Аласдер Грей - Бедные-несчастные
— Это тебе, чтобы в люди выбился.
Я признался, что хочу стать врачом, и рот ее скривился в презрительной гримасе, какой она всегда встречала людскую дурость. Собравшись с силами, она яростно прошептала:
— На похороны отсюда ни пенса. Кинет Поскреб меня в нищенскую могилу, пусть его тогда черти в ад утащат! Дай слово, что все на себя потратишь.
Поскребом в нашей округе называли моего отца, а также болезнь, поражавшую недокормленных кур. За похороны Поскреб заплатил, но сказал мне:
— Камень — твоя забота.
Только через двенадцать лет у меня появились деньги на памятник, но к тому времени уже никто не мог сказать, где находится могила.
В университете и одежда, и повадки выдавали мое низкое происхождение, и так как я не мог допустить насмешек над собой по этому поводу, вне лекционных аудиторий и экзаменационного зала я, как правило, пребывал в одиночестве. В конце первого семестра профессор пригласил меня к себе в кабинет и сказал:
— Мистер Свичнет, живи мы в справедливом мире, я смело предсказал бы вам блестящее будущее, но в таком мире, как наш, — никогда, если только вы не сделаете необходимых выводов. Вы можете стать более искусным хирургом, чем Хантер, более умелым акушером, чем Симпсон, более сведущим целителем, чем Листер, но если вы не приобретете этакой гладкой вальяжности, этакого шутливого добродушия, пациенты не будут вам доверять, а другие врачи будут вас сторониться. Не презирайте внешний лоск только потому, что им обладают многие глупцы, снобы и негодяи. Если у вас нет денег на хороший костюм у хорошего портного, присмотрите себе что-нибудь подходящее среди невыкупленных вещей в приличном ломбарде. Вечером аккуратно складывайте брюки и кладите их между двумя досками себе под матрас. Если не можете каждый день менять рубашку, пусть хотя бы у вас всегда будет чистый крахмальный воротничок. Посещайте вечера и увеселения, организуемые отделением, по которому вы собираетесь кончать, — вот увидите, не такие уж плохие мы люди, а в нашем обществе вы невольно, в подражание нам, и сами потихоньку обтешетесь.
Я сказал ему, что денег у меня хватает только на обучение, книги, инструменты и житейские нужды.
— Так я и знал, что все дело в этом! — вскричал он торжествующе. — Но наш университетский совет наделен правом назначать вспомоществование достойным студентам вроде вас. Большую часть денег, конечно, получают богословы, но не все же затирать науку. Я думаю, уж на костюм-то мы вам наскребем; обратитесь должным образом, и я замолвлю за вас словечко. Как? Попробуем?
Если бы он сказал: «Я полагаю, вы можете претендовать на стипендию; прошение пишется так-то и так-то; я буду вашим ходатаем», — если бы он сказал нечто подобное, я поблагодарил бы его; но он откинулся в своем кресле, выпятив живот, сплетя на нем руки и сияя на меня снизу вверх (ибо сесть он мне не предложил) такой приторной, фальшивой, самодовольной улыбкой, что я засунул кулаки поглубже в карманы, чтобы не начистить ему физиономию. Я ограничился замечанием, что в той части области Галлоуэй, где я родился, народ не любит попрошайничать, но если он действительно высокого мнения о моих способностях, мы можем заключить взаимовыгодную сделку. Я предложил дать мне сто фунтов в долг под семь с половиной процентов годовых до моего пятого года в должности врача общей практики или третьего года в должности врача-консультанта, когда я обязуюсь вернуть первоначальную сумму плюс двадцать фунтов премии. Увидев, что у него отвисла нижняя челюсть, я торопливо добавил:
— Разумеется, я окажусь банкротом, если не смогу получить диплом или, едва я стану врачом, меня вычеркнут из врачебного регистра, но все же, думаю, для вас это будет надежное вложение. Как? Попытаемся?
— Шутите вы, что ли? — пробормотал он, глядя на меня во все глаза, и его губы начали искривляться в улыбке, какой он ждал и от меня — в подражание ему. Слишком рассерженный, чтобы смеяться над собственной шуткой, я пожал плечами, попрощался и вышел.
Возможно, была какая-то связь между этим разговором и конвертом, надписанным незнакомой рукой, который я получил по почте неделей позже. В нем лежала пятифунтовая банкнота; большую часть этих денег я употребил на покупку подержанного микроскопа, оставшееся — на рубашки и воротнички. Теперь по одежде я уже смахивал не столько на пахаря, сколько на бедного букиниста. Мои однокашники, должно быть, восприняли это как серьезный прогресс — они стали меня привечать и сообщать мне свежие сплетни, хоть мне говорить с ними было не о чем. Единственным, с кем я беседовал на равных, был Боглоу Бакстер, поскольку (я и теперь так считаю) мы с ним были два самых умственно развитых и самых необщительных человека на всем медицинском факультете университета Глазго.
2. Сотворение Боглоу Бакстера
К тому времени как мы в первый раз перекинулись словом, я уже три семестра знал его в лицо.
В чулане, находившемся в дальнем конце анатомического класса, была снята с петель дверь и поставлена скамейка — вышло укромное рабочее место. Там-то и сидел обыкновенно Бакстер, приготовляя срезы тканей, исследуя их под микроскопом и делая беглые записи; большая голова, плотное тело и толстые конечности придавали ему вид карлика. Но когда он выбегал к емкости с формалином, где лежали человеческие мозги, похожие на цветную капусту, и проносился мимо других людей, оказывалось, что он выше всех едва ли не на целую голову; впрочем, будучи страшно застенчивым, он старался держаться от людей подальше. При великанском телосложении у него были продолговатые мечтательные глаза, вздернутый нос и печальный рот обиженного ребенка; три глубокие морщины, прорезавшие его лоб, никогда не разглаживались. Утром его жесткие темно-русые волосы были умащены и гладко зачесаны на прямой пробор, но к середине дня они уже клочковато топорщились за ушами, а к вечеру его взъерошенная шевелюра становилась похожа на медвежью шкуру. Он носил добротный костюм дорогого серого сукна, искусно сшитый по фигуре и скрадывавший, насколько возможно, ее несообразности; и все же мне казалось, что он выглядел бы естественнее в шароварах и тюрбане балаганного турка.
Он был единственным сыном Колина Бакстера, первого медика, получившего от королевы Виктории рыцарский титул*. Портрет сэра Колина висел в нашем экзаменационном зале рядом с портретом Джона Хантера; наружность сына не имела ничего общего с этими тонкими губами, с острыми чертами чисто выбритого лица. «О безразличии сэра Колина к женской красоте ходили легенды, — сказали мне раз, — но его потомство доказывает, что он странным образом тяготел к женскому безобразию». Говорили, что отец Боглоу зачал его на склоне лет от горничной, но, в отличие от моего отца, дал сыну свою фамилию и домашнее образование, а также оставил ему кое-какое наследство. О матери Боглоу ничего не было известно доподлинно. Одни говорили, что ее отправили в сумасшедший дом, другие — что сэр Колин заставлял ее одеваться, как положено горничной, в черное платье, белый чепец и белый фартук, что она молча прислуживала за столом, когда он принимал у себя коллег с женами. Великий хирург умер за год до того, как Боглоу поступил в университет. Он был бы блестящим студентом, если бы не обязательная практика в клинике, где его диковинная наружность и необычный голос пугали пациентов и приводили в замешательство персонал; вследствие этого он так и не получил диплома, но продолжал посещать университет в качестве ассистента-исследователя. В чем состояли его исследования — никто не знал, да и не хотел знать. Он мог приходить и уходить, когда ему вздумается, поскольку аккуратно платил за обучение, никому не мешал и был сыном знаменитости. Большинство считало его дилетантом от науки, но при всем том я слышал, что он оказывает бесплатную медицинскую помощь в клинике при сталелитейном заводе на восточной окраине, где чрезвычайно искусно лечит ожоги и переломы.
На втором курсе я посетил публичный диспут на тему, которая меня интересовала, хотя ее трудно было назвать новой: как развивается жизнь — путем мелких постепенных изменений или посредством крупных катастрофических сдвигов? Тема эта в те годы считалась равно научной и религиозной, поэтому главные ораторы свободно переходили от фанатической торжественности к игривым шуточкам и меняли основание своей аргументации, как только брезжила надежда получить таким способом преимущество над оппонентом. Взявши слово с места, я обрисовал научный фундамент, на котором мы все могли бы достичь согласия и воздвигнуть здание новой концепции. Я выбирал слова очень тщательно; сначала меня слушали молча, потом по рядам пополз шепоток, вскоре перешедший в громовой хохот. На следующий день один из товарищей признался мне: «Извини, что мы над тобой смеялись, Свичнет, но когда ты с твоим деревенским выговором пошел цитировать Конта, Гексли и Геккеля, это было как если бы королева, открывая сессию парламента, заговорила языком лондонских торговок».
