Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2005)
Из подземелья хриплый самолюбивый кашель, будто земля содрогается.
“Ловко схоронился Никихвор! — до сих пор удивляются деревенские. — Такой уж стал незаметный!” Целый год тишина была, прежде чем немец подступил. Все думали, что Никиша на кладбище, в почетной могиле под железной звездочкой, а он знай себе в погребе протухает. И при наших сидел, и при немцах, когда они в Тужиловку зачем-то пришли, и после войны хоронился в течение пятилеток. И еще одна семилетка была.
“Усю свою жизню заточил, — с торжественной расстановкой, как про покойника, судачат о Никише старушки. — Из рта яво и пононя крысиными ссаками пахня”.
Митя перебирает не глядя желтые, норовящие свернуться в трубку листки. Вот нарисованный человечек сидит в яме, вокруг свет ясный, глиняными красками намалеванный.
— Это я!.. Я!.. — хрипит Никиша, в глазах его ненависть. Дрожащими руками он швыряет рисунки на пол. — Возьми себе эти картинки…
— Зачем они мне?
— Пусть все видят.
— Кто — все?
— Все… — хрипит, не понимая, о чем его спрашивает этот добрый, терпеливый мальчик.
ПОЧЕТНЫЙ УТОПЛЕННИК
Сбежал из колонны весной, в половодье, когда призывников из окрестных деревень вели на сборный пункт. Сказал офицеру, что надо перевязать ногу — мозоль, дескать, лопнул. Перевязал, огляделся — сосны золотыми стволами играют, иголки зеленые распушили, дышат теплом… Разве можно отсюда уходить на какую-то войну?
Шмыгнул в кусты, только его и видели. Лейтенант, не ожидавший такого от советского парня, довел колонну до райцентра, заявил в милицию. В тот же день организовали поиск.
Никиша хитрый: пересидел два дня в стогу соломы, питался сухарями из вещмешка, взятыми в дальнюю дорогу, за водой ходил к роднику. А на второй день в деревне раздался залп. “Небось Грепу вместо меня расстреляли!” — подумалось нечаянно. Полежал на вершине омета, погрелся на солнце и малость успокоился: солдаты палят для острастки, чтобы другим призывникам неповадно было бегать. Ночью решил пробираться в погреб, потому что в омете сидеть холодно и очень заметно вокруг.
А события тем временем происходили так: в тот же день, как ему сбежать, к вечеру на дне оврага, в бурном весеннем потоке участковый нашел труп мужика с грызенным зверями лицом. Утопленник был одет в телогрейку, валенки, шапку унесло водой, шумевшей как горная речка. Грепа (в протоколе имя и отчество ее записали полностью — Агриппина Ивановна) сказала, что “вроде бы похожий”, когда труп на подводе привезли в деревню, заголосила, как и положено, на всю улицу. Начальство признало данный случай несчастным. Похоронили Никишу почти как героя, даже из винтовок стрельнули над могилой — честь солдату, погибшему от стихий.
День-другой сидел он в своем погребе, догрызал сухари, с грустью дышал кислым запахом. Зажимал ладонями уши, боясь малейшего звука. На третий день, когда все стало забываться, Никиша объявился посеред ночи в доме “вдовы”. Грепа, ахнув, перекрестилась, приняв его за покойника. Затем успокоилась, отняла ладонь от полной груди, произнесла со вздохом: “Расстреляють нас обоих…” Дрожа всем телом, подвинулась на постели, освобождая нагретое место, взглянула на него блестящими в темноте глазами: “Ложися!..” Взгляд этих глаз был жадный, желающий, но будто чужой, непривычно обволакивал его всего, в коленках усталых дрожь появилась. Лег, обнял ее коченеющей рукой, однако от пережитого волнения никакой “любови” у него, как он сам позже рассказывал, не “случилося”. От страха в “энтом причинном месте” у него “усё отхердыкнуло”, пояснял он с какой-то презрительной гордостью спустя десятилетия, будто в его внезапной импотенции тоже был заключен некий военный смысл.
На шутки мужиков отвечал так: “Вы, дураки, на бабу лезетя, тужитеся как зря, хпаетя туды и сами в ничаво превращаетеся, тупыми апосля становитеся, сухими в мозгах. Я же никаких делов с бабой иметь от страха войны не мог, зато сидел в полной великой отдельности и много думал. Я столько всего надумал, что посеред своей коптилочной темноты к особенным мыслям пришел. У мине видения были сладше любой девки...”
Спускал ради наглядности штаны, показывал шрам на костлявой синей ляжке — упал по пьянке в молодости на борону. Тогда, наверное, и затронулась главная любовная жилка, проходящяя не через теплое, простое тело, но через хотящее воображение развратного мозга. Постоянный военный ужас придавил “усякую прочую желанию”.
“Застегнися… — хмыкали мужики. — Противно на тебя такого смотреть… Мысли у него какие-то…”
“Я толкую вам, дураки, что не мысли меня одолевали, а наважденья, которые обнимають и покоряють!..”
ПЕЙЗАЖИ ПОГРЕБА
Если зажечь самодельную коптилку, заправленную керосином, то посреди тесного погреба, на маленьком столе, сколоченном из гнилых досок, можно увидеть глиняную миску, оловянную кружку, чайник… Потайная печь сложена так, что пламени сверху не видно. В углу, возле кадушки с огурцами, ворох дров. Однако никто из местных жителей, а тем более из приезжих дачников не торопится заглянуть в этот уникальный “музей”.
В погребе липкая сырость. И всегда как-то ознобисто. По ночам вылезал “дыхнуть” воздухом. В ливень, в метель, но чаще всего теплыми летними ночами бродил осторожно, как привидение, вокруг сараев и риги, в окошко хаты ненароком заглядывал… Подсовывает Мите картинку, на которой изобразил молодую Грепу. Здесь ее не узнать, совсем другая. А ведь спозналась, собака этакая, с соседом, хромоногим Кузьмой. Днем сама к нему в избу шастает, вроде помогает инвалиду, порядок, дескать, наводит… Но все бабы знают, зачем на самом деле к нему пришла… Такая “помочь мужуку” на деревне завсегда известная…
Митя разглядывает рисунок: молодая женщина, можно сказать — красивая. Не сравнить с сегодняшней Грепой, которую Никиша норовит стукнуть чем попало и обзывает матерными выраженьями, будто других слов не знает.
Ночами Грепа приносила поесть. В основном хлеб, вареную картошку. А он накладывал ей из бочек соленых огурцов, квашеной капусты.
“Зачем тебе столько много? — спрашивал дезертир обиженным, уже чуточку подхрипывающим голосом. — Кузьме небось на закуску?..”
Грепа молча сопела, нечего было ответить. Иногда, чтобы не “бряхал”, приносила ему бутылку самогона. Но сама в погреб спускаться не хотела, а ведь он сто раз просил ее хотя бы просто так посидеть с ним на топчане. “Знобко находиться рядом с тобою, с порожним чилавеком, — литинанта хочу любить!..”
И любила, как ему после рассказали. В то время в деревне на постое был отряд красноармейцев — вылавливали немецких парашютистов и разведчиков. Лейтенанту Грепа тоже нравилась. Хромой Кузьма от ревности запил, собирался лейтенанта из берданки “стрельнуть”…
Когда баба в грех пускается, то уже ничего вокруг не замечает. Пока Грепа с лейтенантом крутила, Никиша в погребе голодал. Даже постного масла не было, не говоря уже о хлебе, — варил картошку в кожуре и капусту из бочки брал горстями. Вскоре лейтенант с отрядом уехал, а больше красноармейцы в Тужиловку не заходили. Народ поговаривал, что наши далеко отступили и в деревню скоро войдут немцы.
Бездетная Грепа томилась, думала, дурнела с горя. От Кузьмы некоторые вдовы и солдатки родили, а у Грепы не “зачиналося”. Голосила, зло срывала на муже — возьмет да и не принесет вечером поесть... Или наложит в миску холодной картошки с рыбьим жиром: “Лопай, дезертиришша! Никуда ты не годнай — усе муде сабе в погребе отхладил, заплеснявели твои мужицкие дяла…”
Глухими ночами он выползал, смотрел свои сараи, щупал живность. Куры, когда он посеред ночи заходил в курятник, тихо урчали, словно голуби. Кобель Тузик всякий раз принимался гавкать, но тут же узнавал прежнего хозяина, осторожно помахивал хвостом, долго принюхивался к его валенкам, но уже не подпрыгивал, как прежде, чтобы опереться передними лапами на грудь Никиши.
Кошка шарахалась как от привидения и не давалась погладить.
Ночью в закутах все живое, приятное на ощупь: милые вы мои, лохматые и пернатые! Невидимый горячий поросенок, тюкая копытцами по жидкой грязи, узнавал хозяина, сонно похрюкивал. Молодец, Васек! Своих не выдаем!.. Война для поросенка тоже хреновое дело. И без того короткую свиную жизнь могут укоротить оккупанты проклятые. Да и своим тоже кушать хочется. Надо тебя резать, Васек, а то съедят тебя свои или чужие солдаты…
“Хронт подходя! — шушукаются по утрам у колодца бабы. — Надо, подружки, скотинку сокращать…”
