Александр Бахвалов - Время лгать и праздновать
— Очень хочется?..
— Ты что!..
— Тогда примут. — Он фатовски осмотрел ее снизу доверху, и было заметно, что ему совсем не в обычай так смотреть, он приспосабливал себя к собеседнице. — Я бы принял.
— Не слышу?.. — Она «не слышала», чтобы встать ближе к нему.
— Примут, говорю!..
— Смеешься?.. Нет чтобы пособить человеку!..
— Профиль не тот, Сонечка!..
— Скажи лучше, не хочешь!..
— А я должен хотеть?..
Дабы он не сомневался, девица положила руки ему на плечи и зазывно запрокинула голову. Как ни старался художник держаться непринужденно, ему не удавалось скрыть трусливого замешательства: он глупо улыбался, косил в сторону Нерецкого, без нужды часто стряхивал пепел сигареты. И то: мудрено было, не отказываясь от старых привязанностей, заручаться новыми.
— Прямо с вокзала!.. — прорезался голос девицы сквозь шум встречного поезда.
— … проводить Юку!..
— Нет! Если хочешь, прямо с вокзала!..
Художник не успел ответить: дернулась дверь, и в тамбур сначала влетел юморист, затем «мальчик-мим».
— Очумели?! — Девица в тельнике с такой злобой пихнула юмориста, что тот едва устоял.
Притормозив ход, электричка катила вдоль перрона, освещенного рядом парных фонарей и покрытого золотыми бляшками лужиц.
Выбравшись под моросящий дождь, Нерецкой зашагал так быстро, как если бы едва дождался возможности уйти подальше от недавних попутчиков. Но гомон молодых людей еще долго преследовал его, раздражая назойливым напоминанием о пережитом разочаровании. Они словно потешались над ним, крича вслед, что барышня в балетном платье, которой он так восторгался, для них — заурядная девица, из тех, что позволяют тискать себя в тамбурах электричек и не делают из этого секрета для посторонних.
2
В чьей-то квартире радио играло полночь. День рождения прошел, а настоящий праздник, о котором не подозревает никто из ее недавних гостей, начался только что, час назад!.. Однако — время!.. Отец, того и гляди, примется звонить в милицию. «Зачем отпустил? Куда понесли черти на ночь глядя?..» — наверняка брюзжит тетка Серафима. Представляя, каково отцу выслушивать ее попреки, Юля смотрела так неприветливо, что у Олега срывались с языка совсем не те слова. Он обрывал себя, точно страдал провалами памяти, мялся на каких-то вопросительно-просветительных нотах и без конца нервно поглаживал затылок. «Кажется, это ужасно, но я люблю тебя» — вот что проступало за его косноязычием.
«Ну и ужасался бы в одиночку! — яснее ясного отражалось на ее лице. — То звонками одолевал, скорбной физиономией, советами, сочувственными словами — прямо свой человек! — а теперь и вовсе огорошил — вознамерился «узаконить отношения». «И лучше выдумать не мог!..»
Когда-то он ей вроде нравился, было. Она даже ревновала его — к той же румяной Инке Одоевцевой. Но это не более как преходящие настроения. Она и наедине-то с ним оставалась всего два раза: в шестнадцать лет высиживала на подоконнике в его комнате — позировала для портрета. В третий отговорилась — некогда: он так смотрел на нее, что казалось, вот-вот присосется своими губами!.. Ну, общаться по-соседски куда ни шло, бывать у него, когда он собирал приятелей-художников по случаю какого-нибудь анекдотического юбилея («Друзья! Сто лет назад картины Эдуарда Мане были отвергнуты Салоном! Поговорим о времени и о себе!..»). Он, конечно, из кожи лез — старался обратить на себя ее внимание умением доказывать свою правоту, эрудицией, но Юля много читала об искусстве и видела, что он насобирал речений маститых метров впрок на всю жизнь, вот и бывает убедителен.
Они стояли у дверей ее квартиры, и не успел Олег, экая и мекая, приняться за изложение своих чувств, как внизу послышались шаги: по лестнице кто-то поднимался. Кто-то старый: шаги чередовались медленно, человеку нелегко давалась каждая ступенька. Олегу пришлось замолчать. Выкладываться при свидетелях глупо, а менять тему и того хуже: всякие вставные интермеццо в подобных случаях выглядят комедийно, заполняя ими паузы, можно испортить главную тему. Ничего не оставалось, как закурить и, прислушиваясь к шарканью на лестнице, сосредоточенно изучать сигарету.
О его состоянии мог догадаться даже тот человек, который поднимался в квартиру, но что у Юли были свои, ей одной известные причины досадовать на проволочку, об этом никто в целом мире знать не мог!.. Ей не терпелось поскорее остаться одной, со всем тем, что произошло час назад. А произошло удивительное: то тайное, чего еще недавно она до смерти боялась, не только вдруг перестало пугать, но обернулось самой желанной радостью! Увидев е г о в вагоне электрички, она словно очнулась!.. Юля не то чтобы забыла о нем, совсем нет, она боялась помнить: слишком уж по-взрослому определенно пришла и утвердилась в ней страховидная уверенность в ее власти над ним; страшило предчувствие его любви, предощущение ее проявлений, готовность отозваться на них!.. Готовность эта пугала особенно, так во сне, обезоруживая желание сопротивляться, пугает злая подчиненность опасным искушениям. Она не могла толком объяснить самой себе, чего трусит, но от одной мысли позвонить ему, напомнить о себе у нее пересыхало в горле. И вдруг эта встреча! Мгновение, и мир полон света, покоя, ясности! Позади осталась вереница невнятных дней, противное ощущение взвешенности в пространстве, косная тяжесть в голове от попытки понять, что делают люди, которым некуда ходить, невольное подыгрывание погребальному настроению отца, готового чуть не прощение просить за неспособность помочь ей, хотя неудача была чем угодно, только не ее бедой — напротив, это она теперь наверняка знает, все сложилось наилучшим образом!..
На выпускном вечере тридцатилетняя красавица Татьяна Дмитриевна, их классный руководитель, отвела Юлю в сторонку и, влюбленно вглядываясь в нее неправдоподобно синими глазами, которые Юля впервые видела так близко, совсем по-дружески спросила:
«Надумала, куда поступать?..»
Юля неопределенно пожала плечами: ей не хотелось признаваться, что она собирается в «самый легкий» институт.
«Твои стихи, это не призвание?»
Юля искренне качнула головой: нет.
«Но какие-то планы все-таки есть?»
И тут она, возбужденная «гвалтом стаи перед отлетом», с нешкольным уже сознанием права на неподотчетные суждения, выпалила правду — нет у нее никаких планов. Что есть?.. Мечта уехать в самое далекое и долгое путешествие, такое далекое и долгое, чтобы о ней забыли!.. Неважно куда — в Индию, Африку, Тибет!.. Почему непременно изучать?.. Разве далекие земли, нездешние глаза, лица, неведомые обычаи только для того и существуют, чтобы их изучали?.. Разве этот мир, о котором столько говорят, не стоит того, чтобы просто взглянуть на него?
Все это и многое другое Юля выпалила на одном дыхании, как ровня разглядывая ультрамариновые глаза Татьяны Дмитриевны.
«У тебя дар, девочка, — с невольной улыбкой, как проговорившаяся, заметила она. — Не знаю, какой, но несомненный. А вот найдется ли ему применение… Жизнь давно уже не художественная импровизация, а — метод. Увы. Для одних в этом прогресс, для других — верное доказательство, что мир постарел и опошлился. Одно очевидно: импровизаторам в нем неуютно. Помни об этом и путешествуй осмотрительно».
Не получилось осмотрительно. Что делать, и рада бы в рай, да не выходит. Скорбеть? Ну, нет! Она и слушать не станет, вздумай кто упрекать ее в глупом воодушевлении по случаю провала на экзаменах: он избавил ее от заданности существования, томительной тесноты регламентации, стандартов… А теперь, после встречи в электричке, на душе так, как бывало, когда в школе объявляли непредвиденные каникулы: вмиг рождалось предвкушение чего-то, что раньше нельзя было, а теперь можно!.. Дарованная свобода пробуждала какие-то давние, не очень ясные, но несомненные вожделения. Но если раньше они, посулив радости, лишь попусту томили душу, то на этот раз все так близко, возможно!.. И эта встреча в электричке — как предзнаменование!..
Стоя в позе не очень заинтересованного наблюдателя — плечо упирается в выступ дверного проема, руки в кармашках куртки — Юля мысленно обшаривала ящики письменного стола, в поисках записной книжки с номерами телефонов.
«Господи, кончится это когда-нибудь?..» Внутри, где-то под ложечкой, уже набухала злая тяжесть — так всегда бывает, когда ей досаждают — Серафима, например, своими наставлениями. Юля даже побаивается этих будто помимо воли набухающих в ней чугунных ядер, как боится слабый человек распирающей его ненависти к сильному.
Наконец шаги замерли. Несколько мгновений тишины, скрежетнул замок, хлопнула дверь, и, ни секунды не помедлив, Олег заговорил в той же многозначительной манере, в какой изъяснялся до вынужденного перерыва, подчеркивая тем самым неслабеющее постоянство возвышенного душевного настроя.
