Арман Лану - Когда море отступает

Роман Лану «Когда море отступает» получил Гонкуровскую премию. Писатель уже привык к похвалам и наградам. «Огни Билитона» удостоены премии Народного романа, «Ящерица в башенных часах» — премии Ассоциации писателей, сборник стихотворений «Разносчик» — премии Аполлинера, работа для театра отмечена премией лучшего драматического произведения года. Все эти премии не очень котируются в официальных литературных кругах и у буржуазной публики Франции. Но премия Гонкуров! Награждение ею Лану вызвало бурю негодования и протеста среди литературных снобов. Лану был объявлен «запоздалым натуралистом», «человеком девятнадцатого века». «Недовольных» привело в ярость стремление писателя «считать окружающий мир действительностью», желанно говорить о волнующих вопросах современности, реалистическая направленность романа. Лану ответил своим противникам остроумно и зло: «Вы знаете, что я, как и другие писатели, применяю литературные приемы нашего времени… что я наивно считаю содержание романа столь же значительным, как и его форму, и что я считаю, что роман должен быть написан достаточно просто, чтобы его могло прочитать наибольшее число читателей, чтобы идеи, которые он несет в себе, могли проникнуть, как можно глубже…»

Лану назвал вещи своими именами и показал, как поход против реализма тесно связан с политическими позициями его врагов — ненавидящих и презирающих народ. «Я вышел из народа, — писал Лану, — и никогда не выйду из него». Еще раз Арман Лану отмежевался от сторонников «авангардизма» и «нового романа», еще раз подтвердил свою верность традициям реализма: «Хотите вы того или нет, нравится вам это или нет, но вы не можете запретить художникам и писателям описывать понятным языком пейзаж и лица, их ненависть и их любовь».

Роман «Когда море отступает» удостоился Гонкуровской премии. Но как бы ни высока была награда, еще важнее то признание читателей, какое получило произведение Лану, написанное не для избранной публики, готовой отречься от здравого смысла и от всего истинно прекрасного, а для многих простых людей, благодарных художнику, изобразившему их жизнь, их мысли, их чувства.

Когда море отступает

(Роман)

Посвящаю эту книгу канадцам, покоящимся на кладбище Бени-сюр-Мер под могильными камнями с кленовыми листьями; их боевым друзьям, сражавшимся, как и они, за Освобождение; их врагам, честно погибшим в борьбе за неправое дело.

Я не знал, что для тех, кто сражался, война никогда не кончается.

«Вчера в Гавре в семнадцать часов в приемной „Париж — Нормандия“, изящно, но строго, как того требовали обстоятельства, украшенной темною зеленью, состоялась встреча редакции газеты с канадскими французами, прибывшими из Квебека и Монреаля в количестве ста двадцати одного человека.

Наши гости, за час до того сошедшие с парохода „Сэмюэль Шамплен“, намерены при содействии Канадско-нормандского общества осмотреть Нормандию, страну их предков, и познакомиться с потомками семей, носящих ту же фамилию, что и они. Тан, например, в списке участников этой своеобразной туристической поездки значатся двадцать четыре Леклерка, а в наших краях это фамилия громкая и весьма распространенная. Трогательная подробность: при дружественной церемонии встречи присутствовали три Леклерка из числа сотрудников „Париж — Нормандия“: заведующий отделом спорта, бывший участник международных футбольных состязаний Морис Леклерк, фактор типографии Антонин Леклерк и старейшая сотрудница газеты м-ль Этьенетта Леклерк.

С волнующей речью во славу франко-канадской дружбы, выкованной в боях за Освобождение, о чем свидетельствуют братские кладбища, как, например, кладбище в Бени-сюр-Мер, выступил член департаментского совета и первый заместитель гаврского мэра г-н Даниэль Дюран.

После торжественного обеда с вином и сидром канадские французы отправились по маршруту в Кан. Затем они посетят Постоянную выставку, посвященную высадке войск в Арроманше, и развалины Мэлберри.

„Счастливого пути, дорогие квебекские родственники! — сказал в заключение г-н Даниэль Дюран. — И пусть Леклерков, которых разделяют волны Атлантики, вечно связывают дружеские и братские узы!“

Среди приглашенных находились…»

В Вервилле, рыбачьем поселке, расположенном между Курселлем и Верньером, на улице Восходящего солнца папаша Арно, краснолицый, в ярко-красной рубашке в клетку, швырнул газету от 27 мая 1960 года и нарочито грубо крикнул:

— Да не все ли им, чертям, равно, какая у них фамилия — Леклерк, Смит или Мюллер? Слышишь, Малютка? Ей-богу, я прав!

Кабатчик столь фамильярно обратился к тоненькой молодой женщине, настоящей «кошечке», у которой, как у танцовщиц, были подведены только глаза. Она напоминала белокурую Нефертити. Она была чересчур элегантна для этого деревенского трактира под вывеской «Папаша Маглуар», обличавшей бедность фантазии трактирщика, но ее это, видимо, не смущало. Она смотрела вдаль, поверх стойки, поверх крикливой рубашки хозяина, поверх террасы, тонувшей в кустах бересклета, на море. Поджарый молодой человек в синих джинсах, стоя спиной к кабачку, вертел киноаппарат, оклеенный фотографиями долговязых девиц в купальных костюмах.

— А ведь, как подумаешь, красивая фамилия — Леклерк! — мечтательно сказала женщина.

Часть первая

Розы Арроманша

I

На Абеля напирала толпа, дышавшая на него запахом гнилых яблок, а он возвышался над нею цельной и грозной глыбой, которую составляли его затылок, плечи и туловище. Та блаженная игристая жизнерадостность, которая воодушевляла его еще час тому назад в порту Уинстон, улетучилась. Абель знал эти своеобразные предостережения — его сердце сильно билось тогда о прутья ребер. Нет, он не должен был заходить в это заведение! Ему хотелось проглотить слюну, но в горле у него все пересохло. С приглушенным хрипом он выдохнул воздух. Счастье, что с ним не было Валерии и она не могла заметить его состояние! Нет, правда, хорошо, что она осталась в гостинице. Превосходно! Откровенно говоря, все в ней начинало его раздражать — и хорошие манеры, и величавая поступь, и разговоры о могиле героя!

Слово «герой» затрепыхалось, точно большая птица, попавшая в сигнальную сеть. Беспрерывные звонки долетали до отдаленных границ. Главная разведывательная служба бодрствовала — ни один сигнал не ускользал от нее.

За его спиной чей-то нервный смех перешел во вкрадчивое мурлыканье:

— Фердинанд, а Фердинанд! Я позабыла кур загнать!

Впереди не было ничего — ничего, кроме смутно белевшего прямоугольника. Появился гид и заговорил приятным басом:

— Дамочка! Чуточку подайтесь! Мужчинам только этого и надо! Придется затворить дверь — мне нужно, чтоб было совсем темно.

И в то же мгновение возник ужас. Глубокой ночью неслись пронзительные крики, раздавался скрип калиток в кладбищенских оградах, хрипенье скованных рабов, изнывавших под бичами бесчисленных надсмотрщиков. Наконец жуть прояснилась; конечно, это были чайки.

Чайки кричали, как кричали они тысячелетья назад, — белые чайки смерти, выслеживающей свою жертву в дюнах. Абель видел их вновь — на той расплывчатой линии, которая в конце концов сливается с горизонтом всякой жизни, там, где рассыпается волна, в той неопределенной области, что находится между последними морскими водорослями и первыми кустами чертополоха, на недосягаемой обетованной земле — стране сухого песка.

Абель встряхнулся. Аппарат явно ввел его в заблуждение. Это был всего-навсего случайно попавший на пленку крик морских птиц!

— Соседский петух получит удовольствие! — снова заговорила женщина.

Спутник прошептал ей что-то на ухо, и оба фыркнули. Кто-то закашлялся, запищал ребенок. Просочился бледный свет, обозначив неоглядное желтоватое пространство. Зрители между тем росли с головокружительной быстротой, становились великанами рядом со светившимся на востоке песчаным холмом.

Абель узнал, так же как он узнал чаек, этот мутно-сиреневый свет, который навсегда отравил для него солнечные восходы!

Внезапно на него обрушился голос невероятной мощи, как у вокзальных рупоров:

— Сейчас ночь с пятого на шестое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года. Неунывающие нормандцы спят. Они спят у себя на фермах с запертыми ставнями, а в это время в блиндажах Атлантического вала, прильнув к бойницам, гитлеровские солдаты…

Свет все усиливался, и в свету вырисовывалась малейшая неровность почвы. Свет сейчас был такой, как на витринах квебекских магазинов в тот день, когда, приехав с берегов Шодьер вместе с Мамочкой Шоликёр, Абель смотрел на них восхищенными глазами бедного мальчика, который хорошо знает, что Дед Мороз не в состоянии дать послушным детям канадских французов все, чего бы им хотелось.