Сухбат Афлатуни - Гарем
Дань собиралась.
В Ташкенте всегда не любили тех, кто слишком много работает, и тех, кто слишком требует, чтобы платили в срок.
Иоан Аркадьевич не относился ни к тем, ни к другим. И его любили — а человек, которого любят, всегда может рассчитывать на «тысячу до зарплаты». Естественно, и среди безвозмездных кредиторов господствовали женщины.
Этих «тысяч до зарплаты» за день наскребалось немного, но жены, вытряхнув вечером знакомые всей квартире джинсы, были, кажется, вполне рады.
Дело в том, что, кроме многочисленных достоинств, которыми наделяло Иоана Аркадьевича неугомонное женское воображение, он обладал и некоторыми реальными: не тратил бюджет на сигареты, портвейн и пижонский шоколад «Россия».
Его всем этим угощали и так.
«Мерси! Да пошлет вам Бог много красивых детей, — с достоинством благодарил Иоан Аркадьевич своих сигаретных или шоколадных благодетелей. И, сплющив окурок обо что-нибудь непожароопасное, поднимал свои синие глаза: — Тысячу до зарплаты…»
…Они стояли, обнявшись, и зазор между телами становился все уже. Лампа еще медленно раскачивалась, и рыжее пятно от нее то наплывало на любовников, то отъезжало в конец комнаты.
— Люблю люблю люблю люблю тебя тебя тебя тебя, — на всякий случай еще раз выкликала Гуля, но было и так ясно: новая тетя остается навсегда и завтра будет послушно читать ей Джек-Лондона.
На кухне ухал залитый водой рис и дразнил, выплевываясь, нервное пламя.
Наконец, подходили две сильные женщины в масках из огуречных очисток и отстраняли обнимавшихся друг от друга.
— Почему?.. Вот так всегда… Не надо же, — тихо ворчал Иоан Аркадьевич, поддаваясь огуречным женщинам и поднимая правую ногу, а потом левую — с него стягивали джинсы. На голых ногах Иоана Аркадьевича обитали целые созвездия веснушек.
Отстраненная от своего нового мужа, женщина еще пару минут стояла, остывая.
Вот перед ней стянули джинсы с Иоана Аркадьевича, и она видит его ноги. Вот джинсы стали трясти, падают деньги, их тут же сортируют на хозяйство.
Вот к ней подходит какая-то старушка с красивыми зубами (тоже жена?) и говорит ей «Идем», и подводит к подоконнику, на котором ржавеет банка от болгарского горошка «Глобус» с политой землей.
— Я сюда косточку в землю засунула, от хурмы. Будет что внукам завещать.
— А ваши внуки… тоже здесь?
— Не-ет! — смеется садовница ртом, полным достижений стоматологии; теперь она совсем рядом, лицо и зубы. — Дай-ка тебе пуговку расстегну…
…Бережно снятый лиф куда-то уносят; новенькая мерзнет. В глазах — жестяная банка с зеленой фотографией горошка и косточкой хурмы для внуков. В коридоре храпят дети, натыкаясь во сне друг на друга. Сзади на нее валится та же старуха, накрывая чем-то колючим, в зеленых и коричневых розах. «Оренбургский пуховый плато-о-ок» — напевает.
Потом ей усьмят брови. Молодая толстая женщина, похожая на медсестру, словно пытается вдавить ей брови в лоб. Все равно холодно.
Ее берут за руку. Впереди спальня.
II
Таким же образом в гарем попала Арахна.
Нет, она ни за кем не приходила, и никто у нее не пропадал. Похоже, просто ошиблась квартирой.
Звонок, естественно, не работал (распотрошил Толик, Гуля Маленькая помогала), но Арахна не знала. Еще раз надавила.
Изнутри ее не услышали, но почувствовали: заскрипели шаги.
В разбитое окно подъезда ворвалась ласточка, покружила, вылетела.
Дверь открыла Фарида. Это означало, что в тот день именно она, Фаридка-Кришнаитка («А я не кришнаитка, сестры!») дежурила по входной двери.
Фарида высунула сонное лицо с нарисованными пунцовой помадой губами:
— А здравсте.
Арахна, заикаясь, спросила, здесь ли квартира такого-то.
Заики в гареме Иоана Аркадьевича еще не было. Ею заинтересовались.
— А вы заходить-подождите, — предложила своими пунцовыми губами Фарида. И, чтобы завязать беседу, задала любимый вопрос из своего миссионерского прошлого: — А как вы думаеть, Что Правит Нашим Миром?
Когда поздно вечером, уже после того как Арахна прошла через Небесный Поцелуй (так называлось первое, ознакомительное объятие с Иоаном Аркадьевичем) и ее стали покрывать усьмой, в квартире что-то…
Показалось.
Нет, все двигалось согласно своему космическому распорядку. Утлый лиф Арахны примеряла Старшая Жена (белье в гареме было общим); в кастрюле плавал борщ; старушка Софья Олеговна, показав Арахне косточку хурмы, пустившую к тому времени побег, удалилась руководить купанием Иоана Аркадьевича.
Арахна с малахитовыми бровями, которые наводила ей спичкой с ватой бывшая медсестра Зебуниссо, сидела на кухне; холод пробегал по ее тонким ногам и рассыпался ледяными искрами в области лодыжек.
Вдруг Зебуниссо остановилась и прислушалась к себе:
— Земтресение?
Подумав, решила:
— Не земтресение.
Строго посмотрела на Арахну:
— Внутри страшно стало.
Электричество начало меркнуть. Закашлял холодильник.
— И-е? — удивилась Зебуниссо и заехала Арахне усьмою в глаз.
Глаз заплакал.
Свет исчез полностью; квартира лениво засуетилась. Было слышно, как в темноте вынимают из ванны Иоана Аркадьевича и он ворчит и об кого-то спотыкается. Потом появляются свечи, две, кажется. Обе ради экономии давали не свет, а какие-то сумерки; к тому же та, которая горела в кухне около плачущей Арахны, скоро погасла.
Чтобы увидеть хоть что-нибудь, Зебуниссо зажгла газ.
— День сегодня кругом неудачный, — философски заметила Зебуниссо, — утром целый день почка болела, теперь света нет. Теперь слушай, сестра-хон…
Расходуя на свои ветвистые брови остатки усьмы, Зебуниссо нашептывает Арахне законы Первой Ночи. Вздыхает: ой, пропадет коровье сердце в холодильнике. Арахна кивает, ничего не слыша.
«Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет», — читает в коридоре Гуля Большая кому-то из бессонных детей.
Арахна встает над кухонным столом: сливающиеся с темнотой волосы; крупные неправильные губы, живущие своей внутренней, тревожной жизнью; колючий платок с дикими розами. Грудь и живот, на которые газовая конфорка бросает беспокойные полумесяцы света.
Ветер распахивает окно, пытается выдернуть запрыгавшую занавеску.
Ууввууу — несется по квартире. Падает банка с хурмой, кружится по полу, извергая мокрую землю. Задыхается газовая горелка, гаснет.
Зебуниссо борется в темноте с рамой, тарахтит шпингалетом.
Арахна проходит через Залу. «И кораблик подгоняет». Фарида, уже без страшной утренней помады, ведет ее за руку. Перед черной прямоугольной дырой в спальню Фарида обнимает Арахну, поблескивая в темноте заколкой:
— А не стыдись… Все как муж-жена делай. А скор все равно Конец Света, точны сведения, проверены. Потом покажу. И четырь всадника. Все по полн-программе. И настоящ дракон будет. Стыдиться не над.
Фариде, похоже, хотелось еще раз прижаться своим плоским, как скрижаль, телом к дрожащей Арахне, но, передумав, ограничилась быстрым склизким поцелуем. И засмеялась, вталкивая Арахну в пыльное нутро спальни.
Из темноты на нее, голую, смотрели два маленьких красных глазка.
Две тлеющие соломинки индийских благовоний (откуда они завелись в этой скудной квартире?). Воздух волнами наполняла ритуальная горечь.
Арахна опустилась на пол и стала ледяными пальцами искать своего супруга.
Где-то внизу, у корней дома, по шамкающей глине проехала машина, протащив по потолку спальни световой послед. Перед Арахной выросли лежащий на узком пружинном матрасе Иоан Аркадьевич, запеленатый по самое горло в простыню, и еще одна седая фигура в углу. Когда глаз приспособился к темноте, Арахна разглядела в этой фигуре хранительницу хурмы, Софью Олеговну; в руках у нее помещался кулек со спящим младенцем, которого Арахна тоже, кажется, узнала: ей показывали его, хнычущего, днем, и говорили: «Анна Иоановна». Старуха и младенец спали одинаковым молчаливым сном.
Арахна дотронулась до Иоана Аркадьевича — и отдернула руку.
Он тоже спал.
— З-здравствуйте — п-приехали, — сказала Арахна самой себе.
Нет, ее на кухне предупреждали. Она слушала как-то рассеянно, усьма щипала.
Арахна склонилась над Иоаном Аркадьевичем. Нанесла, как акварелист на влажную бумагу, первый мазок-поцелуй. Второй.
Сильней.
Сон Иоана Аркадьевича был крепок и нерушим.
Только уголки губ полезли куда-то вверх и замерли в разбалованной улыбке.
— Не п-притворяйтесь… — попыталась угрожать Арахна.
Пробралась тонкой рукой под простыню, в которую был окуклен Иоан Аркадьевич.
Под простыней руку встретило размякшее, доброе тело безнадежно спящего человека.
