Александр Трапезников - Похождения проклятых

Маша, глядя на меня, украдкой подняла вверх большой палец: дескать, вот он у меня какой умный, Алексей. Сам же Алексей, строго взглянув на нее, произнес:

— Внимание! Теперь переходим к самому главному. Шестая и седьмая Церкви — это Филадельфийская и Лаодикийская, они стоят практически рядом, перед концом света. Но если филадельфийцы не отреклись от имени Иисуса, то о лаодикийцах в Апокалипсисе не сказано ни одного одобрительного слова — они ни холодны и ни горячи и будут извергнуты из уст Господа. Но именно они будут последними, равнодушные к вере, озабоченные лишь материальными благами и телесными наслаждениями. Они-то и есть люди последних времен, апостаты и энтропийки. Замечу еще, что историческая Лаодикия подверглась в свое время полному разорению и опустошению турками, в то время как очаг христианства в небольшом городке Филадельфия в малой Азии находится до сих пор в цветущем состоянии. Даже сами турки называют его «Аллах-Шер» — «Божий город». Задача филадельфийцев — держать крепко только то, что они имеют: не богатство, а веру и Божии заповеди. Потому что у гроба карманов нет. С собой не унесешь ничего. Но зато они будут исхищены из этой жизни перед самыми страшными великими скорбями и спасены. А лаодикийцы — нет.

— А та, другая Филадельфия, которая в Штатах? — спросила Маша, глядя на Алексея с какой-то чрезмерной нежностью.

— Та Филадельфия — не Филадельфия, — ответил он. — Потому что американцы как всегда просто собезьянничали. Те филадельфийцы исхищены не будут. Получат по полной программе.

Чем же он взял Машу? — подумалось мне. — Неужели своим проповедническим даром? Прямо Савонарола какой-то!

— Надо добавить, что в переводе с греческого слово «филадельфия» означает «братолюбие», — продолжал тем временем Алексей. — А «лаодикия» — «народоправие». Вот это народоправие, то есть демократию мы сейчас повсеместно и наблюдаем. Ее будут насаждать по всему миру, огнем и мечом. И без всякого братолюбия. Под краковяк вприсядку.

— Хм-м… — издал я очередной звук.

— Какие-то неясности? — участливо обратился ко мне Алексей.

— Нет, просто у меня такое ощущение, что у вас за пазухой целый ворох доказательств конца света. Или чемодан с ними вы оставили на лестнице?

— Ну хорошо, — вздохнул Алексей. — Начнем, пожалуй, с времен не столь уж отдаленных, скажем, с пятнадцатого века.

Теперь Маша стала готовить кофе, а я подумал, что когда гость доберется до века нынешнего, я, скорее всего, засну. Хотя, если честно, спать мне пока вовсе не хотелось, а становилось все интереснее и любопытнее. И я понимал, что главная цель их приезда кроется где-то впереди. Просто пока Алексей снимал один капустный лист за другим, добираясь до кочерыжки.

— Нифонт Цареградский из тех глубинных времен пророчествовал о том, — вновь начал рассуждать мой гость, кладя в чашку одну за другой четвертую ложку сахара, пока Маша не одернула его за руку, — что священство последних веков пребудет в нравственном падении через две страсти: тщеславие и чревоугодие. Поглядите на наших откормленных телевизионных батюшек! Но дело даже не в этом. Вся Церковь обнищала добродетелями. Особливо в столице.

Он все-таки исхитрился положить в кофе пятую ложку, смущенно кашлянул и продолжил:

— Обо всем том нас предупреждали многие прозорливые старцы. И Нил Мироточивый, и Феофан Затворник, а Лаврентий Черниговский так прямо и говорил, что придет время, когда храмы начнут восстанавливать и ремонтировать, золотить купола, будет в них величайшее великолепие, а ходить в те храмы будет нельзя. Потому что пустыня там. Холод. Об этом же свидетельствовал и оптинский иеромонах Нектарий, ходивший в одном башмаке. Когда его спрашивали в годины большевистских бедствий: «А сохранится ли православие?», — он отвечал: Как колечко. Не как обширный круг во весь горизонт, а именно как малое колечко, где будет лишь один православный епископ, один православный иерей и один православный мирянин. Но и в таком виде достаточно, даже если церквей вовсе не будет. Вернее, будут, да не те. Поскольку Церковь истинная, духовная — везде. Она, простите меня, может переселиться даже на Луну, коли на земле места не останется.

— Прощаем, — вставил я. — Об этом еще Константин Леонтьев писал. И об избранных, которых все меньше и меньше, и о трех человеках тоже. И о том, что православная церковь может даже в Китае оказаться, вместо России.

— Вот именно! — почему-то обрадовался Алексей. — Как она вышла из Византии, осев на некоторое время передохнуть в Третьем Риме — Москве, так и пойдет дальше… А куда? Одному Господу ведомо. Не сила России нужна православию, а наоборот. Церковь жила долго без России, и если Россия станет недостойна — она найдет себе новых и лучших сынов. А православие здесь может иссякнуть очень быстро, поверьте мне. Знаете ли, как скоренько, за три дня развалился Советский Союз?

— Что-то слышал, — ответил я. — Писали в Московском комсомольце. Я, правда, это время проспал, пьян был.

— Саша! — одернула меня Маша. Она не могла не налюбоваться своим новым женихом.

— Ничего, пусть, — улыбнулся тот. — Мне даже нравится. К серьезным вопросам нельзя подходить предельно серьезно, а то скулы сведет. Доля веселья должна быть во всем, вплоть до смертного одра. Так вот. Церковь может быть поколеблена столь же быстро и практически неожиданно для многих. Потому что подтачивается изнутри.

И рухнуть может мгновенно. Как Советский Союз, прости, Господи, за такое не политкорректное и глупое сравнение. Но не будет в России Церкви — и страна погибнет. Слышали о Великой Дивеевой Тайне?

— Краем уха, — сказал я, хотя, честно говоря, ничего не слышал.

— В бумагах отца Павла Флоренского было найдено кое-что очень интересное. Эти записи были им, судя по всему, скопированы с бумаг Нилуса, а тому они перепали от Мотовилова, которому довелось часто беседовать с преподобным Серафимом Саровским. Старец однажды в Дивеево признался ему в том, что… — тут Алексей понизил голос, оглянулся зачем-то на входную дверь: — Россию ждут великие бедствия. И связаны они, насколько мы теперь понимаем, не только с большевистской чумой. Хотя и с ней тоже.

— Хм-м… — пожал я плечами. — Эка невидаль! Спроси у меня, что ждет Россию в будущем, и я отвечу: сплошные несчастья, к гадалке не ходи. Так уж, видно, у нас на роду написано.

— Вы недопонимаете, — мягко укорил меня Алексей. — Когда старец говорил о грядущих скорбях, о том, что архиереи русские так онечестивятся, что нечестием своим превзойдут архиереев греческих эпохи Феодосия Юнейшего, он имел в виду именно наше время. Наши дни.

И при этих словах он вновь посмотрел на дверь, затем — на окно, а после еще и на потолок, будто где-то там притаилось что-то враждебное и таинственное. Невольно и мы с Машей также поглядели на потолок, на окно и на дверь. После короткой паузы Алексей шепотом продолжил:

— Серафиму Саровскому было положено прожить намного более ста лет. Он знал об этом, потому что ему было это открыто Господом. Но знал он также и о том, что произойдет с Россией. И он три дня и три ночи молил Бога, чтобы тот лишил его Царствия Небесного, но нас помиловал. Нас, всю Россию. Но Господь ответил ему: не помилую! Слишком уж мы все тут онечестивились, включая церковных архиереев. И их-то даже в первую очередь. Но преподобный продолжал молить. И тогда Господь решил так. Он возьмет его из жизни до срока, до естественного конца земной жизни, и воскресит в нужное время, как воскресил семь отроков в пещере Охлонской. Именно в нужный день, когда России станет совсем уж невмоготу. Когда преподобный старец станет ходить среди нас и спасать наши грязные сердца и души.

— Вот, значит, к какому соглашению пришли… — пробормотал я, хотя мне было сейчас вовсе не до шуток.

Что-то странное и таинственное разливалось в воздухе, подобное парному молоку или густому туману. Я не мог понять: то ли мне мерещится, то ли за спиной Алексея, который сидел за столом в углу, действительно кто-то стоит? Наверное, я слишком переутомился и не выспался. Да и дьявольская луна постоянно заглядывала через окно в комнату, будто прислушиваясь к нашему разговору. Маша была бледна. Впрочем, у меня не слишком хорошее освещение. А Алексей как-то выжидающе смотрел на меня. Борода его отливала серебром. Молчание наше тянулось довольно долго.

И неожиданно тишину нарушил резкий телефонный звонок среди ночи.

— На-чи-на-ет-ся! — раздельно произнесла Маша.

— Не снимайте трубку, — добавил Алексей.

— Кой черт? — отозвался я и пошел к телефону.

Второй сбежавшей невесты у меня нет, поэтому я не предполагал, кто еще может меня разбудить в эту ночь? Но было как-то не по себе. Словно меня ожидал зубной врач со своими инструментами. Однако когда я снял трубку, этот зубной врач оказался каким-то малоразговорчивым. И придуроковатым…