Шалом Аш - Америка

— Папа уезжает, Иоселе, далеко уезжает.

Тот молчал, и только внимательный взгляд свидетельствовал о том, что он слушает.

— И некому будет проверять тебя. Так что ты учись, Иоселе, учись прилежно и молись горячо. И маму слушай, Иоселе, потому что папы с тобой не будет.

Мальчик по-прежнему хранил молчание, но понимал, о чем идет речь, и чувствовал теперь себя сиротой. Когда Меер наклонился, чтобы в последний раз его поцеловать, Иоселе прошептал:

— Счастливого тебе пути, папа! — и это означало, что он обещает выполнить все, что наказывал отец.

Все это было так не похоже на обычное поведение мужа, что Хана-Лея расплакалась, а тот снова наклонился и поцеловал мальчика. При этом Меер что-то прошептал, закрыв глаза и покачав головой. Потом открыл дверь, взял два туго набитых мешка и в сопровождении жены и старшей дочери направился к подводе.

Когда телега тронулась с места, Хана-Лея расплакалась, не в силах больше сдерживаться. Она вспомнила историю, которую рассказала ей Шейнделе, и крикнула вслед:

— Не забудь, Меер, что ты оставляешь жену с детьми!

Она тут же пожалела о сказанном, застыдилась, но было уже поздно.

Мееру тоже сделалось неудобно.

Когда Иоселе утром проснулся, он увидел, что все стулья перевернуты, а команда играет, сидя на полу.

Мальчики важно сообщили ему:

— Сегодня мы в хедер не идем, потому что папа уехал в Америку.

Иоселе ничего не ответил. Он сохранил слова отца в своем сердце, и неведомая гордость охватила мальчика от того, что тот сказал ему. Иоселе решил исполнить все, что было наказано.

Словно одинокий странник в пустыне, сидел Меер на третьем этаже одного из домов на Эссекс-стрит в огромном Нью-Йорке, по ту сторону океана, среди пятимиллионного населения и девятисот тысяч своих братьев. Ни к какому землячеству, ни к общественному, ни к религиозному, он не принадлежал и вообще ни с кем не сходился. Земляки с Третьей улицы, адрес которых он взял с собой и которые его «сняли» с корабля, устроили Меера в еврейской мастерской, где не работали по субботам. И вот уже семь с лишним месяцев Меер сидел у окна, выходящего на высокую стену большого здания, и строчил на машинке швы каких-то рубах. Как он сюда попал, Меер и по сей день не знал, хотя ежедневно ездил на работу. Земляк, родственник, сын тети Малкеле, сестры отца, привел его однажды в какое-то подземелье, и Меер поездом приехал в эту мастерскую. С тех пор он так и ездил каждый день туда и обратно. Меера тогда даже не удивил поезд, который носился под землей, подобно чудовищному зверю: за долгий путь до Америки он насмотрелся такого, что голова шла кругом и можно было перестать удивляться чему бы то ни было. Не поразило Меера и то, что родственник предложил ему шить рубахи. Когда его усадили за машинку, он, Меер, сын реб Иоселе Сохачевского, прославившийся в городе ученостью, ревностный хасид, да и купец не из последних, покорно сделался белошвейкой, вроде Сендерла — дамского портного у них в местечке. Впрочем, здесь все было возможно — из-за этого Меер и приехал в Америку: тут ничего не зазорно делать, главное — это заработок. Так он смог кормить жену и детей, которые получали от него письма и немного денег. Меер быстро приспособился — сообразил, как и что надо делать, и сказал себе: такова моя профессия. Так он и сидел целыми днями — все с непокрытыми головами, а Меер в ермолке; были здесь и девушки, но он их не замечал и работал усердно, ни с кем лишнего не говоря. Про себя, мысленно, он повторял трактат из Мишны, главу из Талмуда, но больше всего Меер думал о доме — как поживают жена и дети, а главное — Иоселе! Любимый его сынок — Меер представлял, как тот сидит в хедере, читает, учит раздел из Торы… У Иоселе головка светлая, он все понимает… Хороший мальчик! — думал Меер, и сердце у него изнывало от тоски по сыну.

В долгожданный день, когда Меер выслал Хане-Лее первые десять рублей (здесь это было всего пять долларов), ему пришли на ум слова молитвы: «Кто подобен Ему, кто равен Ему…» Сердце переполняла радость, он был душой с ними, дома: Меер видел, как почтальон приносит жене письмо, как зять Лейбуш читает его… А Хана-Лея — просто праведница, сущая праведница! Ведь на нее легли тяготы воспитания детей — все держится на ней одной, даже плату на обучение должна добывать сама… А Иоселе в этот день стоит возле мамы и теребит ее передник: покажи, мол, папино письмо!..

Что касается соблюдения заповедей Божьих, то этому он отдавался всем сердцем и ни на йоту не отступал от установленных дома правил. Как только наступали сумерки, Меер торопился в синагогу, чтобы успеть до начала предвечерней молитвы прочитать главу из Мишны, как привык с детства (а книгу Мишны Меер привез из дома). На первых порах сосед, с которым он жил в одной комнате, был недоволен — спать ему не дают! Однако потом привык. Меер забирался в свой уголок, где стояли кровать и сундучок, — здесь был его дом, где за столиком по утрам он читал трактаты Талмуда и молился перед уходом на работу; в этом уголке Меер в пятницу вечером зажигал две субботние свечи и читал молитвы. Его не интересовало, что творится вокруг, он ничего не замечал, сидя за столиком и встречая субботу; сосед в это время мог заниматься обычными будничными делами или играть со своим товарищем в карты — Меер им морали не читал. Он знал, что это напрасный труд. Меер и другого жилища не искал, понимая, что везде будет то же самое. Он просто не видел того, что происходит в другом углу, — в его половине комнаты царила святая суббота.

В синагогу какого-либо братства Меер не ходил. Первым же пятничным вечером земляки с Третьей улицы взяли его с собой в «конгрегейшн» — собрание граждан из Лешно, землячество его родного города, которое размещалось на той же Эссекс-стрит, где он жил. Когда Меер шел туда, на улице было полно народу, и торговля, словно наперекор субботе, как раз сейчас была в разгаре. Ближе к ночи на улице появлялось все больше лотков, занимавших чуть ли не всю проезжую часть. Возле каждого толпились люди — это были евреи-рабочие, которые возвращались из мастерских и фабрик домой, прислушиваясь к зычным выкрикам торговцев, истошными голосами нахваливавших свои товары. Здесь были также еврейские мальчики, которые играли в мяч посреди улицы, поджигали мусор и обрывки бумаги, валявшиеся на мостовой, — и никто не напоминал им, что уже наступила суббота. Торгаши и будничная сутолока преследовали его до самых дверей синагоги, и даже на ступеньках, ведущих в помещение, сидели еврейские женщины и торговались с теми, кто туда направлялся. Меер хотел сбежать от будней, владевших улицей, к своему землячеству, но суббота в синагоге лешновцев была убогая, портновская, и казалось, что она погрязла в трясине будничного дня, охватившей ее со всех сторон. Меер смотрел по сторонам и видел, как из угла кто-то выдвинул на середину комнаты аналой, а другой начал зажигать свечи, — и все это, несмотря на то что суббота уже давно наступила! Прихожане подходили поодиночке — то были в большинстве своем ремесленники из Лешно, которых Меер знавал еще на родине. Многих он помнил с детства и хорошо знал: старостой оказался портняжка с рыжей бородкой по прозвищу Козак, которого в свое время сослали за воровство в Брест — с тех пор он и исчез. А здесь этот человек был полноправным хозяином, радушно приветствовал Меера и поглядывал на него с нескрываемым сожалением. Меер оглядывался, отыскивая знакомых земляков, с которыми можно было бы перекинуться словом, но кругом были одни ремесленники — люди не его круга. С ним здоровались, расспрашивали о жизни на родине. Вскоре к аналою подошел один из прихожан и начал молитву. Меер знал его — это, помнилось, был кузнец из родного местечка…

Меер вспомнил субботу у себя дома: все лавки закрыты, весь город словно под замком. В синагоге кантор реб Лейбл поет «Встречу субботе»: «Шествуй, жених, невесте навстречу!» И охватила Меера тоска неуемная по дому — по жене, по детям, по семье… Суббота… Его Иоселе стоит сейчас в шелковом картузике, который отец купил ему на праздники (Меер все время представлял Иоселе в этом картузике), и раскачивается над молитвенником. Дома уже накрыто на стол, горят свечи, на Хане-Лее новый повойник… А он так далеко… Но огорчаться по этому поводу Меер себе не позволил: сегодня суббота! Поэтому, когда дело все же дошло до «Встречи», Меер даже подпевал портновскому кантору. После молитвы он не стал торопиться уходить и сел в уголок, как привык у себя дома, намереваясь посидеть над фолиантом, тем более что здесь ему торопиться было некуда и не к кому. Все-таки у Меера было «субботнее» настроение, хоть он и встречал праздник в будничной одежде. Однако едва он начал читать и раскачиваться, как увидел, что аналой и кивот прячут обратно в уголок и завешивают простыней, а в синагоге начинает собираться совсем другая публика: какие-то музыканты, девицы и парни… Меер перестал читать и с удивлением смотрел вокруг. К нему подошел тот самый человек в блестящем картузе, который ранее зажигал свечи, и обратился на явно галицийском наречии: