Войцех Кучок - Как сон
И вот он, словно смотритель, уже ведет Адама по музею, Мать чапает за ними, начинается осмотр, Отец тащит Адама за руку, крепко держа сына за запястье, точно так же как и много лет назад, когда он тащил Адама, а Адам совсем не хотел учиться плавать, не хотел смотреть, как режут свинью, или когда на свадьбе у двоюродного брата застеснялся пригласить на танец девочку, — всегда рука Отца хватала его за запястье и тянула тем страшнее, что делала это как бы нежно. Нет, Отец никогда не дергал Адама, он спокойно дожимал свое, его сила была силой спокойствия и железной настойчивости, но она оборачивалась мукой для Адама; когда Отец тащил его, например, в озеро, на скотобойню или на танцплощадку, а он сопротивлялся, Отец резко менял тактику: он внезапно отказывался от насилия и становился кротким как овечка, сам начинал плескаться в воде, сам выпускал кровь из аорты борова, обращал в шутку нарушение танцевальной субординации; и все было бы хорошо, если бы по возвращении домой он не запирал Адама в специально оборудованном подвальчике, в котором стояла раскладушка, где было одеяло и маленькая свечка, которой хватало на часок, ну, может, на два; Отец называл это место размышляльня — закрывал там сына на ключ, зная, что Адам ничего так не боится, как темноты, что Адам представляет себе ад как мир без света, что он не выдержит долго, — короче, закрывал его и говорил: «Сынок, у тебя будет время успокоиться и подумать над своим поведением. Если что будет нужно или если ты изменишь свое мнение по кое-каким вопросам, дай знать, постучись изнутри». И Адам размышлял там часок, ну, может, два, и втолковывал себе, что, ведь когда он научится плавать, он уже не будет бояться воды и в будущем сможет преодолевать океаны, узнавая новые страны и посылая из них открытки домой, а когда он научится резать свинью, то его уже не будет мутить от вида крови и он сможет лечить людей, а когда осмелится пригласить девочку на танец, он сможет пойти на дискотеку в городе и обзавестись приятелями; Адам размышлял под догоравшую свечу, в чем различие между нежеланием, боязнью и ужасом, а когда свечка догорала, он познавал различия между ними эмпирическим путем, подлетал к двери, сначала просто стучал, потом колотил кулаками, потом ломился в дверь всем телом, вопя, чтобы его выпустили, но Отец не торопился подходить, и с каждым очередным пребыванием в размышляльне Адаму приходилось все дольше ждать освобождения, потому что Отец заботился о том, чтобы сын боролся со страхом, даже если после каждой очередной схватки он выходил еще более подавленный, растерянный и униженный; важна была борьба, наука преодоления собственной слабости, Отец не уважал людей слабых, но он не мог позволить себе не уважать единственного сына, поэтому считал своей обязанностью воспитать из него настоящего мужчину, настоящего борца.
— Все бумаги мы уже за тебя заполнили, формальности утрясли, с нотариусом договорились, тебе, сынок, осталось только поставить подпись, и хатка твоя. Вот, пожалуйста, прямо из каталога, не домик — игрушка, из дерева, три месяца — и готово, ну, кухня есть, туалетов два, один на втором этаже, тут тебе чем не комната-кабинет, тут спальня, вон, аж с тайным выходом, хе-хе, сынок…
Отец стал мягче, уже отпустил его руку и, восхищенный, будто осматривает дворцовый интерьер, обратился к Матери, повел, да пожалуй что не повел, а повлек ее куда-то на кухню, в ванную, в очередную комнату, увлекся и сам, воодушевился:
— Тут вы для деток комнату устроите, как уж наконец поженишься, а пока может быть гостевой…
Адам остается в спальне и проверяет ловко придуманный путь эвакуации — тайную дверцу, выходит через нее из дома, садится на ступеньках крыльца, подпирает голову, как придорожный Христос[1], и пытается понять, откуда знает Отец о том, что со времени своих заключений в размышляльне Адам чувствует себя безопасно только в помещениях с дополнительным аварийным выходом, в таких, где есть по крайней мере две двери; на самом ли деле Отец столь предусмотрителен и великодушен, или же это всего лишь предлагаемое каталогом стандартное решение?
Бульон втроем. Сидят за бульоном. С тех пор как стоит мир, на время бульона все свары, военные действия, катаклизмы, мнимые болезни, супружеские кризисы приостанавливаются, бульон находится за гранью реальности, бульон велит взять в кавычки все то, что было сказано во гневе, все, к чему ты стремился изо всех сил, все, что было совершено опрометчиво, по неосмотрительности, бульон требует спокойствия, он требует полной сосредоточенности на себе, создания сообщества бульонной тишины, которую нарушать может только стук ложки о тарелку.
Бульон из счастливой, понятное дело, курицы, которая годами сплетничала с наседками из соседних дворов, вольно клевала зерно, подернутый жирком, с горкой овощей и домашней лапши, такой бульон не станешь есть впопыхах, его нельзя профанировать, выпивая залпом, это вам не бульонный кубик, такой бульон должен всем, кого вокруг себя собрал за столом, разогреть желудки, остудить головы; вот за таким бульоном и сидит Адам с родителями и ждет, что же скажет Отец, да и скажет ли что вообще, или готов молчать до смерти, обидевшись на сына, который только что заявил, что, в общем-то, и не думал возвращаться в деревню, потому что самое главное для него сейчас стаж в больнице, а поскольку место в общежитии ему уже не положено, он предпочитает снять себе что-нибудь в городе, чтоб не таскаться каждый раз в такую даль, иначе ему пришлось бы вставать на час раньше, к тому же всегда лучше быть вблизи, в случае какой-нибудь экстренной надобности, скажем замениться на дежурстве, а кроме того, кроме того (это он объявил вполголоса, так что Отец даже не расслышал и попросил, чтобы ему повторили громко и четко, Адам повторил, хоть и не так чтобы очень громко), кроме того, он на самом деле хотел бы попытаться жить один, в смысле самостоятельно.
Бульон подходит к концу, а они всё молчат, как будто сидят на совете племени над шаманским варевом, будто ждут, когда галлюциногены попадут к ним в кровь и вызовут транс; Адамом по-настоящему овладевает бульонная сонливость, восходящая от полного желудка через диафрагму до самых до висков, последние ложки он доедает значительно медленнее, опасаясь, что с окончанием бульона кончится и перемирие и Отец совершит нечто гораздо более страшное, чем могло бы прийти Адаму в голову; его Отец никогда не скандалит, но то спокойствие, которое он внешне сохраняет, скандально опасно; Мать сама не отважится подать голос, а впрочем, она не знала бы, что сказать, как осмыслить внезапную перемену в их жизни, Отец должен придать форму ее мыслям, все сразу станет ясным лишь после того, как он скажет, так что Мать ждет слов Отца, и, лишь услышав их, она начнет им поддакивать, и тогда бульонная тишина сменится семейным гомоном, ах, если бы этот гомон мог быть беззаботным; Мать хрупка, как выпитое яйцо, она трещит под грузом забот, и хоть хлопоты — это ее специальность, если не сказать образ жизни, она сегодня уже довольно много должна была вынести на своей скорлупке, так что она ждет с надеждой слов Отца; дождалась:
— А ничего такого. Дом подождет, пока тебе не захочется к родным пенатам вернуться. Он и так уже твой, акт собственности подписан, а ключи заберешь, когда надумаешь тут поселиться.
Мать немедленно подхватывает разговор, будто боялась, что Отец на самом деле борется с собой и может встать из-за стола и сказать: «Нет, нет, никак не могу с этим согласиться», и они останутся одни.
— Ну конечно, всё так. Пусть мальчик немного поработает в городе, заработает…
— Жёнку себе найдет…
— Ну а как иначе…
— А с женщинами, хе-хе, один принцип, проверенный: красивой женщина быть не обязана, красивым обязан быть конь, когда покупаешь его. Женщину надо выбирать породистую. Красивые кони уже ждут тебя, а ты нам породистую женщину привези, что, мать, не прав я, что ли?
Этот незатейливый анекдотец Адам уже знает, Отец всегда прибегает к нему в трудные моменты как к магическому заклинанию, которое означает, что он удручен неловкой ситуацией и хотел бы вернуться на уровень простых истин, четких категорий, на уровень так называемого практичного крестьянского ума.
Мать снова воодушевлена, а то как же — напряжение спало; она пускает слезу при виде сына и отца, согласно сидящих за столом, гладит Адама по голове:
— Хороший мальчик, впечатлительный, простая душа, доверчивый, ой, только чтобы тебе хорошая женщина попалась, Адась, а то таких, как ты, легче всего обмануть…
Но вдруг встрепенулась, поняв, что впечатлительность и легковерность не лучшие мужские черты; Отец раздражен, Мать в испуге одергивает руку, Отец обрушивается на нее:
— Ты мне его не балуй, не обнимай его так… Такие пуси-муси — это с ребенком, а не с мужиком.
Мать пытается защититься вечной формулой:
