Никос Казандзакис - Грек Зорба
Море продолжало реветь. Дверь кафе открылась, вошёл моряк, приземистый, на широко расставленных ногах, с отвисшими усами. Послышались радостные голоса:
- Привет, капитан Лемони!
Я съёжился в своём углу, силясь вновь сосредоточиться. Но лицо моего друга уже растворилось в струях дождя. На улице совсем посветлело, капитан Лемони достал свои янтарные чётки и принялся их угрюмо перебирать. Я старался не смотреть по сторонам, ничего не слышать и удержать ещё хоть немного расплывавшийся образ. Я вспомнил, как меня охватил тогда гнев, смешанный со стыдом, от того, что мой друг назвал меня бумажной крысой. С тех пор, я это хорошо помню, именно в этом слове воплотилось всё моё отвращение к тому существованию, которое я вёл. Так любивший жизнь, как же я мог позволить себе зарыться, причём уже давно, в этом книжном хламе, в пожелтевших бумагах! Расставаясь, мой друг раскрыл мне глаза. Мне полегчало. Зная отныне, в чём моё несчастье, я смогу легче его преодолеть, оно перестало быть чем-то беспорядочным и обрело форму.
Знание источника моих бед подспудно бродило во мне, и с того времени я искал повод, чтобы забросить писанину и перейти к действию.
И вот с месяц назад я нашёл такую возможность. На берегу Крита, со стороны Ливии, я арендовал старую заброшенную лигнитовую шахту, куда и направлялся сейчас, чтобы жить среди простых людей, рабочих, крестьян, подальше от породы бумажных крыс.
Я с волнением делал необходимые приготовления, связанные с отъездом, словно это путешествие имело какой-то особый смысл. Я решил изменить свою жизнь. «До сих пор душа моя обращена была к тени и радовалась этому, - говорил я себе, - теперь же я поведу её к тому сущему, ради чего стоит жить».
Наконец всё было готово. Накануне моего отъезда, в бумагах, мне попалась неоконченная рукопись. Я взял её и стал в нерешительности перелистывать. Уже около двух лет в глубине моей души трепетало одно: Будда. Я постоянно подсознательно ощущал, как это влечение всё больше поглощает меня. Оно росло и давало о себе знать толчком в грудь, требуя выхода. И вот теперь у меня больше не хватило смелости подавить его. Было слишком поздно для того, чтобы прибегнуть к своего рода духовному аборту.
Пока я в нерешительности держал эту рукопись, передо мной вдруг возникла улыбка моего друга, полная иронии и нежности. «Я возьму её! - сказал я, уязвлённый. - Я её возьму, можешь не улыбаться!»
И я тщательно, как мать грудного ребёнка, завернул её и взял с собой.
Послышался голос капитана Лемони, хриплый и низкий. Я напряг слух. Он рассказывал о сорванцах, которые во время бури, вскарабкавшись на мачты, натирали о них ладони.
- Мачты были липкими от смолы, и если о них потереть ладони, они начинают светиться. Однажды я подкрутил себе усы этой смолой и всю ночь сверкал, будто дьявол. В тот день, как я вам уже рассказывал, волны захлёстывали палубу. Мой груз подмочило, он стал тяжелее, и судно накренилось. Я чувствовал, что мы гибнем. Но Господь Бог сжалился надо мной и наслал на судно удар грома, после чего в море сорвало створки люков вместе со всем углём, находившимся на борту. Море покрылось угольной пылью, зато судно стало легче и выровнялось. Вот так я выкарабкался из беды и на этот раз, - закончил капитан Лемони. Достав из кармана небольшой томик Данте, своего привычного спутника, и раскурив трубку, я удобно устроился, прислонившись к стене. С минуту колебался, что прочесть. О расплавленной смоле Ада, об освежающем пламени Чистилища, или же вознестись сразу на самую вершину человеческих надежд? У меня был выбор.
Я держал в руках своего маленького Данте, наслаждаясь свободой. Стихи, которые я выберу этим утром, зададут мне ритм на весь день. Я хотел было сделать это наугад, но не успел. Вздрогнув, я с беспокойством поднял голову. Не знаю почему, но мне показалось, будто два сверла впились в мой затылок; резко обернувшись, я посмотрел сквозь стеклянные двери. Сумасшедшая надежда вновь увидеть своего друга наподобие молнии пронеслась в моей голове. Я был готов к чуду. Но чуда не произошло. Высоченный, жилистый, с выпуклыми глазами незнакомец лет шестидесяти смотрел на меня, прижав лицо к стёклам двери. Под мышкой у него был небольшой плоский свёрток. Но что на меня более всего произвело впечатление, так это его глаза, одновременно печальные и беспокойные, насмешливые и полные огня. По крайней мере, такими они мне тогда показались.
Как только наши взгляды встретились - он словно утвердился в мысли, что я именно тот, кого он искал, - незнакомец решительно открыл дверь. Он прошёл между столиками быстрым плавным шагом и остановился передо мной.
- Уезжаешь? - спросил он меня. - И куда же?
- На Крит. А что?
- Возьми меня с собой.
Я внимательно посмотрел на него. Впалые щёки, сильная челюсть, широкие скулы, вьющиеся поседевшие волосы, сверкающие глаза.
- Зачем? Для чего ты мне?
Он пожал плечами.
- Зачем? Зачем? - повторил он с пренебрежением. - Разве ничего нельзя сделать просто так? Ради собственного удовольствия? Ну, хорошо, возьми меня, скажем, поваром. Я умею варить такие супы!
Я рассмеялся. Его манеры и резкость мне нравились. Супы тоже. «Будет неплохо, - подумал я, - взять с собой этого разбитного простака на далёкий уединённый берег. Супы, беседы… У него вид, словно он порядком поколесил по свету, своего рода Синдбад Мореход…
Он мне нравился.
- Что ты задумался? - спросил он, покачивая большой головой. - Взвешиваешь все за и против, не так ли? С точностью до одного грамма, разве не так? Ну же, решайся, будь смелее!
От долгого разговора с нескладным верзилой шея моя онемела. Закрыв томик Данте, я сказал:
- Садись. Выпьешь рюмку настойки? - Он сел, осторожно положив свой свёрток на соседний стул.
- Шалфейную настойку? - сказал он презрительно. - Хозяин, порцию рома!
Он пил свой ром небольшими глотками, подолгу смакуя его во рту, затем позволял ему постепенно согревать нутро. «Сколько в нём чувства, - подумал я, - какой утончённый гурман».
- Что ты умеешь делать? - спросил я его.
- Я всё умею: ногами, руками, головой - в общем всё. Легче назвать то, чего я не умею.
- Ты где работал в последнее время?
- На одной шахте. Ты знаешь, я неплохой шахтер. В руде разбираюсь, могу отыскать жилу, проходить штольни и в шахту спуститься - словом, ничего не боюсь. Я хорошо работал, был мастером, не мне жаловаться. Да вот, дьявол попутал. В прошлую субботу я был слегка под градусом и, недолго думая, пошёл к хозяину, который приехал в тот день с проверкой, ну я ему и надавал по физиономии.
- Избил? За что же? Что он тебе сделал?
- Мне? Ничего! Совсем ничего, я тебе говорю! Да я и видел-то в первый раз этого человека. Он нам даже раздавал сигареты, чёрт бы его побрал.
- Ну и что же?
- Опять ты со своими вопросами! Да мне просто взбрело в голову, просто так, старина. Ты знаешь историю про мельничиху? Вот и скажи, разбирается ли её зад в орфографии? Зад мельничихи - это и есть человеческий разум.
Мне известно много определений человеческого разума, но это показалось мне наиболее выразительным и особенно понравилось. Я смотрел на своего нового товарища с живым интересом. Лицо его было покрыто морщинами и оспинами, словно изъеденное дождём и ветром. Несколько лет тому назад другое лицо произвело на меня такое же впечатление старого изрезанного дерева: лицо Панаита Истрати.
- А что у тебя в свёртке? Еда? Одежда, инструменты?
Мой новый товарищ пожал плечами и рассмеялся.
- С твоего позволения, ты мне кажешься очень умным, - сказал он, погладив свёрток длинными крепкими пальцами. - Нет. Это сантури.
- Сантури? Ты играешь на сантури?!
- Когда у меня ни гроша, я хожу по кабачкам, играя на сантури. Пою старые песни клефтов Македонии, а потом собираю милостыню вот в эту шапку, и она наполняется медяками.
- Тебя как звать?
- Алексис Зорба. Иногда для смеха меня зовут телеграфный столб: я длинный, а голова у меня плоская как лепёшка. Пусть говорят, что хотят. Ещё меня называют пустозвоном - было время, когда я торговал жареными тыквенными семечками. Зовут меня также и парша: куда бы я ни попал, всюду оставлю после себя опустошение. Есть у меня и другие прозвища, но о них в следующий раз.
- А как ты выучился играть на сантури?
- Мне было двадцать лет. Во время сельского праздника, там, у себя, у подножия Олимпа, я впервые услышал сантури. У меня дух захватило. Три дня я не мог ни есть, ни спать. «Что с тобой?» - спросил меня однажды вечером отец. «Я хочу научиться играть на сантури!»
- «Тебе не стыдно? Ты что - бродячий цыган? Ты хочешь стать музыкантом?»
- «Я хочу научиться играть на сантури!» У меня тогда было немного мелочи, чтобы, когда придёт время, жениться. Ты видишь, я был совсем ещё безмозглый мальчишка, но, однако кровь у меня бурлила, я хотел жениться. Я, почти нищий!
Итак, я отдал всё, что у меня было, да ещё задолжал, но сантури купил. Вот эту самую. С ней я и убежал. Приехав в Салоники, я нашёл одного турка, Реджепа Эффенди, это был настоящий мастер игры на сантури! Я бросился к его ногам. «Чего ты хочешь, маленький христианин?» - спросил он меня. «Я хочу научиться играть на сантури».
