Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном
– Н-нет…
– Тогда вам надо поближе с нами познакомиться. Мы просто влюблены в свое дело. Представляете, по утрам муж ходит проповедовать и я остаюсь в пекарне, а во второй половине дня мы меняемся ролями… Так вы еще не узрели Свет?
– Нет, я…
– Нет?! Но не переживайте, все можно моментально уладить. Для начала скажите: как вас зовут?
Девица окончательно сдрейфила.
– Нет, видите ли…
– Или, пожалуй, лучше так: оставьте мне свой адрес, и сегодня вечерком я забегу к вам поболтать. Ну что?
– Простите, но нам не разрешается давать свои адреса…
– Не разрешается?… Ну, это не проблема: я сейчас же засеку ваш звонок и попрошу старшую сестру лесбиянок переговорить с вашим начальством. Идет? Ага, y меня на компьютере уже появляются данные, так, посмотрим. Вы звоните из Барселоны? Подождите минутку, сейчас появится точный адрес…
Сопротивление было сломлено: я услышал, как на другом конце провода поспешно повесили трубку.
Миссия выполнена. Я глубоко затянулся и в прекрасном расположении духа пошел ставить воду для спагетти. В тот момент я еще не знал, что происходит в «Миральес и Миральес», и уж конечно, не представлял, во что вляпался.
«Не стой под стрелой»
От послеполуденного сна меня пробудил некий странный шум, вроде «бррррррррррррм», как раз когда мне снились коварные существа, наделенные необычайной способностью втыкать свои лапки в землю и, пустив корни, вечно пребывать в растительной форме. У них даже было имя: борсоги, так их звали – редкий гибрид крапивы и домового. Ничего не подозревая, ты преспокойно разгуливал среди них, как вдруг – хлоп! – они приходили в движение, выдирали из земли свои корешки, снова превратившиеся в лапки, и остервенело впивались тебе в икры.
Было начало восьмого вечера. Дождь лил как из ведра – настоящая весенняя гроза, короткая, но яростная, и, окончательно проснувшись, я стал глядеть на водяную завесу за окном. Барселоне дождь к лицу: обильно омытые водой, деревья снова зеленеют, почтовые ящики становятся ярко-желтыми, а крыши автобусов – красными. Не знаю, что происходит с барселонскими автобусами, которые, если посмотреть сверху, всегда кажутся загаженными. И только когда идет сильный дождь, смывающий серую патину, и все обретает свои первоначальные цвета – зеленый, синий, красный, – город становится похож на детскую игрушку. Я поставил кофе, чтобы во всеоружии встретить второе за день, вечернее пробуждение, на сей раз куда более мирное и приятное, и включил радио. Зазвучала какая-то медленная мелодия, которую выводил сладкозвучный негритянский голос, сопровождаемый длинными саксофонными пассажами. Потом я запустил компьютер, одновременно скручивая сигаретку, тут подоспел и кофе. Я моментально пристроился перед экраном и подсоединился к серверу. Посмотрим.
Двенадцать посланий. Три – чистой воды пропаганда; остальные девять были более осмысленными. Я бегло просмотрел их, прежде чем начать разбирать: Джон писал из Дублина (сколько лет, сколько зим!) «I've been writing some Primary Sentences these days and here I send you a few»[4] и так далее; письмо из Главного патентного бюро, которое не могло предоставить мне требуемой информации и тру-ля-ля; Лерилин писала из Вирджинии, что не выносит своих соотечественников и очень скучает по Барселоне (с орфографией у нее уже серьезные проблемы)… Немного дольше я задержался на кратком послании Бостонского философского колледжа, который предлагал мне провести семинар на летних курсах. Разумеется, я никуда не собирался ехать, но на время это предложение заставило воспрянуть мое «я». На улице я – никто, но в Интернете у меня есть имя, а среди моих дурных буржуазных привычек осталось еще немного тщеславия. Оставшиеся шесть писем пришли из Метафизического клуба, и я отключился от сети, чтобы прочесть их спокойно. С самого начала стало ясно, что все так или иначе отреагировали на мое последнее заявление. «Если каждое слово порождает понятие, то достаточно сказать „все несуществующее", чтобы все это несуществующее обрело реальность», – не без логики, похвальной, несмотря на явную уязвимость, пытался возражать мне некто Мартин Айакати.
Я решил быть последовательным и отвечать по мере чтения. Нажав кнопку «ответ», я стал набирать по-испански:
«Когда мы произносим „все несуществующее", то тем самым действительно порождаем понятие; однако реальным становится лишь произнесенное, порождающее данное понятие, иначе говоря, определенная сущность, о которой мы не знаем ничего, кроме ее названия – „все несуществующее". Учтите, что точно таким же образом, если женщину зовут Роза, это еще не означает, что у нее есть шипы…»
Жара все усиливалась, и тут зазвонил телефон. Теперь уже не вызывало сомнений, что этот день будет отмечен телефонными вторжениями.
– Да-а-а.
– Я уже четверть часа звоню тебе, а ты все треплешься.
Это был The First. Наверное, он звонил, когда я получал почту.
– Какого черта тебе сейчас от меня надо? По-моему, мы договаривались на понедельник. Или я не прав?
– Уже не надо. Забудь об этом деле.
– Что-о-о?
– Забудь, говорю. Эта информация меня больше не интересует.
– Ах, вот как! А вот меня пятьдесят кусков очень даже интересуют.
– Уверен, что ты еще не начал их отрабатывать.
– А вот и начал: я трачу на них умственную энергию. И потом, договор есть договор: ты должен мне бабки.
– Ладно, хватит с тебя и тех пятнадцати тысяч, которые ты получил авансом.
Я просто ушам своим не поверил. Надо было использовать возможность, чтобы выпотрошить его хорошенько.
– Пятнадцати тысяч у меня уже нет; мало того, я отказался от другого дела, рассчитывая, что в пятницу получу оставшиеся тридцать пять тысяч, так что попрошу объясниться.
– Ладно, не канючь. Заходи завтра, и я дам тебе остальное. Но забудь про это дело. Ты меня понял? Забудь.
Забавно: The First дарил мне пятьдесят штук за здорово живешь: без всяких споров, не торгуясь, не сволочась. Ему явно попалась какая-то крупная дичь, по крайней мере, на это намекала пылкость его слов. «Забудь!» – непривычное для него повелительное наклонение, «забудь!», это теперь я понимаю, что слова его выдавали тревогу, тогда же мне послышалось в них только нетерпение, которое вполне меня устраивало, чтобы подвести окончательную черту под разговором, прежде чем братец раскается, что пообещал мне деньги.
– Отлично, зайду завтра. Слушай, я сейчас занят… А если надумаешь позвонить еще раз, пожалуйста, не трезвонь так.
– Постой.
– Что еще?
– Папа… он сломал ногу.
– Ногу? Зачем?
Я не шутил, просто новость меня удивила. Мой папенька никогда ничего не делает без определенной цели.
– Несчастный случай. Какая-то машина стукнула его бампером. Он позвонил мне из больницы, и я к нему ездил. У мамы небольшая истерика. Она тебе не звонила?
– Нет… Это серьезно?
– Нет. Правда, ногу ему закатали в гипс до коленки. Придется проносить чуть больше месяца, но он сердится, потому что они думали на весь остаток лета переехать в Льяванерас в конце этой недели. Навести их и не откладывай, пожалуйста, оба немного нервничают.
The First впервые обращался ко мне с подобной просьбой, но по-настоящему странным, тревожным было это «пожалуйста». Возможно, несчастный случай с папенькой заставил его разнервничаться – кто знает, может, под костюмом от Лоренсо Барбукехо в моем братце еще оставалось что-то живое, – но в любом случае легкость, с какой он расставался с деньгами, была неслыханной.
Снова сняв трубку, я набрал номер штаб-квартиры семейства Миральес. Вполне возможно, это был приступ сыновней любви.
К телефону тут же подошла маменька, что тоже было, прямо скажем, необычно. По первым же словам я заметил, что испуг у нее уже прошел, но она еще не до конца пришла в себя. Исключительно для того, чтобы выказать хоть какое-то участие, я спросил, почему меня тут же не известили о случившемся.
– Слушай, Пабло Хосе, неужели ты думаешь, что после всего этого я еще могу хоть что-то соображать? Кроме того, я звонила, но тебя не было, а потом совсем закрутилась. Твой брат ездил за ним в больницу.
– Значит, папа дома? Он может подойти к телефону?
– Нет, не надо его трогать. Как приехал, так сразу же рухнул в постель. Мрачнее тучи. Надеюсь, ты заедешь его повидать…
Не знаю, почему я согласился, но все же:
– Ладно, я могу заскочить на минутку завтра утром. Мне все равно надо в контору к Себастьяну, вот и заеду по пути.
– Отлично, приезжай около часа – выпьем чего-нибудь перед обедом.
Значит, мне придется остаться на обед. Ладно… завтра будет видно.
Я скрутил еще косячок и подлил себе кофе, надеясь, что мне удастся снова сосредоточиться на почте, но не получилось. В конце концов, ничего страшного: папенька слегка покалечился, и The First проявил минутную слабость – ничего сверхвыдающегося; но, видно, так уж у меня устроены мозги, что если они не хотят на чем-то сосредоточиваться, то ничего тут не поделаешь. Я встал с кресла и снова подошел к окну. Дождь кончился; по радио передавали какую-то песенку группы «Последний кадр» – голос, придававший значительность любой чепухе, про какую бы он ни пел, и мне как-то даже немного взгрустнулось, когда я обвел взглядом гостиную – настоящее поле боя, простиравшееся передо мной. Я даже испугался, что из джунглей комнаты выскочит борсог и начнет кусать меня за икры. При этой мысли мне стало так плохо, что я уступил еще одной своей дурной буржуазной привычке и подумал, что наконец настал момент приняться за уборку. Начать я решил со спальни, напоминавшей эпицентр урагана, но, обнаружив под грудой грязных носков, копившейся возле кровати, старое приложение к «Эль Пайс», отвлекся, пытаясь вспомнить, за каким чертом принес его домой. Благодаря этому тонкому отвлекающему маневру желание убираться у меня тут же пропало, я оставил носки валяться там, где они валялись, а сам отправился на кухню в поисках чего-нибудь съестного. У меня просто слюнки текли при мысли о глазунье в кружевах поджаристого белка и о тарелке жареной картошки, густо политой майонезом. Недавно загруженный холодильник давал мне право надеяться на это и на многое другое.
