Ежи Косински - Пинбол
Лишь изредка, вспоминая свое творческое прошлое, Домострой недоумевал: как же это могло случиться, что его жизнь потеряла всякий смысл? Не был ли прав критик из влиятельного "Музыкального комментария", осудивший когда-то Домостроя за самоупокоение в "полной изоляции"? Действительно ли его музыка была столь мрачна и сурова, что в один прекрасный день ее творец, как однажды заметил другой критик, просто обречен перерезать себе горло?
Домострой помнил еще, как лет десять назад он участвовал в телевизионном ток-шоу "В ногу со временем". Другим участником шоу оказался иностранный военный диктатор, живший в изгнании во Флориде. Хотя до изгнания диктатор пользовался поддержкой Соединенных Штатов в затянувшейся, многолетней войне, его страна и его дело в конечном счете потерпели поражение. "У нас осталась всего одна минута, господа, — в самом конце программы бодро воскликнул ведущий и повернулся к диктатору: — Расскажите нам, генерал, почему после вашей столь блистательной карьеры все пошло наперекосяк?" Обратись ведущий с этим вопросом к Домострою, тот бы запаниковал и не нашел ответа. Диктатор же, не выказав ни малейшего волнения, бросил мимолетный взгляд на свои усеянные бриллиантами часы, затем на улыбчивого ведущего и, наконец, на благодарную аудиторию. "Почему все пошло наперекосяк? — переспросил он. — Сначала меня предали союзники. Затем я проиграл войну". Для человека военного проигранная война явилась вполне очевидным и достаточным объяснением жизненного краха. Но порою довольно одной фальшивой ноты, чтобы разрушить жизнь композитора и в самом расцвете сил лишить его желания сочинять.
Домострой поставил машину возле свежевыкрашенного особняка. Взбегая по лестнице на пятый этаж, он совсем запыхался. Подождав с минуту, чтобы перевести дух и успокоить сердцебиение, он постучал в дверь. Андреа открыла и впустила его. Она повесила его куртку в забитый платьями и пальто стенной шкаф и предложила сесть на обширную низкую тахту, застеленную пестрым покрывалом. С одной стороны тахты находился столик с радиоприемником, с другой — телевизор. Комната выглядела очень уютной, и немногочисленную антикварную мебель прекрасно дополняли несколько превосходных копий прерафаэлитов, а также расположенная на одном из столиков коллекция старинных парфюмерных флаконов.
Кухня и ванная находились в одном конце комнаты, как бы переходя одна в другую, и Домострой наблюдал, как Андреа передвигается по своей опрятной квартире, чтобы приготовить ему коктейль. Она была одета просто, но дорого: шелковая блузка, отличная шерстяная юбка. Накануне, впервые увидев эту девушку у Кройцера, он сразу же отметил ее незаурядную внешность — выразительные глаза, большой рот, мягкие волнистые волосы, красивую грудь, длинные ноги. Он тут же ощутил, что она пробудила в нем желание; он хотел не ее — пока, во всяком случае, — но какую-то из своих прежних подруг, похожую на нее. Как будто некая струна прозвучала из прошлого и заставила его вновь ощутить потребность в женщине.
— Я не надеялась, что ты придешь, — сказала она, подавая ему напиток и усаживаясь на столик рядом с тахтой. — Вчера у Кройцера, передавая тебе эту записку, я чувствовала себя прямо-таки липучкой.
— Липучкой? — недоуменно переспросил он.
— Ну, той, что липнет к поп-группам, фанаткой! — рассмеялась она.
С бокалом в руке она скользнула на тахту, облокотилась на столик, лицом к Домострою, и вытянула ноги так, что туфли ее оказались в считанных дюймах от его бедра.
— В Джульярде,[2] где я занимаюсь музыкой и театром, студенты без ума от тебя. Они говорят, что ты профи.
— Профи без единой новой пластинки, за долгие годы, а о старых и память стерлась.
— Не обо всех! — возразила она. — Месяц назад "Этюд Классик" преподнес в дар библиотеке Джульярда коллекцию своих лучших записей, в том числе и твои сочинения.
— Очень любезно со стороны «Этюда» держать на прилавке мои шедевры — и избавляться от них, раздаривая направо и налево.
Андреа встала и подошла к стеллажу с книгами и пластинками. Медленно, одну за другой, она вытащила все восемь пластинок Домостроя и вставила их в проигрыватель. Затем включила его и, растягивая слова, объявила проникновенным голосом диск-жокея:
— Сегодня, дамы и господа, мы представляем вам полное собрание сочинений Патрика Домостроя, выдающегося американского композитора, лауреата Национальной премии по музыке.
Вновь усаживаясь на тахту, она слегка задела Домостроя, и он ощутил аромат ее волос.
Из двух огромных динамиков, подвешенных на кронштейны в противоположных концах комнаты, полилась мелодия. Как всегда, слушая свои записи, он поражался этой музыке, звукам, которым когда-то мог внимать лишь внутренним слухом. И снова не мог разобраться в собственных ощущениях; он никогда не понимал, нравится ему эта музыка или нет. Хотя и отождествлял себя с ней, знал каждую ноту, каждый пассаж, помнил когда, где и сколько работал над ней. Память сохранила даже его реакцию на каждый фрагмент, впервые услышанный им в концертном зале, потом по радио, потом, изредка, по телевизору. А еще не забылось то мучительное нетерпение, с которым он ждал выхода каждой своей пластинки, предвкушение успеха, а затем еще более мучительное ожидание рецензий.
— Тебе нравится быть композитором? — пристально глядя на него, спросила Андреа.
— Я больше не композитор, — ответил он.
— Но ты же собираешься снова давать большие концерты?
— Больше никаких больших концертов, — сухо произнес он.
— Почему же?
— Я растерял своих поклонников.
— Но как же так? Они по-прежнему тебя любят.
— Они — критики, публика — изменились, а я нет. А может быть, наоборот.
— Но ты все еще популярен. Твоя музыка даже в записях трогает людей больше, чем любой живой концерт.
Он увидел мольбу в ее взгляде, таком по-детски нежном и манящем, что испытал непреодолимое желание поцеловать ее.
— Если моя музыка трогает тебя, то можно ли мне?…
— А тебе хочется? — сказала Андреа и, откинувшись, оперлась на локоть, лицом к нему.
— Только если хочется тебе.
— А почему ты думаешь, что нет? — спросила она, раскрыв губы и медленно приближая к нему лицо.
Оказавшись лицом к лицу с Андреа, он принялся размышлять, что же теперь делать. Он вспомнил, как в Осло, во время европейских гастролей, давал за ужином интервью молодой журналистке, а потом они вместе вернулись в отель. Журналистка спросила, нельзя ли ей скоротать время до утра в его комнате — не хотелось ехать среди ночи домой, и, несмотря на то, что она казалась ему весьма соблазнительной, он был весьма озадачен этой просьбой, так как за весь вечер не заметил в ней и малой толики кокетства. Со всей прямотой он объявил ей, что в комнате всего одна кровать. Она ответила, что без проблем разделит с ним единственное ложе, так как еще девчонкой частенько спала в одной кровати со своими приятелями. Учтя сие добровольное признание, а также репутацию скандинавов по части свободной любви, Домострой почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы сообщить юной даме о том, что, пока они ужинали, он представлял себе их двоих сплетающимися в разнообразных позах, а потому чрезвычайно рад и страстно желает разделить с ней постель в точности так, как себе нафантазировал.
Женщина возмутилась:
— Вы глубоко ошибаетесь. Все, о чем я просила, это разделить с вами кровать, а вовсе не вас вместе с кроватью. По мне, — добавила она, — это как пойти с вами поплавать. Когда купаются, то не говорят об этом, не спрашивают друг друга, нравится тебе плескаться или ты предпочитаешь плавание на спине плаванью на животе. Вы просто купаетесь. Точно так же занимаются и любовью. Почему бы вам не попробовать принимать вещи такими, какие они есть!
Она в ярости удалилась. Что касается этого урока, то Домострою, который в детстве едва не утонул и с тех пор панически боялся воды, он впрок не пошел.
— Так почему же ты думаешь, будто я тебя не хочу? — повторила Андреа. — В конце концов, это я пришла послушать тебя к Кройцеру и сунула записку с признанием, разве не так? — Она придвинулась еще ближе, и теперь он шеей чувствовал ее дыхание.
Он мог бы тут же подмять ее под себя, однако не шелохнулся.
— Ты часто проводишь время с музыкантами? — спросил он.
Она взглянула на него непонимающе:
— Провожу время?
— Я имею в виду…
— Ты имеешь в виду — сплю с ними? Разумеется. Я учусь музыке, ты забыл? А как насчет тебя? Ты трахал девчонок, что ошиваются у Кройцера? — Он выпрямился и несколько подался в сторону.
— Ты не просто ошивалась там. Ты пришла с определенной целью.
— Именно так, — согласилась она. — Познакомиться с тобой.
— Но ты уже знакома с моей музыкой. Разве этого недостаточно? Музыка никаких требований не предъявляет. А композиторы предъявляют.
