Эрик Орсенна - Долгое безумие
Явно привыкшая к действию, которое производит на окружающих, не то итальянка, не то русская продолжала вести себя как ни в чем не бывало. Кивнула Габриелю. Представляться друг другу было ни к чему. И спокойно расспрашивала хранителя.
— А экскурсии с гидом у вас предусмотрены?
— Я же предупредил вас: мы закрылись. Хотя у меня есть помощник — Нисефор. Должно быть, спит где-нибудь. Холод его усыпляет.
— Счастливец, — проговорила она.
— Если его найти и разбудить, он расскажет детям много забавного.
— Замечательно. Пойдемте же.
Она улыбалась.
«Королевы тоже улыбаются, — мелькнуло у Габриеля. — Они выражают пожелание и ждут, улыбаясь, уверенные, что оно будет услышано. Разве у мужчины может быть что-то более неотложное, чем исполнение пожелания королевы?»
Г-н Жан поднял на Габриеля полный отчаяния взгляд.
— Вы с нами? Этот господин — выпускник естественнонаучного факультета.
Она сделала головой кивок и откровенно рассмеялась:
— Весьма польщена.
В ее черных глазах вспыхнули золотые искорки лукавства, которого ничем не удастся загасить до конца ее дней — ни удовольствием, ни горем, ни иными чувствами. Габриель вздрогнул. Он плохо знал женщин, разве что свою жену… Но каждому известно: стоит женщине произнести фатальное «да», как она выбывает из рядов женского рода, превращаясь в некий гибрид. Так уж случилось, что за четыре десятка лет, которые он прожил, ему не приходилось иметь дела ни с королевой, ни с лукавой особой. Захотелось не мешкая заполнить этот пробел. А это означало пойти по стопам отца. Габриель XI, живший среди каучуковых деревьев, без сомнений, смог бы просветить его относительно подвида «лукавая королева», на первый взгляд такого устрашающего.
Между тем хранитель продолжал:
— Нисефор — негр, и потому его научные убеждения далеки от ортодоксальных…
Королева нисколько не испугалась. Она выпустила руки двух непосед, и те опрометью бросились в галерею.
— Что ж, стоит послушать его точку зрения на эволюцию. Может, его рассказ нас согреет. — И быстрым шагом направилась вслед за детьми.
Секундой позже Габриель ранил, возможно, насмерть любителя мхов. Разочарованный многим в жизни: семьей, работой и генералом де Голлем (что за тоска, право, узнать, что тот выбрал себе в премьер-министры толстосума Помпиду!), хранитель держался за две-три идеи, одна из которых была следующая: общение с растениями научает человека безмятежности. Когда же он увидел, как его собрат-садовод чуть не лишился чувств и дрожащим голосом проговорил: «Помогите… Быстрее! Как удержать это чудо? Что можно показать ей?», бедняга утратил все иллюзии относительно успокаивающего действия ботаники на человеческую натуру.
— Есть один уголок… Пускать туда кого-либо строго запрещено. Но для вас…
— О! Спасибо!
Габриель чуть не вывихнул ему плечо в порыве благодарности.
— Галерея птиц… Вот уже годы, как ее закрыли из-за света… оперение выцветает. Хотя там не слишком весело…
— Вы спасли мне жизнь!
— Вы в этом уверены?
— Да здравствует Музеум!
Нисефор объяснял двум детям, прижавшимся к матери, место льва в эволюции.
Воспользовавшись паузой при переходе к чучелу гиены, г-н Жан предложил:
— Не хотели бы вы взглянуть на лучшую в мире коллекцию птиц?
Дети единодушно предпочли диких зверей.
— Что ж, ведите себя хорошенько. Жан-Батист остается за старшего. Будьте осторожны с крокодилами. Я скоро вернусь.
Хранитель, Габриель и не то итальянка, не то русская направились к лестнице.
На третьем этаже они миновали освещенную канделябром спину, обтянутую темной блузой, встрепанную шевелюру и подвешенный к мольберту белый холст: герр Крейенбюль за работой. Он писал кропильницу — самую большую из известных раковин. Погруженный в себя, он не заметил прошествовавшей за его спиной троицы.
Судя по его энергичным жестам, он воображал себя Ноем и по-своему боролся за сохранение видов. Я часто вспоминаю о нем, как и обо всех других статистах того рокового дня. Когда я заглянул в Музеум спустя какое-то время — уже после ремонта, — то пожалел, что его там нет. Он заслужил дожидаться вечности, упокоясь где-нибудь в галерее Эволюции, набитый соломой, как и остальные ее участники.
Стоя перед закрытой дверью зала с птичьими чучелами, г-н Жан рассказал об их плачевном состоянии: они были обречены на вечную тьму. Свет пагубно сказывается на оперении, нужно было попытаться сохранить оставшиеся краски.
— Прошу меня извинить. Добавить света нельзя.
Ключ, как и во всех приличных домах, лежал на шкафу. Г-н Жан встал на стул, пошарил, и наконец загадочный зал был открыт. Обычно добродушный Габриель чуть было не задушил хранителя, возвестившего о сокровищах там, где была лишь непроглядная дыра, в которой чуть брезжил свет синей лампочки, похожей на ночник в поезде или больничной палате.
Мало-помалу глаза привыкли к темноте, стали различать анфилады застекленных стеллажей, а посреди зала — некие фигуры темнее ночи и весьма угрожающего вида, наверное, птиц-хищников.
— Ну что? — поинтересовался любитель мхов, выдержав долгую торжественную паузу, во время которой слышался лишь скрип половиц. — Каково?
— Телефон!
Клич Нисефора потряс здание до основания и заставил задрожать всех участников космогонического процесса. И по прошествии тридцати пяти лет он все еще звучит в ушах Габриеля. По меньшей мере раз в неделю раздается в его снах, и тогда он просыпается весь в поту, и шепчет: «Дорогая!» А придя в себя, начинает улыбаться: благодаря этому кличу с африканским акцентом (как и все его соплеменники, Нисефор произносил «телефаун») все и началось.
— Вынужден вас покинуть. Уходя, закройте дверь. Оперение нуждается в полнейшей темноте.
Он испарился, оставив их наедине, во власти странного тревожного чувства.
— Может, все же чуть приоткроем окно? Кромешная тьма еще никому не вернула краски.
И не дожидаясь ответа, она отворила окно и створку. Яркий свет зимнего утра хлынул и осветил ее руку. Габриель увидел, какая у нее кожа. За те четверть часа, что прошли с момента ее появления, его глаза еще ни на секунду не оторвались от ее лица, несмотря на приказ, который он отдавал им: не забывать об элементарной вежливости и хоть ненадолго отвлекаться на что-нибудь иное. Но все было зря. Глаза перестали ему повиноваться. Даже в темноте они неотрывно следили за едва различимым профилем. Можно было решить, что знакомство состоялось, и кожа ее уже оценена. Ничуть. Подобная поспешность чужда логике встреч. Необходимы месяцы близости, чтобы узнать, какова кожа лица. В первое время делаются другие важные открытия: нежность губ, подрагивание ноздрей, очерк лица, скулы, волосы, и уж только потом самая непосредственная составляющая красоты.
За двадцать лет изучения ботаники Габриель приобрел немало знаний по части различного рода поверхностей. Он досконально изучил немало предметов как живых, так и неживых: с помощью взгляда и на ощупь (кое-кто считал, что нет необходимости поддерживать с растениями такой тесный контакт). Немногие, подобно ему, умели слышать призыв о помощи коры дерева, с виду такой неприступной в своей шероховатости (освободите меня от паразитов), или листочка нивянки, взывающей о влаге, несмотря на внешнее благополучие.
По своему обыкновению он долго не сводил глаз с руки, задержавшейся на свету то ли для того, чтоб согреться, то для того, чтоб обрести в бледных зимних лучах уверенность после темноты. Его пальцы сами потянулись к ее руке. Миг спустя он осознал, что навеки потерян. Неким знанием, мгновенно отпечатавшимся в каждой его клеточке, и даже больше — оставившем след на всех его будущих воспоминаниях, на мельчайшем его пожелании, — он знал, что отныне его жизнь станет одним сплошным ожиданием и сожалением — двумя страшными океанами: один предшествующий чудесному прикосновению, другой — следующий за ним.
Ее рука дважды вздрогнула, когда он ее коснулся, и замерла. Она была потрясена необычным обхождением и тем, что ее тело откликнулось на него.
Остаток дня и всю оставшуюся жизнь она снова и снова будет мысленно возвращаться к этому первому ощущению, породившему другие, что стало причиной, если не оправданием такого неправдоподобно долгого безумия.
В тот самый миг, когда его пальцы коснулись ее руки, длившийся сотую, миллионную долю секунды — можно было продолжать делить этот миг на еще более малые величины, первое доказательство демонических взаимоотношений любви со временем, — открылась граница, некий невидимый глазу барьер. Габриель с уже разбитым вдребезги сердцем стал проникать в мир женщины, о существовании которой еще час назад ничего не знал, чье имя станет ему известно лишь три месяца спустя ценой неимоверных усилий! Незнакомка тоже проникла в потаенный мир Габриеля.
