Евгений Мамонтов - Рассказы

Со Сталинградом не вышло, и скоро вместо этого начались ночные бомбежки Германии и ни Берта, ни ее подруги, ни сам доктор Геббельс еще не видели такого ужаса в своей жизни. Берта даже не смогла опознать среди обгорелых трупов тела своих родителей.

Зина не вполне оправилась после ранения и больше на фронт ее не взяли, направили служить в охрану одного из лагерей, где содержались трусы и негодяи, которые в годину суровых испытаний предали свою родину, те враги народа, которых не брали даже в штрафные батальоны. Память о ее героически погибшем женихе-пограничнике не позволяла Зине проявлять к ним снисхождения. И особист, относившийся поначалу с недоверием к женщине, скоро похвалил ее: «Справляешься».

Американцы, вошедшие в Мюнхен, устроили местным жителям небольшую загородную прогулку. Берту, ее подруг по молодежному женскому движению и еще много всякого народу посадили в грузовики и автобусы. Во время этой прогулки многие падали в обморок, а одна девушка сошла с ума. Им показывали концлагерь Дахау.

Вернувшись, Берта смотрела на Георга улыбавшегося ей с фотографии, повязанной по уголку черной ленточкой. Георг сгорел в небе над Курском.

Прошло много лет, у Берты был дом в пригороде Мюнхена, небольшой счет в банке, по выходным она ездила на своей машине, пока позволял возраст, кататься на лыжах в Альпы, было две кошки и все та же фотография ее жениха.

Зина заканчивала свои дни в доме ветеранов, плакала, когда санитарки воровали у нее пенсию, и кричала, раскрывая беззубый рот в горестном бешенстве: «Фашисты!»

Американская телекомпания пригласила Берту принять участие в съемках доку-ментального фильма. Берта надела черное платье и, показывая прекрасные вставные зубы в сдержанной улыбке, рассказала о своей юности, о молодежном женском союзе, о своем женихе. «Потом оказалось, что нас всех обманули, это все была иллюзия», — сказала она со слезами и все с той же улыбкой на дрожащих губах.

Через неделю она умерла, и протестантский священник сказал краткую исполненную сдержанности и благородства речь на ее могиле.

Когда умирала Зина, к ней тоже подошел священник, он и до этого подходил не-сколько раз, предлагая ей покреститься, исповедоваться и причаститься. Он говорил, что ей сразу станет легче и что теперь это ведь единственная ее надежда и утешение.

Но Зина всегда отказывалась. Она представляла, что, может быть, вот так же в сорок первом ласковый немецкий офицер, предлагал ее жениху сдаться: Ваше сопротивление бессмысленно. И ее Костик, оттолкнув от себя пулемет с пустым диском, пошел ему навстречу, улыбаясь, зажав в руке гранату с выдернутой чекой.

Она не могла быть слабой и тем предать его память, предать то, во что они вместе верили.

Само его имя — Константин — стало звучать для нее символически, как некая непреложная константа ее жизни. И она твердо сказала священнику: «Уходите!»

Хотя на, самом деле, это была ее иллюзия. Легенда, которую она сама сочинила. Откуда ей было знать, что ее Костик был ранен, попал в плен, бежал из концентрационного лагеря, добрался до своих, но доказать ничего не мог, и отправился в другой, уже советский, лагерь, наподобие того, в котором так хорошо служила сама Зина. В этом лагере он и умер от побоев, и был похоронен в общей могиле без надгробия.

Перед смертью каждая из женщин вспоминала свою жизнь, краткие, но счастливые дни своей наполненной смыслом юности. Им было жалко, что они обе не вышли замуж, не ходили с мужьями в гости и в театр, не встречали вместе праздники, не родили детей, не нянчили внуков, и они часто мечтали о том, как все это могло быть прекрасно и светло. В какой-то самый последний момент для них стало важнее всего именно то, чего они не совершили в жизни. Так что, поразмыслив, можно сказать, что от их жизни осталось только то, чем она не была.

Маска

В старом, дореволюционном, правописании название драмы Лермонтова писалось, как «Маскерад». Мне кажется, это передает ту свежесть и в некоторой степени новизну чувств, которую испытывал человек на этом празднике. Но так ли уж рады мы своим маскам сегодня? Замечаем ли их вообще? Или слились с ними настолько, что раз примеренная маска стала нашим лицом?

Отвечу сразу — рады! Но не когда надеваем их, а когда снимаем. Пусть ненадолго, в порыве радости или ярости, безразлично. И в том и в другом случае мы чувствуем освобождение от заученной роли, возвращение к своей истинной природе и еще ту сладостную правоту мгновения, о которой потом будем жалеть или стыдиться, потому что продлить это мгновение почти никому не удается. Мы все возвращаемся к своей привычной маске, замыкаясь в ней, как в скорлупе.

Кто же надел на нас эти маски?

Задолго до того как мудрые мысли научились записывать и тиражировать, транслировать через спутник и передавать по телефонному кабелю, человек уже почувствовал нечто важное. Возможно, он не смог бы сказать об этом словами. Привычка объяснять свои действия, а вместе с ней и возможность врать о них задним числом все что вздумается, появилась позже.

А древний человек перед выходом на тропу охоты просто надевал на голову череп убитого зубра и в этой маске совершал ритуальный танец. А другой — раскрашивал лицо черными и белыми полосками, перед тем как охотится на зебр. Они хотели отождествиться с тем животным, на которое охотятся.

Сегодня парень, решивший сделать себе модную татуировку, женщина, накладывающая вечерний макияж, и морской пехотинец, кладущий полосы сажи на свое лицо, так же неосознанно, как и древний охотник стремятся стать внутренне единым существом с тем миром, в котором они живут.

Мода, красота и камуфляж лишь побочные эффекты «маскировки», изначально носящей метафизическую, сакральную функцию.

В архаических цивилизациях шумеро-вавилонской и египетской культуры социальные маски как таковые еще не появляются. Если человек был ремесленником, то не мнил себя независимой личностью, обладающей равными правами со всеми остальными, вплоть до фараона. А если был фараоном, то не старался строить из себя либерала и пожимать руки толпе, ради победы на следующих выборах.

В Древней Греции маска впервые соединилась с процессом лицедейства и стала использоваться в театре, а не в храме. То есть приобрела уже светскую функцию.

Средневековье, значительно поприжав театр, как опасный, с религиозной точки зрения, соблазн, выпустило маску гулять по улицам в дни карнавалов. На карнавале разрешалось все. Год строжайшего соблюдения предписанных канонов компенсировался неделей разгула, озорства и хулиганства. Потом маску забрасывали на чердак и возвращались к своему обыкновенно лицу. Но именно с этого момента мы и можем задаться вопросом об истинности.

Какое из наших «я» считать подлинным? Каждодневное или то, что валяется на чердаке, ожидая карнавальной недели или просто лишнего стакана водки.

Я мог бы, наверное, много рассказать о масках, если бы знал что это такое. Вернее, если бы знал что именно не является маской. (Но может быть, это нечто настолько страшное, что сама природа противится и не дает нам увидеть истинное лицо. Возможно, им наделен только Бог).

Дело в том, что мы окружены масками настолько, что перестали их замечать. Имея дело исключительно с фальшивыми деньгами легко забудешь, как выглядят настоящие. Впрочем, сравнение неуместно, так как маска вряд ли может быть фальшивой. Она уже подделка. А фальшивых подделок не бывает, как невозможны фальшивые фальшивые деньги. В последнем случае они уже становятся настоящими.

Но вот допустим, я решился доискаться до истины. До настоящего лица и чтобы не откладывать в долгий ящик, решил начать теперь же, с самого себя. Впрочем, нет, лучше с вас. Так удобней. Во-первых, выступать одновременно в роли испытателя и испытуемого не грамотно с научной точки зрения, не будет обеспечена чистота эксперимента и его объективность, а во-вторых, мало ли что там у меня окажется под маской.

Итак — вы. (Не бойтесь) Вот вы сидите в своем кабинете и думаете что-нибудь такое очень важное для своей работы и перспектив фирмы. Например: Поехать мне в эти выходные на рыбалку и или лучше позвонить этой симпатичной девушке Зое? Хотя зачем ждать выходных, может быть позвонить ей сегодня вечером? Или даже сейчас?

И в этот момент к вам в кабинет стучатся, и входит ваш подчиненный. Вы не станете швырять в него сразу степлером. Хотя никому не нравится, когда его прерывают за работой в ответственный момент. Но вы демократичны, вы знаете сотрудников по именам. Поэтому степлер остается лежать на месте, а вы молча, не тратя свой драгоценный начальственный голос, указываете ему на кресло перед столом. Такое кресло всегда полезно подвинтить, чтобы оно было немножко ниже вашего и тем обеспечивало подчиненному приличествующий в данной ситуации взгляд снизу вверх.