Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья
«Так, пицца, пицца… Думаю, это может быть только она. Идите по главному коридору, после постера с Пикассо свернете налево, в сторону столовой. Там спросите Бланш».
С облегчением вынырнув из облака удушливого аромата духов, он торопливо шагает по коридору. Время поджимает: пицца, сложенная в четырех грилях грузовика, может пересушиться.
Шелковистые светлые волосы, белокожее тело под открытым платьем на бретельках. И длинные кисти рук, соединившиеся в едином жесте: она подносит ко рту нечто похожее на стручковый перец из его родных мест, между Луоссоа и Эспелетом, в стране Басков, блестящий, словно смазанный оливковым маслом, горький на языке, взрывающийся огнем в горле. Зубы девушки впиваются в кожицу двух зеленых стручков, упругих и нежных, как края вульвы. Чувствуя боль от внезапной эрекции, он спрашивает:
«Бланка?»
* * *«Продолжайте, очень хорошо… Продолжайте вальсировать, Стан. Так, раз-два-три, раз-два-три… Я говорю так, потому что вижу это в ваших глазах. Верно, они закрыты, но под вашими веками все танцует. И ваша улыбка – прекрасное тому подтверждение. У вас очень красивая улыбка, Станислас. Упс, простите, я не собиралась вгонять вас в краску».
Легким шагом Бланш подходит к проигрывателю, стоящему на передвижном столике в другом конце комнаты, убавляет громкость, возвращается к Станисласу, по-прежнему сидящему, но отбивающему такт ногами.
«Вы открыли глаза! Танец заканчивается, и это по моей вине. К нам присоединились остальные, вот они, присаживайтесь. Здравствуйте, прошу вас сюда. И скажите мне сразу: часто ли вы ходили на танцы? Это наша сегодняшняя тема. Да, с эмоциями мы пока закончим, Сюзетт, на этот раз сменим курс. Поскольку в субботу мы празднуем четырнадцатое июля[3]. И этим утром я хотела бы послушать воспоминания о ваших балах, танцах. Неважно каких, любых, а не только проходивших четырнадцатого июля. Как вам такое предложение?»
Не обращая внимания на впавшие в ступор девять фигур, прижавшихся друг к другу, Бланш берет за руку Станисласа и увлекает за собой. Мужчина начинает скованно двигаться, и они вдвоем несколько секунд кружатся в танце, после чего она спрашивает:
«Кто-нибудь из вас ходил слушать, как Стан, некий популярный оркестр в подвальчике кафе „Купол“ на Монпарнасе? На левом берегу, – прекрасно, Габриэль – был один танцевальный зал с великолепным паркетом, по которому было легко скользить. Станислас, я уверена, что когда-то вы хорошо танцевали. Лучше, чем сейчас».
Бланш отпускает своего кавалера, который уже запыхался, показывает ему на пустой стул, приглашает присесть остальных. Пластинка из прошлого века продолжает играть, и пальцы, деформированные артрозом, постукивают по краю стола, более или менее попадая в такт. Бланш обращает внимание, что сегодня утром они приоделись: рубашки в клеточку, цветастые блузки, а Виктор с Габриэлем даже повязали галстуки, несмотря на летнюю жару. Не дожидаясь приглашения, они начинают рассказывать свои истории, гораздо быстрее, чем в прошлый раз.
«Значит, вам было десять лет на танцах в День Святого Жана, и народные гулянья длились три дня? А где? Вы уже не помните, Жанна, это было в Бютт-Шомон, а быть может, в Сен-Мор… Не дергайте свои волосы, ничего страшного, название придет позже».
Это смущает только тебя, другие ничего не замечают.
«В тридцатые годы в праздник случилась страшная гроза, и городская площадь стала похожа на детский бассейн: бумажные фонарики размокли, дорогу развезло, а вам, Рене, тогда было… пятнадцать или шестнадцать лет. Вместо танцев дети катались по грязи на импровизированных санках из ящиков, визжа от радости…
Мы слушаем вас, Виктор. Вы ходили в „Бал у Жо“ на парижской улице Лапп. Место считалось престижным. Виктор вспоминает, что некоторые мужчины свистели дамам, приглашая их танцевать. Но только не он. Его дама была не из тех, кому можно свистеть. Что-что, Рене? Чтобы свистеть женщине, большого ума не надо, гораздо важнее уметь правильно вести ее в танце, чтобы она чувствовала себя королевой, единственной в мире и светилась среди толпы. Совершенно с вами согласна».
Дальше все идет неожиданно легко, но больше всего она поражается охватившему ее возбуждению. Вот уже целых десять минут Сюзетт отчаянно тянет палец вверх, и если она продолжит в том же духе, то рискует убить бедняжку Жанну своей тяжелой, как лопата, рукой.
«Сюзетт, совсем необязательно называть меня „мадам“! Значит, вы хотите нам сказать, что иногда на танцах все собирались в круг, а потом кто-то садился в центр. Од, я правильно поняла, вам это тоже знакомо? Да, она кивает. На пол стелили небольшой коврик или какую-нибудь тряпку, и человек, сидевший в центре, выбирал из круга танцующих того, кто его поцелует, пока остальные продолжали кружить вокруг них… Иногда образовывались пары. Женщины тоже целовались? Саша… Саша расскажет нам больше».
Резинки на лице Од натягиваются, и каждый может слышать металлический звук механизма, когда она открывает рот. Сама хрупкая дама, обернутая в оранжевое платье, буквально подпрыгивает в своей инвалидной коляске. В ее глазах пляшут такие яркие огоньки, что Бланш замирает на месте. Неужели…
«Я так понимаю по вашей реакции, Од, что вы тоже целовали женщину? И что вы при этом чувствовали, интересуется Рене? Од смеется, вы ее развеселили. Но я вижу, что Габриэль пожимает плечами: вы часом не ревнуете, Габи?»
Еще один вопрос, о котором она тут же жалеет: нельзя вторгаться в личное пространство своих подопечных, заруби себе на носу и будь внимательнее. Ведь Од и Габриэль связывают особые отношения, которые никто в группе никогда не комментирует, хотя только Габриэль возит инвалидную коляску по коридорам «Роз», время от времени склоняясь к уху этой крошечной, словно кукольной женщины, чтобы прошептать ей что-то, от чего она принимается хихикать. Это их тайный язык удовольствия, понятный только им…
Заведующий отделением психологии рассказал, что Габриэль когда-то был рабочим, то ли плотником, то ли оцинковщиком, она уже не помнит, но однажды он упал с крыши и потом провел в коме несколько месяцев. И Бланш чувствует себя с ним не в своей тарелке. Выражение лица у него постоянно хмурое, в кулаках притаилась сдерживаемая мощь. Но хватит размышлять, посмотри, что у тебя творится! Настоящий кавардак в комнате: на минутку отвлеклась, и тут же все вышло из-под контроля! Виктор устроил распевку посреди комнаты, Рене и Жанна раскачиваются, переступая с ноги на ногу, Саша схватил Сюзетт за руки и тащит танцевать… Внезапно комнату наполняет голос Виктора, хриплый, мощный:
Девчонка, с которой я познакомился,не блещет красотой,но мне по душе ее уверенность.Это она раздает приказы,это она терпит неудачу,а отдуваюсь я.Это она устраивает погром,а в тюрьму отправлюсь я…
Виктор явно вошел в раж. Стоя посреди комнаты, он рассказывает всем желающим, как любила танцевать его жена на тщательно навощенном паркете – такое было время, – она танцевала в красивых туфлях, а не в каких-нибудь грубых башмаках. Мужчины же предпочитали носить ботинки, начищенные черной ваксой, из Лиона, – чтобы сверкали во время танцев. Три шажка, пять, шесть, семь…
идем, достаточно просто двигаться вперед, ты же видишь,я веду тебя, держу за руку, все хорошо,и даже если у нас не будет получаться,идем, мы все равно будем танцевать[4].
Мастерская превращается в танцплощадку.
«Упс, осторожнее, Жанна. Станислас, внимательнее, она прямо за вами. Не знаю, Стан, можете ли вы пригласить на вальс Рене, вам решать. Виктор, мне больше нравилось, когда вы пели просто ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла…»
Она подходит к проигрывателю и передвигает иглу, которая несколько секунд назад сошла со звуковой дорожки. Внезапно Бланш чувствует чье-то прикосновение.
Ирма?
«Ирма. Мадам Дажерман? Вы хотите встать? Как тихо вы говорите. Сейчас я к вам подсяду. Я почти вас не слышу. Эй, вы не могли бы угомониться на пару минут, мне надо выслушать Ирму?»
Выпутывайся теперь, как хочешь, пока сюда не примчится орда медсестер и врачей, чтобы выразить тебе благодарность за твои умные действия… Они старые, потрепанные, одной ногой в могиле, а ты хотела забыть об этом? Бланш придвигает стул ближе к Ирме, склоняется к лицу почти столетней старухи, которая обычно присоединяется к ним, не говоря ни слова. Ирма, наконец, решила заговорить, с усталым вздохом, словно только что поднялась по лестнице. Бланш ловит каждое ее слово.
«Вы были… чувствительной девушкой. С нежным сердцем. Вы любили носить легкие платья и туфли на высоком каблуке с завязкой на лодыжке, да, я себе это представляю. Мы все представляем, так ведь?»
Остальные продолжают вальсировать, равнодушные к вырисовывающимся деталям. Бланш согревает шепот Ирмы своим взглядом, легким пожатием рук.
