Ким Мунзо - Самый обычный день. 86 рассказов

О неявке на назначенные встречи

Я приезжаю в город только изредка: за покупками или по какому-нибудь делу, потому что, как там ни крути, тащишься часа два с лишним вдоль полей, пахнущих мятой, мимо гор цвета нуги. К тому же само путешествие на поезде меня изматывает, утомляет и изнуряет; меня начинает тошнить, а лицо покрывает молочная бледность. Конечно, иногда жизнь не оставляет тебе иного выхода, и тогда приходится запастись таблетками от укачивания, принять успокоительную микстуру и отправиться в путь, как это мне пришлось сделать сегодня: нельзя же бесконечно отказываться. Однако в последнее время жизнь так редко радует нас чем-нибудь, что, сам того не замечая, устраиваешься на красном сиденье и клюешь носом; так время пролетает незаметно — не успеешь оглянуться, как уже и приехал, и именно в этот момент понимаешь, что явился слишком рано. Ибо, пока я не ступил на перрон (одна нога была еще на подножке, а другая уже коснулась асфальта), мне не пришло в голову взглянуть на часы. За мной с давних пор водится этот грех: приходить всегда загодя, поэтому я уже и не схожу с ума по этому поводу. Был первый час, а встречу мне назначили на пять; это означало, что мне предстоит поскучать довольно долго; предвидя подобную перспективу, я решил купить газеты и обнаружил недалеко от вокзала киоск и раскаленную адским солнцем площадь (где и пристроился на серебристой лавочке в металлической тишине вязов). По другую сторону площади ребятишки играли в салочки; они бегали, забавно косолапя, под внимательными взглядами розовогрудых мамаш, которые пахли свежим сеном. Эта картина вызвала во мне желание купить игрушки и пирожные, и потому я направился через шумную улицу к бетонным стенам гигантского универмага, который слопал содержимое моего кошелька, а потом выплюнул меня обратно на площадь: голова у меня раскалывалась от обрушившихся на меня внутри аккордов. Я неспешно плыл в струях избыточного времени над витринами, воздушными шарами и щеглами, готовыми вспыхнуть в любую минуту, которые предлагали мне за полцены соленые волчьи бобы, а потом присоединился к кругу зрителей: в его середине пара медуз-амфибий вступила в борьбу — их руки, ноги, крылья и присоски величественно наносили противнику страшные удары. В целом картина напоминала бой мексиканских петухов, я видел, как пульсируют жилы на шеях вспотевших зрителей в цветастых рубашках. Одна из медуз мертвой хваткой вцепилась в другую и, казалось, пила ее кровь, несуществующую желтую и вонючую кровь, кипящую ключом, пока наконец та не рухнула на землю и больше не смогла подняться (хозяин победительницы с гордостью взял ее на руки и показал публике — на лице его сияла победная улыбка, а в кармане хрустели купюры; побежденный плакал, обнимая мертвую медузу). Люди стали расходиться. Я тоже пошел дальше и вдруг почувствовал, что проголодался. Нераскрытый кулечек волчьих бобов полетел в урну, а я зашел в ресторан, где заказал шукрут, минеральную воду и двойной кофе (который в результате превратился в коньяк со льдом, напоминавший бензин, потому что был очень горьким и маслянисто поблескивал). Я вошел в здание, когда было без пяти пять (фасад украшали огромные часы); все помещения казались пустынными: вестибюль при входе, длинный застекленный коридор, нависавший над озябшим садом, боковые залы, наполненные солоноватым электрическим светом, где не было заметно никакой человеческой деятельности. За конторкой я обнаружил заспанную физиономию консьержа. На мой вопрос, можно ли видеть господина Оливе, он вяло ответил, что тот еще не пришел, что его целый день не было на месте, и посмотрел на меня затуманенным взглядом. Несмотря на его заверения, я продолжал настаивать на своем, и в конце концов консьерж пропустил меня. Убедитесь в этом сами, сказал он (с язвительной ноткой в голосе), попробуйте, вдруг вам удастся его найти, а я больше ничем помочь вам не могу. Тут консьерж снова положил голову на мраморный стол своей конторки и закрыл глаза. А я между тем решительно двинулся вперед и начал бродить среди дьявольских теней современной волшебной сказки: сумрак и напряженная тишина лезвия бритвы, чуть заметные следы на блестящем полу; и все это приправлено запахом пурпурных азалий, подгнивших гранатов, покрашенных ярко-синей краской, долгий проезд камеры, не знаю точно, латеральный или фронтальный, открывавший взгляду шалаши, холодные залы и пыльные декорации… Широкие балконы над пластмассовыми волнами Ганга, растрескавшиеся дюны из желтого картона, бумажные проспекты грошовых нью-йорков, тюремные камеры из папье-маше с решетками из проволоки, снега из пенопласта и бумажные льдины; и, наконец, потолки: единое сооружение из черных деталей конструктора под невидимым сводом. И рокот потаенных рек, за руслом которых ведут наблюдение самые опытные полицейские (в студии безлюдно: ни одного поста во всем здании). Фарфоровые стены коридоров наводят на мысли о голодных муках моли в духе рассказов По: холодный металл аппаратуры, камеры и снова камеры, жирафьи шеи кранов и заржавленные микрофоны; всюду пустота и мрак (ни единой души). Время от времени — немой экран телевизора, где серые пятна колышутся, образуя лицо человека, который двигает губами и говорит не слышные никому слова, где счастливые пары танцуют без музыки, где тряпичные ковбои обмениваются беззвучными выстрелами (безмолвие среди безбрежного моря сахарных льдов). Я смотрю на часы: четверть шестого, а никого еще нет и в помине (наверное, они задержались и придут попозже). Мой путь теперь проходит через индейский поселок. Одна из камер направлена на стул, освещенный белым лучом прожектора. Я сажусь на него. Смотрю. Прямо передо мной на маленьком экране всплывает мое изображение: если я двигаюсь, мой крошечный двойник в телевизоре тоже двигается; если я танцую, он тоже танцует; если я смеюсь — смеется; стоит мне замолчать и замереть, неподвижно глядя в объектив, как он тоже немеет и устремляет свой взгляд прямо мне в глаза. Шесть часов. Пора уходить. Всякому терпению есть предел. Я спускаюсь по лестнице и вхожу в вестибюль; консьержа уже нет. Я открываю дверь и в этот момент замечаю на пороге маленького бледного человечка, который смотрит на меня, понурившись. А вы зачем пришли, спрашиваю я незнакомца. Может быть, тоже на съемку? Вы не видели господина Оливе? Какое нахальство! Поскольку мне не удается получить никакого ответа, я хватаю его за грудки и приподнимаю (его прозрачные ножки болтаются в воздухе). Я пришел, чтобы запереть помещение, говорит он, смотря мне прямо в глаза. Я ставлю его на землю, и он продолжает: к вечеру все расходятся, всем надоедает ждать понапрасну. Тогда я прихожу и закрываю дверь. Кажется, ему больше нечего добавить; он нервничает, словно куда-то опаздывает и очень торопится. Мои вопросы его раздражают, как будто каждый из них камнем ложится поверх огромного невидимого груза, лежащего у него на плечах. Я выхожу на улицу в поисках такси, которое отвезет меня на вокзал.

Уф, сказал он

Они выпили кофе и съели по куску торта. Уф, сказал он наконец (потому что раньше рот его был набит не только тортом, но и ленью, и раскрыть его не представлялось возможным). Она даже не взглянула на него (была та-акая жарища, а окно, как всегда, закрыто). Окно, как всегда, закрыто, сказала она. Он ничего не ответил (думая, что жара в разгар лета совершенно естественна). Если хочешь, открой окно, предложил он, ибо ему показалось, что надо что-то сказать. Она, однако, не поднялась со стула и никак не отреагировала на его слова. Казалось, время безмолвно навалилось на них всей своей тяжестью. Женщина взяла чайник и медленно налила кофе в чашку (прошел уже год с тех пор, как разбился кофейник, но они решили не покупать новый: поскольку они не любили чай, чайник вполне можно было использовать для кофе). Над тортом кружилась муха. Она подняла было руку, чтобы отогнать ее, но потом подумала, что не стоило тратить столько сил на какое-то насекомое, которое, в общем-то, не причиняло им больших неприятностей. На несколько секунд ее рука зависла в воздухе. Потом она медленно опустила ее и положила на стол. Мне кажется, сказал мужчина, принюхиваясь, что из-за этой жары мух стало больше. За окном солнце сжигало тщедушный плющ, жизнь в котором едва теплилась: он цеплялся за единственный свободный участок стены, побеленный когда-то, а теперь — потемневший от грязи. Совсем скоро солнечное пятно доберется до стекол и вползет в комнату. Да, согласилась женщина, рассматривая свою чашку, а потом начала постукивать по ней ложечкой (назойливый и теплый звон слышался словно издалека). Не могла бы ты прекратить этот шум, спросил он раздраженно. Она бросила ложечку на стол; ее падение было мягким и нежным, с апельсиновым отливом. Раньше, это продолжал говорить мужчина, летом не бывало такой жары. Все меняется, заключила она. На том и сошлись. Они сидели молча, пока солнце плыло над головами всех людей: и пешеходов, которые медленно шли по городским улицам, и ребятишек на пляже, ослепших от попавшей в глаза пригоршни песка. Они перемешали карты и сняли колоду. Парные карты достались ей.