И. Ермаков - Володя-Солнышко

Заяц любит гумна. Не пугают косого ни близкий надворный собачий лай, ни петушиный крик, ни гармошки, ни дым. Иной ночью случается, так испятнают, искрестят следами порошу, ну... «Ровно Мамай на гумне воевал!» – улыбаются дедушки. Особо в морозы. В морозы заяц подвижен и неутомим. Приходят наутро к своим западенкам дедушки и изымают петлею па палке добычу. Снова настороживают ржаную соломку, опять маскируют ее снежком.

В такую-то «заячью беду» и угадал в позапрошлую зиму Володя. Случилось это в самом начале его охотничьей лихорадки, когда разная дичь в полуснах к твоему изголовью является. Пошел поглядеть куропаткиных или рябчиковых наследей. Размышлял: прикормить птиц, а потом на прикормленном месте петлять им под резвые лапки волосяных силков. Струю конского белого хвоста для охотничьей своей надобности у колхозного конюха выпросил. Вот так, размышляя поймать куропатку иль рябчика, и ухнул «птицепромышленник». Провалился в соломку.

Испугался уже на дне западни. Испугался от нежданно-негаданного падения и еще от того, что кто-то с ним рядом заплакал, заверещал, выстрелился из-под ног в противоположную стенку.

– Кы... кы... Кто здесь? – проблеял Володя недельным козленочком.

Заяц, понятное дело, не отвечал.

В соломенной фальшивке зияли провалища. Заячье – с форточку, Володино – банное окнышко.

«Бррра-во!! Бра-во!!» – прокаркала над провалищами приметливая на чужую беду ворона.

Сивой вещунье незамедлительно отыграли сороки: «Был человек – нет человека! Был человек – нет человека! Чек... чек, чекчекчек!» – захлебывались они от восторга.

– За-а-ая! – избывая испуг, опознал Володя длинноухого бедолагу. – Заинька!

Тот прижался в углу, бдительно стриг ушами, розовая малинка носа часто вздрагивала. Вот и вспышечки белого пара из чутких ноздрей заметно воскуриваются.

Эта близость тревожно и изумленно заставила биться мальчишкино сердце. Словно бы долгожданной нечаянной встрече с потерянным другом радовался Володя.

– Поймались мы с тобой, Зая... Как Жилин с Костылиным; угадали... В кавказское подземелье... Ну, не боись, не боись. Скоро уж дед Карпуша придет. Покличем и вызволимся. Самим нам не выкарабкаться.

Дед Карпуша колхозным сторожем числился. Хлеб на зиму необмолоченным теперь не оставляли – в осень успевали обмолотить. И на огромном колхозном гумне лежали лишь скирды соломы, охвостья, труха. Здесь же находились склады с семенным и фуражным расхожим зерном. Вот их-то охранял дед Карпуша. Днями шил на заказ овчинные шубейки, тулупы, полубоярки, на ночь же направлялся с ружьишком в свою сторожку. Здесь, на колхозном гумне, взял да и выкопал он, по старенькой памяти, заячью западенку. Подручно. Добычливо. И не так долит скукота, одиночество.

– Пужанко, – пытается подольститься к настороженному зверьку Володя. – Трусь-труськой тебя буду звать.

В заячьих глазах загорается какой-то отчаянный осмысленный огонек. Он то и дело стремительно топает лапой, в беспрестанном движении уши...

– Расскажи, как тебя Иванушка-дурачок подковать хотел? – вспоминает Володя бабушкину посказульку. – Или как вы с петухом лису выселя...

Заяц стремительно прыгает, пружинится лапами в Володину грудь и белым клубком, словно бы от трамплина, взвивается кверху, к просвету.

Выскочить ему не удается – шмякается назад. На Володиной новенькой шубке темные прорези, вспоротые заячьим коготьем.

– Ты!.. Псих! – испуганно прижимается к стенке Володя. – Как вот дам по сопатке!! Как садану... Ишь, порода!..

Заяц выбирает позицию и, по-видимому, готовится к следующему прыжку. «Глаза выдерет», – догадывается Володя, трусовато показывая зверьку свои плечи. Не замедлил прыжок. Рявкнула рвущаяся под кинжальными заячьими когтями шубенка, и снова нападающий не сумел одолеть высоты. Снова смачно бабахнулся в дно западни. Через секунду последовал новый прыжок. Через секунду еще. Заяц упрямо атаковал Володины плечи и спину, устремляясь на просвет.

Хрустела, трещала щубенка, злые слезы текли по Володиному лицу:

– Петуха на помощь звал... Под елочкой скакал!.. Я тебе, дед Карпуша придет, покажу петуха! Синий будешь ходить...

Карпуша, поскрипывая деревяшкой, уже издали озирал свою насторожку. Обозначались свежие ямки-провалища. «Никак парочка нонича оконтузилась?» – радовался старикан.

Чуть успел он сугорбиться над проломом, где рухнул наш птицепромышленник, тем же самым мгновением под седою его бородой пролетел белоогненный ком, а из звонкого промороженного подземелья заскулил слезливый голосок:

– Дедо, спасай!! Задирает!..

Никогда еще так проворно и беззаветно не бегала, не пронзала снега Карпушина деревяшка. Шустро тряслась борода, дергалось веко, на груди и лопатках обильно высекло пот. Безраздумно и слепо отмежевался он дверным крюком от всякого внешнего поползновения, долго не мог трясущимися руками засветить фонаря.

Отдышавшись, опомнившись, вернулся Карпуша, как он говорит, «в человечецкое разумение».

«А пошто беспременно нечистая сила? А ежель парнишка какой поместился? Голосок-то ребячливый?»

Рискнул выйти. Зарядил берданку. Перекрестил ей, «на случь черта», затвор с дулом. Поставил на боевой взвод. Сторожко направился к западенке. Вскорости обнаружил он человеческие следы, которые, в предвкушении богатой добычи, не удосужился в тот заход разглядеть.

– Кто здесь? – склонился над западней.

– Я-я-я... – проблеяло изнутри. – Володька Солдатов. Он меня задирает, Кучум косоглазый!

– Чичас! Чичас! Лесенку притащу... Или – вот что... Опояску чичас развяжу. Ловись цепче, а я тебя выдерну!

– Напужал ты меня до усмерть-омморока. Погрезилось, будто чертенок мявкнул. Яма ведь голос меняет... Чуть рысака своего деревянного не обломил – поскакал от тебя, – суетливо и виновато откровенничал дедко.

Явились в сторожку, на свет.

Новая Володина краснодубленая шубка была со спины изодрана, исполосована в мелкую ленточку. Хорошо, овчинка еще густошерстная угадала. Не пронизились, но достигли поэтому заячьи когти до живой, до родимой Володиной шкурки.

Оглядев, во что превратилась его гордость-обновка, птицепромышленник горько заплакал:

– Могут же быть на земле живодеры такие. Он мне шил ее, да?

– Ну, не плачь, не серчай, – успокаивал мальчика дед. – Всякое дыханье за жизнь бьется. Нетто свычно и мило ему, вольному, диконькому, пространственному зверьку, в темной яме сидеть. Ино дело, ежель бы небо из ямы не виделось бы! Небо жить зовет... Воопче, свет... Ну, не плачь, не плачь! Шубку мы тебе сообразим. Есть у меня на твой рост заказ. Такая же красненькая, такая же радостная... Пуговки от этой отпорем, на ту перешьем, и попробуй кто кукарекни на нас! Только ты – ни-ни-ни! Ни словечушка никому, что в моей ямке сидел.

Дед Карпуша основательно опасался, что запретят ему после этого случая заячий промысел на колхозном гумне. Притом ведь ребенок ноги мог поломать. Столько страху, изгальства от зайца принял. Прикрыть это дело новенькой шубкой – и ладушки.

Окольно направились к дому Карпуши. В полчаса переставили пуговки. Бабка Карпиха напоила Володю парным молоком. Домой птицепромышленник заявился новый, с иголочки.

...Закатывает маленький охотник на сковородке дробь. Дед Карпуша ему таинственно подмигнет, и он подмигнет деду тоже таинственно.

Третий год висит «заячья шубка» у деда на пугале. Третий год наставляет Карпуша Володю в охотничьем деле.

В деревне голодно. Третий год полыхает война. Отец от надсады умер. Большая семья Солдатовых совсем бедствовала бы, если бы не Володина дичь.

«Зубро-зубро-зубро», – скоргочут, рычат сковородки. «Повидал земель дедушка», – смахивает маленький охотник капельку пота, светлой дробинкой свисающую с копчика носа.

* * *

...Голубоглазый. Волосы русые, длинные.

Нос немножко на взъем. Улыбнется – совсем мальчишечка.

Осень тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Катер приближался к Мысу.

– Семьдесят семь, семьдесят восемь, семьдесят девять, – пересчитывает юноша сгрудившихся у причала собак. Серые, белые, рыжие, дымчатые, черные – каких только псовьих расцветок не было тут! Пожилые и матерые расселись по самому срезу мыса. Передние лапы на сантиметр от обрыва. Внешне невозмутимые, они сторожко и цепко, вполовину мудрого, нарочито дремотного глаза следили за приближающимся катером. Сеголетошний и потому приглуповатый еще молодняк, избывая неистово резвый щенячий восторг, бестолково, дурашливо метался по песчаной подошве мыса.

– Собачни-то, собачни-то у вас... – удивленно протянул юноша.

– Это еще не все, – кивнул на берег кудрявый и молодцеватый ненец Яунгат Алико. – Не все еще, – повторил он. – Которые пузато кушали, в чумах сейчас отдыхают – спят. Гудок дадим – как одна сюда прибегут. Тогда посмотришь...