Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством

Но ты сама все скоро поймешь.

Как только тебе откроется, что тут происходит, ты наверняка захочешь все изменить. Однако, это почти невозможно — я думаю, что ты согласишься со мной, повзрослев.

Поблагодари своих маму и папу за смелость, с которой они решили тебя сюда привести. У тебя есть повод ими гордиться: ведь твои создатели смотрят вперед с оптимизмом — увы, фатальную судьбу нашей планеты (стоит лишь включить телевизор, раскрыть любую газету) так легко предсказать!

Мы хотели бы поприсутствовать при твоем «выходе в свет», но мы этого очень боимся — ведь чтобы попасть в роддом в Сан-Франциско, нам нужно будет выйти из дома и сесть на поезд, проходящий через подземный туннель. Мало того, пребывание вне нашей квартиры нас чрезвычайно страшит. Однако, несмотря на эти препоны, мы надеемся, что скоро увидим тебя.

Ирена попыталась сунуть посланье в ощетинившийся листами бумаги ящик стола. Отец перехватил ее руку.

— Смотри не помни, конвертик найди.

Давно уже требовавшая внимания мать, стоявшая рядом, протянула пакет, на котором она крупно, с нажимом, вывела: ЛИВЧИК.

— С клапанами, чтобы на людях кормить, — пояснила она. Потом протянула какой-то раздутый предмет:

— Чтобы обутой-одетой внучка была.

Ирена вертела в руках объемистую, брюхатую сумочку, к которой шнурочком была привязана самосшитая книжка, где в числе прочего загогулистым почерком матери было написано: «в кармашке — кошечка-мочалка, слюнявчек; за длинной молнией — пинетки, баретки, а за короткой — носочки, нагруднитчки и чепец».

В юности мать отвергла дельного красавца краснодеревщика Глеба из-за ошибок в школьных диктантах. Теперь, прижившись в Америке, но так и не прибившись к англоязычному разговорному берегу (объяснялась при помощи мужа и жестов), она забыла правописание простых русских слов.

Отличница в школе, никогда не плавала на уроках немецкого — а сейчас барахталась меж двух языковых берегов.

Раньше Ирену бы тронуло это неловкое «В».

ЛИВЧИК и ЖИВЧИК.

Будто в подарке матери была заключена жизнь — от английского «live».

Ведь Ирена несколько лет хранила ушитый матерью (нетерпеливые большие стежки разбегались по сторонам) сатиновый лифчик, который та сунула в чемодан, когда дочь собралась в США (и, обустроившись там, вызвала — вызволила из страны прозябания — и мать, и отца).

Разглаживала, когда он, при экскавации шкафа (при эксгумации отживших свой век, давно неносимых, невыносимых вещей), попадался ей на глаза и даже пыталась надеть. Лифчик был мал, но она не отваживалась оторвать его от себя.

А мать, годы спустя, по-прежнему выражала любовь куриной гузкой, напрасным народным советом («оберни грудь капустным листом, чтоб не болела»), перешитыми платьями, нежданной лаской наждачных от стряпни рук.

Как только муж поехал отвозить мать и отца, Ирена швырнула брюхатую сумочку и ЛИВЧИК в ведро.

Ворвалась в ресторан, не замечая мокрые, с зонтами, со стучащими зубами, фигуры.

Не четыре, а две.

На пальцах показывая белой девушке в черном и черному юноше в белой облипающей водолазке — «нас будет шесть человек» (муж тем временем парковался) — промчалась сквозь кухню с мексиканскими поварятами в туалет (у всех одинаковые непропеченые лица), задев локтем лоток. Ребенок приятно и больно давил всем своим весом; внутри что-то закупорилось, долгое время ничего не текло.

Презрев все приличные сроки (мочевой пузырь переполнен, ведь почти уже собралась использовать стаканчик от колы в машине, а еще надо бы причесать как мех драгоценные, погустевшие за беременность волосы и перевязать шейный платок), через пятнадцать минут вышла, увидела бездетных сестру и ее мужа, спросила:

— А новорожденный где?

Сестра замерла, приняв вопрос на свой счет.

Но Ирена имела в виду их отца, которому исполнялось сегодня шестьдесят пять.

— С мамой сидит. Она вроде бы опять захворала, — оправилась от словесного сбоя сестра.

Донимая докторов недоверием, мать исцелялась какими-то травами, а тут вдруг проглотила таблетку (блевала) и отравилась (отрава, трава).

Ирена вскричала, всплеснув заказанным супом, руками (стол покачнулся):

— Да она просто хочет испортить его юбилей!..

Потом поостыла, отметив:

— Вот уж действительно отца поедом ест!

И, поскольку все так сложилось, они решили остаться и вдоволь наесться за мать и отца.

Ресторан пуст.

Кроме нас тут никого нет.

Столы, замершие в ожидании посетителей, накрыты белыми скатертями; на стенах — слепки с помертвевших, мокрых улочек какого-то южноамериканского города; за помрачневшими вечерними окнами — всамделишный дождь.

Сестра сидит, чуть горбясь, напротив меня и гордится «почти дармовым» дрянненьким свитером.

— Посмотри, правда, хороший? Во всех магазинах за тридцать, а я на распродаже в «Росмарте» отхватила за пять!

Я замечаю на нем свежие пятна.

Томатный соус расползается по столу.

Сестра спрашивает:

— Коляска готова?

Бравируя, отвечаю:

— Взяли юзаную в Сан-Хозе — один содомит-самаритянин отдал.

Сестра пропускает свистящие слова мимо ушей:

— Привяжи куда-нибудь к ручке тесемку красного цвета от сглаза. А на ребенка, как только родится, сразу красные носочки надень.

Вымерший ресторан похож на картину Эдварда Хоппера. Ту, где скучает, оперевшись на локоть, одинокий человек у окна.

Сестры разнятся.

Старшая коротко острижена, младшая осторожна. Старшая (куртка на кнопках, шорты-бермуды, браслетам предпочитает кастет) после провальной любви в двадцать шесть лет без оглядки бежала из города и пересекла океан. Младшая (целомудренные платья в цветочек, волосы как у русалки, ноги всегда сомкнуты тоже) цеплялась за родину, путешествуя по слепым (заколочены окна) и глухим деревням. Останавливалась в кельях вместо отелей, привозя домой святую воду в мутных бутылках — старшая не пропускала повода посмеяться над ней.

Младшая пламенем не горела — пылкая долговязая старшая всего добивалась сама: вырвалась (выросла) из ставшей не по размеру страны и испытала все на себе пока младшая пытала ее: «зачем тебе это?»

Старшая, журналюга, дылда, жердина, гневалась из-за мелочей — пропущенного мягкого знака, недостатка твердой валюты, полетевшей материнской платы в компьютере, мизерной оплаты труда. Но по жизни ходила конем. Зигзагами, хитро, с замашками, издали целясь в судьбу. Образцовая младшая, по образованию воспитатель, была тихоходной пешкой удачи, ставила ближние цели, избегала дальние страны, приобретала исключительно крупные вещи (покупные райские кущи — развлекательный центр,[1] кушетка, комод), не спала с женщинами, не садилась в машины незнакомых мужчин.

Младшая домоседски мечтала о детях; старшая, не думавшая ни о чем кроме карьеры, поспорив с сестрой, тут же рванула с места в карьер. К удивленью обеих, старшая тут же вышла в дамки и в мамки. Младшая чахла без чада — старшая сразу же зачала.

Узнав, что у нее скоро будет племянница, оглядчивая, осторожная младшая, произведя в уме несложные логические калькуляции, приписала все успехи старшей Америке и перебралась поближе к своей коротко стриженной, «прожженной», как она ее называла, сестре.

Только-только прибыв из Фрунзенска в Сан-Франциско, она подписалась на журнал «Старые советы новоиспечённым родителям», а когда ее спрашивали «есть ли у тебя дети?», с вызовом отвечала: «еще нет».

Мало того, что она пытливо читала эти «Советы», но еще и любила обсуждать статьи из него с беременной старшей.

«Если жало осы осталось под кожей младенца, немедленно соскребите его ребром вашей кредитки или пластикового удостоверения личности».

«Что мне делать? Мне не нравится, когда родственники целуют в губы мою трехлетнюю дочь».

«Приобретите ювелирное украшение для Вашей жены. Даже если Вам не удастся во время родов показать себя молодцом, золотой медальон, появившийся перед ней в родильной палате, приятно ее удивит».

Плененная нерожденной племяшкой, сестра скопом скупала коробочки с обтирательной ватой, оборочки, рюшечки (на костюмчиках, рвотно-розовых кофточках) и вазелин. Ее муж, запатентовавший «соус для пикников» (Ирена заглазно называла его «соусом для бедняков»), работал на свалке и принес оттуда спеленутую оберточной бумагой коляску — Ирена ее отправила в угол (как в наказание) — пусть постоит.

Муж сестры, возвращаясь с работы, сиял.

Заговорщицки показывал захлопнутый дипломат с неразгаданным цифровым кодом, сварщицкую маску, часы с порванным ремешком, устаревшие наладонные «палмы», настенные лампы.