Алекс Ла Гума - В конце сезона туманов
Бити Адамс знала в парке каждую дорожку, каждую скамью, каждую кадку с орхидеями и другими диковинными цветами. Знала она, где солнце греет жарче, перемещаясь по бурому гравию, серому бетону, зеленой траве и деревьям. Да и как ей не знать всего этого, когда вот уже два года в теплые месяцы она гуляет здесь с ребенком по утрам и после обеда.
Сегодня, как обычно, она толкала коляску, нежась в утренних лучах. Рослая, дородная, уже не первой молодости, в застиранном белом халате и косынке, она старательно объезжала крапчатую тень, ловя ласковое тепло широким смуглым миловидным лицом. У нее никогда не было своих детей, всю жизнь она растила чужое потомство. В коляске с голубым верхом посапывал златокудрый розовый крепыш. Впереди дорожку перебежала белка и юркнула в кустарник, спугнув с гравия стайку голубей. Голуби уселись на ветви дуба, а часть полетела через парк к зданию картинной галереи, выстроенному в духе неоклассицизма.
Парк постепенно наполнялся людьми: курьеры торопились кратчайшим путем к центру, мерно поскрипывал гравий под ногами гуляющих, белые пенсионеры дремали на зеленых скамьях, сторож подбирал на острие палки клочки оберточной бумаги.
Бити Адамс катила мирно спящего ребенка по залитым светом аллеям, ища свободную скамейку «для цветных». Наконец попалась подходящая скамья. Ее излюбленные местечки были заняты, но и тут неплохо. На дальнем краю дремал какой-то мужчина. Бити уселась на другой конец, надежно затормозила коляску и откинулась на спинку, устраиваясь поудобнее на припеке. «Посижу-ка здесь полчасика, — решила она, — а там потихоньку двину к дому». Ее «дом» — это комнатенка во флигеле для слуг на заднем дворе большого бело-розового особняка рядом с парком. Комната как комната: односпальная кровать с вышитым покрывалом; старая мебель, выброшенная хозяйкой, когда купили новый гарнитур; фотография матери Бити в дешевой рамке; сельский вид на другой картинке; бутылочки с лосьонами на комоде; словом, всякая всячина, без которой и жизнь не жизнь.
Ребенок захныкал, стал тереть спросонья глазки кулачками.
— Ну, ну, ну, — Бити снова убаюкала его, подоткнула сбившееся одеяльце.
Подняв глаза, она заметила, что мужчина на другом конце скамьи наблюдает за ней.
— Малыш вас разбудил?
— Ничего. Сам не заметил, как заснул.
— На солнце разомлели, — сказала она.
— Должно быть, — он зевнул в кулак. — Простите. Всю ночь на ногах.
Он взглянул на часы. Коричневый бумажный пакет и скатанная в трубочку газета лежали у него на коленях. Сонные карие глаза похожи на мокрые медяки, верхняя губа длиннее нижней. Под левым глазом белел небольшой шрам. Изящный, прямо-таки девичий подбородок зарос за ночь. Ему могло быть и двадцать пять и сорок — определить невозможно. Дешевый, но вполне приличный коричневый костюм, бежевая сорочка с мягким воротничком, каштановый галстук. На рыжих башмаках бурый налет пыли.
— Спасибо маленькому, а то бы все на свете проспал. — В карих глазах была усталость, но под выпяченной губой ослепительно сверкнули в улыбке зубы.
Бити застенчиво улыбнулась в ответ и отвела глаза. Не в ее правилах заговаривать с незнакомцами. «Смотри не доверяй городским», — наставляла ее мать, когда Бити уезжала из деревни. Этот наказ запал в душу. Боязливость, как и сельский выговор, не исчезла с годами, несмотря на то, что пришлось с лихвой хлебнуть городской жизни. «Может, поэтому, — думала она теперь с легкой горечью, — до сих пор и не замужем».
— Каждый день здесь бываете?
Сначала ей показалось, будто он собирается назначить ей свидание, но вскоре поняла, что заговорил он из вежливости — не похож на приставалу.
— Если погода подходящая.
— Наверно, больше возитесь с ребенком, чем мать.
— Мне эта работа по душе. Его мать днем уходит, а отец вечно в разъездах — работает в торговой фирме.
— Так-то вот. Вы нянчите их детей, стираете пеленки, даете соску. А вырастут, забудут обо всем и станут смотреть на вас с презрением.
— Да, верно.
— Вы родом из деревни?
— Уже семнадцать лет, как в городе.
— А я здесь родился. — Он обвел взглядом голубей, крыши домов на горизонте, спящего на солнце старика, хрипло дышащего влажным, розовым, беззубым ртом.
— Все семнадцать лет в служанках.
— По их мнению, черные созданы лишь для того, чтобы стирать пеленки.
— Такова жизнь, не правда ли? — с сомнением сказала она, потому что сама в это не верила.
— Жизнь? А почему, собственно, мы должны так жить? Ведь мы такие же, как они, — не хуже и не лучше. — Говорил он резко, но покрасневшие от недосыпания глаза по-прежнему улыбались ей. Длинным смуглым пальцем он водил по жесткой щетине на скулах.
— Да, пожалуй. Но что поделаешь?
— Можно кое-что сделать, — сонливости его как не бывало. — Конечно, не за день и не за год. Но даже если мы не дождемся, чего хотим, все-таки нельзя сидеть сложа руки. Это дело нашей гордости, человеческого достоинства. Понимаете?
— Все равно надежды никакой. Одни неприятности…
Он зевнул и передернул плечами.
— Неприятности всегда были и будут! — Ему к ним не привыкать, видно, человек битый. А она дорожила своим нынешним покоем, и обставленная рухлядью комната на заднем дворе, где висит фотография матери, была ее крепостью. Хозяйка иногда накричит на Бити, если у ребенка потница или на комоде пыль, — вот и все ее неприятности.
Бухнула пушка на пригородном холме, из-за крыш долетел бой часов на ратуше. Полдень. Отогнув рукав пиджака, человек снова посмотрел на часы и протяжно зевнул.
— Извините, — улыбнулся он, — загулял я вчера. Ну, мне пора.
— Раньше надо ложиться, — шутливо посоветовала она, представив себе веселую попойку, беспечно танцующих женщин.
Улыбаясь, он встал со скамьи. Костюм был помят на спине и неважно сидел на нем: видно, что куплен в кредит в магазине готового платья. Он был довольно высокого роста, лицо не лишено приятности. Оно не постареет, таким и останется до самой смерти, будто деревянная маска искусной работы. У хозяев Бити в гостиной висела такая маска, хозяин говорил, что она стоит кучу денег.
— Ну, всего хорошего, — сказал человек. — Жаль, времени нет, а то еще бы поболтали. Малышку берегите.
— Прощайте! — Она нагнулась над коляской, чтобы поправить одеяльце на спящем ребенке, а когда подняла голову, человек уже скрылся за деревьями. Он забыл на скамье газету, но было поздно его окликать — не услышит. Там, где он свернул, какой-то пожилой господин кормил орехами белку. Статуя Родса простерла длань на север, в сторону сегрегированных уборных: «Вот лежит ваша земля».
Бити потянулась за газетой и развернула ее, решив, что посидит еще четверть часика, а потом поедет готовить ребенку еду.
Газета потрепалась, словно ее туго скатывали и нервно мяли в руках. На изгибах типографская краска размазалась. «Длинные смуглые пальцы», — ненароком подумала Бити, разглядывая первую страницу. Начинается суд над женщиной, которая будто бы убила мужа. «Убийство в Бейнсбурге. Сегодня она предстанет перед судом», — кричали заголовки. Бити Адамс припомнила захолустную станцию, бидоны с молоком, загон для овец; цветной мужчина в железнодорожной фуражке мел платформу, а поезд медленно тащился мимо, увозя ее в город, и было это давным-давно. Неужели тот самый городишко? На фотографии — деревянный дом с железной кровлей, запряженный лошадьми фургон, забор из гофрированной жести. На крыльце у запертой двери стоит полицейский с самодовольной рожей и держит руку на кобуре. В размазанную газетную колонку врезана другая фотография: женщина в шляпе, похожей на черный нимб, миссис Катерина Зюйденхаут. И как это люди могут докатиться до такой мерзости, чтобы убивать друг друга! Вот он, тот страшный мир, что лежит за стенами ее комнатенки. Бити замахнулась газетой на голубя, усевшегося на верх коляски, он вспорхнул, сделал круг над дорожкой и полетел в сторону музея.
Подходя к музею, Бейкс невольно вспомнил свидание, которое у него здесь было четыре года назад. Тогда тоже стояло лето, и он, как теперь, не выспался. Странное совпадение. Прошлое ожило на миг, будто цветной диапозитив вспыхнул на экране памяти…
В вестибюле было прохладно, несмотря на лето. В музеях почему-то всегда так: холодно, как в леднике. Вереница притихших детей во главе с учителем шагала на цыпочках под гулкими сводами. Какой-то малыш зашелестел пакетом с бутербродами, и учитель зашикал на него. Ступая по скрипучим половицам тускло освещенного вестибюля, Бейкс почувствовал на себе короткий, но пристальный взгляд служителя, оброненный поверх газеты. Бейкс скосил глаза в сторону стеклянной конторки, но увидел только синюю форменную фуражку и крупно набранный заголовок «СТАЧКА» в газете. Бейкс не очень-то похож на человека, интересующегося чучелами хищников, зародышем обезьяны в стеклянной банке или раздавленной блохой под увеличительным стеклом. Как бы служитель чего не заподозрил. Он пошел дальше в полумраке, мимо средневекового оружия, мечей, топоров, старинных пищалей и кирас и по широкой надраенной лестнице поднялся на верхний этаж.
