столица Финляндии во всех смыслах — политическом, торговом, промышленном, культурном и прочих; третье, это важный морской порт; четвертое, здесь обитает маленькая, но капризная шведская община; пятое, Россия всегда подавляла дух финской нации. И последнее, о чем мы договорились: семья Роккаматио — наш секрет.

Было решено, что после недолгих изысканий и размышлений я приступлю к первой главе. Я принес Полу ручку, бумагу и трехтомную «Историю двадцатого века», а его отец доставил низкую этажерку на колесиках, уставленную тридцатью двумя томами пятнадцатого издания «Британской энциклопедии».

Имейте в виду, вы не услышите историю хельсинкских Роккаматио. Никакого обнародования частной жизни. Просто знайте, что семья эта существовала, вот и все. Рассказывать историю семейства было трудно, и чем дальше, тем труднее. Начали мы браво и уверенно, бесконечно спорили и перебивали друг друга, щеголяя умом и оригинальностью, много смеялись, однако весьма утомительно воссоздавать жизнь, когда ты не на пике здоровья. Не то чтобы Пол уклонялся от нашей затеи (хотя словом или гримасой все еще противился), он просто не имел на нее сил. Даже слушать ему было тяжело.

Часто повествование велось шепотом. Оно не предназначалось для чужих ушей. Кроме памяти, о той спидовой поре осталась лишь эта запись.

1901 — После шестидесяти четырех лет правления умирает королева Виктория. Ее царствование знаменует собой невероятный индустриальный рост и повышение материального благосостояния. Пусть в чем-то зашоренная и бредовая, Викторианская эпоха стала наисчастливейшим временем стабильности, порядка, богатства, просвещения и надежды. Победоносно шествуют наука и новые технологии, рукой подать до Утопии.