Яшар Кемаль - Разбойник

К вечеру они подошли к вершине и остановились на привал. Место здесь было чудесное. Пахло хвоей, мятой и цветами. Напившись воды из родника, они умылись и растянулись на земле.

Передохнув, Хаджи Мустафа встал. Куском известняка накорябал на сосне круг величиной с зеркальце и вернулся к роднику. Приподнявшись на локте, Мехмед следил за каждым его движением.

— Смотри! — Хаджи взял ружье, выстрелил. Пуля угодила в самый центр круга. А за ней и еще несколько. И все в самую середину.

У Мехмеда вытянулось лицо.

— Дядя Хаджи, а в медную монету ты попадешь?

— Подбрось-ка.

Раздался выстрел. Монетка закружилась и исчезла, словно подхваченная ветром.

— Вот так стрелял и твой отец. В нашем деле главное — быть метким стрелком. Без этого тебе не стать ни контрабандистом, ни просто йигитом.

Хаджи подошел к другой сосне и начертил круг побольше.

— А ну-ка, мой лев.

Не сразу решился Мехмед. Наконец вскинул ружье, хорошенько прицелился и нажал на спусковой крючок. Пуля ушла выше цели.

— Промахнулся, — качнул головой Хаджи.

Мехмед швырнул ружье наземь, сел возле родника и обхватил лицо руками.

— Мой йигит, — говорит ему наставник. — Не всякое дело с первого раза удается. Нужна сноровка. Возьми ружье и стреляй. Пока не попадешь.

А Мехмед как будто и не слышит его. Сидит неподвижно.

— Умение стрелять — не от Аллаха, — внушает ему Хаджи. — Тут надобно упражняться да упражняться. Не выпускай эту штуку из рук. Я вот вроде бы неплохой стрелок, а стоит мне месяц не пострелять — начинаю мазать. Так бывает с некоторыми разбойниками: поживут на равнине — и опять в горы, а стрелять-то за это время разучились — тут их и хватают за шкирку. Рано еще огорчаться. Научишься и ты метко стрелять. Для этого наперед всего хороший глаз нужен да выдержка и терпение. А все это у тебя есть. Так что продолжай. Без передышки.

Хаджи его и так и этак подбадривает, а он даже головы не поднимает. Сидит не шелохнется.

Вот уже и вечер наступил, стемнело. Только тогда прекратил Хаджи свои наставления. Взял котомку с едой, зовет парня, а тот не хочет идти, все в землю смотрит.

Хаджи перекусил один и говорит Мехмеду:

— Я подремлю немного. А ты покарауль. Чтобы никто не подкрался.

Лег, свернулся клубком.

Проснулся далеко за полночь. А Мехмед все сидит с ружьем, в мысли свои погрузился.

— Ложись. Теперь мой черед.

Мехмед прижал к себе ружье, лег. Рано на рассвете проснулся, сполоснул руки и лицо. Хаджи достал хлеб с сыром, и они позавтракали.

Хаджи показал на круг, нацарапанный на дереве.

— А ну-ка, Мехмед.

Парнишка молча приложился, выстрелил. Пуля пролетела стороной, даже ствола не задела.

— Ничего, не унывай, — подбодрил его Хаджи. — Главное — не напрягаться. И не волнуйся: попадешь или нет. Стреляй себе и стреляй. Во всяком деле важно набить руку. Храбрость тут ни при чем. Было бы старание, остальное приложится.

Парнишка стиснул зубы, молчит. Ружье, правда, не бросает, но палит куда попало, даже не целясь. Весь ствол издырявил, а в цель никак не попадет. Стыдно ему своего неумения. Голова — кругом. А он все стреляет и стреляет. Полдень уже, а он все стреляет и стреляет. И вдруг Хаджи радостно закричал:

— В самую середку!

Мехмед не поверил. Положил ружье наземь, подошел к сосне, смотрит. Пуля вонзилась чуть выше середины. Парень потрогал пальцами дыру, вернулся. Хаджи встретил его улыбкой. Тогда и Мехмед улыбнулся. Устало-устало. Сел подле родника, смыл пот, а Хаджи все его наставляет:

— Нужна не только меткость, но и быстрота. Допустим, перед тобой враг. Ты должен опередить его, выстрелить первым. Опоздал на мгновение — погиб. У наших людей наперед всего ценится быстрота, потом уже меткость.

Хаджи хорошо знал, что говорит: он был курдом, всю жизнь провел в этих краях.

Мехмед снова поднялся. Взял «маузер». На этот раз Хаджи стал давать ему советы: делай вот так… хорошо, хорошо… нет-нет, неправильно… держи крепче… задержи дыхание… вот так… промахнулся?.. ничего страшного.

Наконец парнишке снова удалось попасть в белый круг.

Хаджи довольно похлопал его по спине:

— Молодец! Так и продолжай!

Вечером они спустились в юрюкское становище. Поужинали, пополнили припасы — и снова в горы.

— Когда же мы спустимся, дядюшка Хаджи? — полюбопытствовал парнишка.

— Рановато пока, — ответил Хаджи. — Надо еще пожить на этой горе. Ведь тут прятался твой отец. Мы с тобой осмотрим все укрытия, которые он нарыл.

Они провели в горах целую неделю. Ходили от родника к роднику. Осматривали все убежища Мехмедова отца. И каждый день Мехмед практиковался в стрельбе. Когда они решили спуститься на равнину, он уже достиг кое-каких успехов, во всяком случае научился правильно держать оружие.

— Ну что ж, — сказал его наставник. — Лиха беда начало. Дальше пойдет легче.

Мать со слезами на глазах долго расспрашивала сына о его приключениях. А когда узнала все, посветлела лицом.

— Твой отец попадал в медную монету. Иншаллах, и ты выучишься, по отцовским стопам пойдешь.

Остальные контрабандисты — кроме того, убитого, — тоже благополучно возвратились. Они привели матери Мехмеда его коня.

Парень снова начал заниматься контрабандным промыслом. Товарищи его уважали. Был он смел, ловок и хитер. За всю бытность свою контрабандистом ни разу не попался в засаду. Лишь несколько раз побывал в стычках с жандармами, но остался цел и невредим. Чуть выдастся свободный часок, садится на коня и мчится в какое-нибудь пустынное местечко, тренируется в стрельбе по мишени. Попадал он теперь все чаще и чаще.

Разбойничество в приэгейских краях — исконное занятие, уходит своими корнями еще во времена Византийской империи. Возможно, зейбеки хозяйничают в этих горах с тех пор, как они стоят. А контрабанда для разбойников — нечто вроде начальной школы. У многих эфе в переметных сумах долго еще сохраняется запах контрабандного табака.

Хаджи-эшкийа никогда не улыбался. Ходил всегда мрачный, насупленный. В деревне даже повелось прозывать всех, кто отличался угрюмым нравом, «Хаджи-эшкийа». У его мрачности, однако, была своя причина. В сердце его сидела отравленная стрела. Много лет назад он был женат, но молоденькая жена влюбилась в его работника, и они вместе бежали в Одемиш. Там они поженились, у них родилась дочь. Хаджи-эшкийа был уже в преклонных годах, а его работник — молодой человек, смелый и решительный. Все попытки Хаджи-эшкийа убить беглецов оказывались неудачными. Останься они в деревне, ему, возможно, и удалось бы свести счеты. Но Одемиш был слишком далеко. Сожаление, что он не может смыть кровью свой позор, и угнетало Хаджи-эшкийа.

— Сынок, — обратился он однажды к Мехмеду. — Ты уже вырос, стал большим. Ни птицы летучие, ни звери бегучие от тебя не уйдут. Я помогал тебе как мог. Ничего не жалел. А ведь я стою уже одной ногой в могиле. Если ты сейчас за меня не отомстишь, потом уже будет поздно. Неужели я так и умру обесчещенный? Ты сын Ахмеда-эфе. Не откажи же в моей просьбе. Кроме тебя, у меня никого нет. Долго я ждал нынешнего дня. Думал: вот подрастет Мехмед, сквитается за меня. А я тебе все отдам, что у меня есть. И сад, и поле — все твое.

Мехмед ушел от него с опущенной головой: не знал, что делать. О просьбе Хаджи-эшкийа он рассказал своему наставнику.

— Ну что ж, — произнес Хаджи Мустафа, — надо помочь старику.

Прихватив с собой одного приятеля, они отправились в Одемиш. Прикончили ночью бывшую жену Хаджи-эшкийа и ее нового мужа и тихонько, стараясь не попадаться никому на глаза, ушли.

— Твоего врага нет в живых, — сказал Мехмед Хаджи-эшкийа.

Несколько дней Хаджи-эшкийа ходил сам не свой от радости. Носился по деревне бодро, как пятнадцатилетний. Смеялся, шутил, будто это и не он вовсе.

Расследованием этого убийства занимался тот самый Хасан-чавуш, который вероломно расстрелял Ахмеда-эфе. Через несколько месяцев ему удалось установить виновных. Он арестовал Мехмеда и его товарищей и в кандалах препроводил их в измирскую тюрьму. Дело должно было слушаться в уголовном суде для особо тяжких преступлений.

Коноводили в тюрьме убийцы, эфе, приговоренные к ста одному году заключения. Всех остальных, тех, кто был осужден на небольшие сроки, они обращали в своих рабов.

Приветствовать Мехмеда собрались все заключенные, кроме вожаков, эфе, которые не удостоили его своим вниманием. Это больно задело Мехмеда.

С первых дней он повел себя как арестант, проведший в тюрьме добрых пятнадцать лет. Ни с кем не разговаривал, не смеялся. В самой гуще людей — и в то же время в стороне от всех, замкнувшийся в себе. Но не от страха.

За три месяца он хорошо изучил тюремные порядки, раскусил, к каким хитростям тут прибегают ради своей корысти, какие имеются группы. Сдружился он только с Сейидом-ага, бывшим деревенским старостой. Это был честный, хороший человек, много на своем веку повидавший. Он был приговорен к ста одному году заключения за убийство, которое ему пришлось совершить ради сохранения своей чести. Друзья хорошо понимали друг друга. Серьезный не по годам Мехмед очень нравился Сейиду-ага.