Александр Галкин - "Болваны"
Пружинный матрас под Птицыным мелко и противно завибрировал между лопатками, тут же завизжала электродрель. Сосед снизу! В семь утра сверлить на потолке... Полный кретин! Кровать дрожит от его идиотизма! Люстру он, что ли, вешает? Ох уж, эти мне жаворонки...
Птицын протянул руку, зажег ночник над головой. Теперь дрель взревела сверху, на потолке. Птицын поднял глаза: на него посыпалась известка. Он свесил голову с кровати, стряхнул с волос на пол известковую пыль. Чертовщина какая-то! Оба соседа - снизу и сверху - принялись за ремонт одновременно ... не сговариваясь? Они взяли его "в вилку", подлецы. К тому же с утра пораньше... Это заговор! Утренний заговор... "Они знают, что я -- сова!"
Птицын подтянул ноги к животу, потер глаза. Дурацкий сон! Страшно путаный. Сразу все не вспомнишь... Начитался на сон грядущий доктора Моуди... (Перепечатанные листочки со слепым текстом "Жизни после смерти" стопкой валялись на столике, у кровати; их подсунул ему Миша Лунин только на одну ночь.) На ночь следует читать "Стихи о советском паспорте"! Будешь спать как убитый, без сновидений.
Почему-то в памяти всплыла Одесская лестница Эйзенштейна. Из "Броненосца "Потемкина"". Детская коляска катится по крутым ступеням бесконечной лестницы, прыгает с пролета на пролет. Ужас на женском лице. Ну при чем тут лестница?
Чтобы родиться, надо прежде умереть, - вот мораль сна. Птицын задумался о своем рождении. По рассказам родственников, он родился ногами вперед, как покойник. Покойник, правда, умирает, а не рождается... Но все равно... Его выносят ногами вперед, чтобы, не дай Бог, он не нашел путь обратно домой. А больных выносят головой вперед: те, мол, обязательно должны вернуться. Чушь собачья! Неужели привидение не найдет дороги в родные пенаты? Еще как найдет!
Так вот, он родился, будто умер. Из материнского лона его тащили два санитара (едва ли он хотел вылезать в этот мерзкий мир) - с тех пор он чуть-чуть припадал на правую ногу, как библейский Иаков.
По большому счету он родился по ошибке. Со слов старшей сестры Птицын знал, что родители не слишком жаждали лицезреть ангельское личико второго чада в то трудное время покрывшейся ледком "оттепели". Отец подсаживал мать на гардероб, а мать прыгала с него вниз, стремясь избавиться от эмбриона естественным путем. Впрочем, у зародыша, или нынешнего Арсения Птицына, жажда жизни была велика. Вот почему он родился, как рождается несчастная жертва аборта, то есть вопреки всякой логике.
Бабушка говорила, что крестила его втайне от родителей на кладбище. На Ваганьковском кладбище.
Если опять-таки верить сегодняшнему сну, его душа противилась воплощаться на земле. Так нет же: ее ведь втолкнули, куда надо.
Действительно, с какой стати он родился в этой стране, у этих родителей, в это тупое время? Покрыто мраком...
Проспал! В испуге он рывком сел на кровати. Ошалело уставился на циферблат: прошло всего только три минуты. За окном стояла ночь. Вдалеке, у дороги, мерцали фонари. Рассвет едва брезжил. Птицын кожей почувствовал синий холод, застывший на деревьях, заснеженных крышах, светло-сизом небе. Из кривой толстой трубы клубился дым, наползая на сплюснутую, изъеденную ущербом луну.
"У Верстовской на левой груди родинка с копейку. Нет, чуть-чуть меньше. Это у Егора Беня родинка с пятак, правда на шее... На пятак не очень похоже, скорей на птичий помет... капает на спину..."
Птицын вспомнил, как на физкультуре Бень бежал стометровку на тоненьких птичьих ножках, отчего-то не ломавшихся под тяжестью его массивного туловища, толстой задницы и курчавой головы, похожей на одуванчик. Кривые ноги Беня в разнобой шлепали по гаревой дорожке и тело переваливалось с боку на бок, в то время как родимое пятно морщилось на шее и между ключицами. Наблюдая Беня со спины, физкультурник задумчиво повел носом и поинтересовался у кучки студентов, сгрудившихся на старте: "Он в московской школе учился?" Ответом был дружный хохот.
Птицын опять испуганно встрепенулся. На часах уже двадцать минут восьмого. Мысли двигаются медленно, как жернова. Птицын спустил ноги на пол, нащупал пальцами тапочки.
Что ни говори, у Егора Беня поэтическая внешность, почти как у Александра Блока. Есть примета: у кого курчавая голова, тот глубоко религиозен. Беднягу Беня недавно застукали в церкви на "Парке культуры". Бень там молился, поклоны бил. Настучали-таки, мерзавцы, секретарю парткома! Как его, чёрт?.. Виленкин Марлен Лазаревич. Вот это имя!.. Как раз для секретаря. Года полтора назад он курировал от парткома комсомольскую организацию филфака. Как видно, с тех пор, несмотря на повышение, у него остался вкус работы с молодежью.
Говорят, он незаконнорожденный -- от Лазаря Кагановича, последнего сталинского сокола. Сволочь страшная, Виленкин этот! Ушлая скотина: все пронюхал, даже про веру. Взял Беня за грудки: выбирай, мол, подлец: или исключение из alma mater - и, стало быть, доблестные Вооруженные Силы нашей любимой Родины, или - записывайся в атеистический кружок и выпускай стенгазету - что-то вроде "Воинствующего безбожника". Разумеется, Бень выбрал второе.
Бень с честью искупил свой антиобщественный поступок - молитву в церкви: он оперативно выпустил раскрашенный акварелью листок со стихами под броским двусмысленным названием "Души прекрасные порывы". Под каждым стихом было скромно подписано: "Е.Бень". Носков в курилке резонно заметил: "Не хотел бы я встретиться с его матерью".
Птицын натянул носки и майку, влез в тренировочные, но снова надолго задумался, так что неодетые штаны так и остались висеть на коленях. Пошел снег. Луна поднялась выше. За окном уже слышался торопливый стук каблуков, обрывки разговоров и смеха - начиналась утренняя суета. Из окна дуло. Птицын опять накинул на плечи одеяло.
"Ветер в нашу сторону. Может, отменят занятия? - спросонья соображал Птицын. - Надоело до кошмара! Единственное желание - нырнуть в нагретое одеяло с головой и спать, спать, спать. Не было же вчера семинаров..."
Вчера он пришел ко второй паре. Дышать было нечем: запах гари и горелой пластмассы. Весь институт опутан брандспойтами. Пожарники залили второй этаж и на третьем разнесли в щепы триста пятую аудиторию, вскрыв топорами потолок. Оказывается, Виленкин отправился в сортир и оставил включенным цветной телевизор. Тот взорвался. Пока секретарь сидел в сортире, загорелась скатерть, занавеска, стол для заседаний - в общем, партком сгорел дотла, а заодно и две аудитории - сверху и снизу. Отсюда мораль: не смотри телевизор в рабочее время! Или уж терпи! Самое страшное, что частично погорел, ко всему прочему, личный ректорский сортир, пристроенный к парткому.
Злые языки - из тех, что всегда вертятся рядом с администрацией, - уверяли, будто Виленкин оправдывался перед ректором так: во-первых, транслировали речь Леонида Ильича, выступавшего перед работницами фабрики "Большевичка", а во-вторых, у него, то есть Виленкина, а не у Брежнева, невыносимо, до спазмов схватило живот. Виленкин будто бы сразу предоставил справку о язве желудка. (Слухи по институту распространялись со скоростью света.)
Ясно, что парторгом Виленкину уже не быть. Наверняка назначат Оксану Юрьевну Богданову, если, конечно, Бог даст. Впрочем, это, кажется, выборная должность? Значит, выберут. Свято место пусто не бывает.
Птицын натянул штаны, потянулся, хрустнул позвоночником, пошел умываться, на ходу стряхивая с волос остатки известки. Из зеркала на него уставилась хмурая физиономия, заляпанная мылом, с черно-рыжей бородой и красными ушами. Он потрогал уши: они горели. Две мысли в его сознании вспыхнули одновременно: "Ну и рожа!" и "Кто-то ругает!"
4.
- Птицын! Арсений!..
По голосу - Кукес. Птицын прибавил шагу, сделал вид, что ничего не слышал: в таком дурном настроении даже Кукеса ему не хотелось видеть.
Птицын быстро шел от метро к институту вдоль бесконечной решетки парка Мандельштама. (Парк так назвали отнюдь не в честь поэта, а в честь большевика-подпольщика, перестрелявшего десятка два черносотенцев). Остроконечные пики мелькали у него перед глазами, как кадры немого кино. В обратную сторону, сталкиваясь с прутьями забора, бежали разлапистые корявые липы вперемежку с чахлым кустарником. Прутья с разбегу, гурьбой стукали о массивные каменные столбы, пятнистые от обвалившейся штукатурки, и снова, перегоняя друг друга, начинали безостановочный бег.
За три года институтской жизни Птицын наизусть заучил этот злополучный забор: вот сейчас ствол осины вырвется наружу сквозь металлические жерди, разведя их в стороны, как две соломинки, чуть дальше старый дуб изогнется, ляжет тяжким боком на кирпичный столб и сдвинет верхушку на три четверти, точно крышку масленки.
Арсений погрузился в белое марево пара, валившего из-под земли. По обыкновению где-то лопнули трубы. У канализационного люка сгрудились рабочие. Поперек дороги грохотал и вздрагивал компрессор. Тарахтел отбойный молоток.
