Жан Жубер - Красные сабо

В личном опыте самого Жубера не было встречи с представителями движения Сопротивления, с коммунистами, возглавившими борьбу против немецкой оккупации и профашистского режима Виши, поэтому рассуждения его, не являясь пацифистскими по существу, все же содержат в себе элементы пацифизма. Вернее, тут сказалось влияние дяди, проповедовавшего пролетарскую солидарность. Сопротивляясь бездушной зубрежке немецких глаголов в коллеже, юный Жубер понимает, что, кроме фашистской, существует еще и другая Германия — поэтов и ученых. Германия, которую надо уберечь от гибели. С мыслью о Жане-Кристофе мальчик читал легенду о Нибелунгах.

Одной из характерных черт старшего и среднего поколения их семьи был вначале стихийный, а потом вполне сознательный атеизм. Началось это еще с деда-анархиста. Когда в детстве он затверживал катехизис, ему внушали, что бедный должен оставаться бедным, должен со смирением покориться своей участи. Это как скрытый недуг вошло в его плоть и кровь. И в то же время он заметил, что сами проповедники ведут жизнь далеко не праведную. Он понял, что проповедь смирения выгодна богатым, с юных лет начал клясть «на чем свет стоит этих стервятников, этих похабников, которые почем зря брюхатят девушек, этих прихлебателей богачей». Другой дед, познакомившись на заводе с социалистами, осознает, что церковь на службе у хозяев и охраняет буржуазный порядок. «Кюре предавали анафеме светскую школу, Жореса и забастовщиков…» Увидев, что мужчины от них ускользают, они вцеплялись в «их жен, вливая им по капле яд в ухо. Эту истину к своим пятидесяти годам он усвоил так твердо, что, умирая, решительно отрекся от церкви, и это, — пишет Жубер, — я полагаю, и есть его духовное завещание».

Отец писателя тоже был последовательным атеистом. Он не относился к тем мужчинам, которые были «красными» на митингах и примерными христианами дома, поскольку позволяли женам исполнять за них церковные обряды. Его убеждения с пониманием были встречены женой, воспитанной в том же духе. Жубер вспоминает: «…на мою долю не пришлось ни крещения, ни катехизиса, ни причастия, а когда я однажды соблазнился рассказами других ребят о фильмах, наверняка дурацких, которые по четвергам показывал им кюре, то дома мне весьма решительно вправили мозги».

Стихийный антиклерикализм своих предков писатель связывает с эпохой Великой французской революции, когда крестьяне в деревнях сжигали кресты и церкви, сажали священников, стоящих за короля, под замок. Не случайно и дед, и отец, и дядя Жорж были вдумчивыми читателями Дидро и Руссо.

Немалую часть семейной хроники занимают рассуждения автора о вещах обыденных: о фотографиях из семейного альбома, о прогулках в лес и работах в огороде, об устройстве жилища, о погребах и чердаках, о растопке печей, натирке полов и т. п. Все это, вместе взятое, символизирует для него семейный очаг, родной дом, а значит, и сад и огород, то, что связывает его с природой, с землей, со своими корнями. И писатель уточняет: «…когда я мысленно произношу слово „дом“, то в это понятие обязательно включается и сад, но совсем не тот, на мой взгляд, искаженный образ сада с вылизанным английским газончиком, с плакучей ивой и колючими розовыми кустами, нет, сад — это еще и огород с редиской, помидорами, салатом и, конечно, с капустными грядками. Добавим сюда еще и насос, кучу навоза, птичник и садок для кроликов, садовую утварь, составленную в углу сарайчика, где под потолком подвешены связки чеснока и лука, — и вот вам если не самый прекрасный пейзаж в мире, то по крайней мере самый трогательный, самый человечный, тот, к которому особенно прикипело мое сердце».

Описания природы, которых так много в книге Жубера, ничем не напоминают умиление прогуливающегося за городом сентиментального горожанина. Это наслаждение природой человека, знающего цену общения труженика с землей. И в то же время тут чувствуется рука и глаз поэта. Картины природы составляют как бы фон всего произведения, они придают ему эмоциональную окраску, музыкальную тональность, передают душевное состояние рассказчика, его отношение к описываемым событиям, людям.

Жан Жубер развертывает в своей книге целый калейдоскоп лиц, событий, фактов, которые мелькают, как кадры в кинематографе: то возникает обобщенный крупный план, то подробно описываются фотографии родных, которые как бы оживают в воображении писателя. Застывшие в неестественных позах люди начинают жить, двигаться, говорить.

Жан Жубер стал писателем не благодаря, а вопреки уготованной ему судьбе. Сын рабочего, внук крестьянина, он тоже должен был бы стать рабочим, если бы не эта ненасытная тяга к знаниям, не огромная любовь к книге, которая была свойственна многим в его семье, если бы не страстная увлеченность поэзией и не поэтический дар юноши, довольно рано давший о себе знать. Однако путь его к знаниям, а потом и к творчеству был нелегким. На протяжении всей книги писатель неоднократно возвращается к этой мысли — как трудно было ему пробиться к культуре. Он, конечно, был одарен, но он также обладал и большим трудолюбием, которое можно сравнить с трудолюбием его предков-крестьян, всей его семьи.

Как опасался Жубер, делая свои первые шаги в литературе, встретить вежливое равнодушие, скептическую усмешку, недоверие к этому «выскочке», сыну рабочего. Он помнил косые взгляды, которые бросали на него матери некоторых соучеников по коллежу, и тот трудно преодолимый барьер, что стоял между ним и его приятелями из богатых семей. Не только желание рифмовать, сочинять одолевало подростка, он с восторгом отдавался учебе. «Меня снедало, — пишет он, — более высокое стремление: избавить мой род от тяжкого груза прошлого». Мальчик с увлечением учит языки, бесконечно много читает. Обращает на себя внимание широкий круг его чтения. Тут представлены лучшие писатели мировой литературы, мыслители и гуманисты: Монтень, Дидро, Руссо, Бальзак, Флобер, Золя, Гюго, Ибсен, Достоевский, Толстой, Чехов, Купер, Лондон, Кервуд, Торо и другие.

С признательностью говорит автор и о французских поэтах, оказавших на него влияние, таких, как Шенье, Руже де Лилль, Бодлер, Верлен, Рембо, Малларме, Жамм, Арагон, Деснос и другие.

За годы учения юноша пристрастился и к живописи. Среди его любимых художников — Микеланджело, Боттичелли, Милле, Дюрер. Сумел он воспитать в себе и музыкальный вкус. Еще в отрочестве он предпочитал всем модным песенкам Бетховена и Баха. А произведения таких композиторов, как Дебюсси, Равель, Шоссон, Сати, Онеггер, узнавал с первых тактов. Это уже высокая ступень приобщения к культуре.

Поэт-философ, Жан Жубер нередко бывает афористичен: «Смерть отца играет в нашей жизни роль проявителя, с помощью которого мы распознаем наше прошлое», «Бросить книгу на пол… такое же преступление, как бросить кусок хлеба», «Отрочество тяготеет к самоанализу», «Детская дружба уходит и забывается с разлукой и окончанием переписки», «Земледелие — некая секретная философия, и всякий истинный земледелец одновременно и мудрец, и поэт», «Женщины все по натуре немного колдуньи» и т. д. Могущество, скрытое в слове, рассказчик почувствовал и в тех народных присловьях, пословицах, поговорках, которые употребляли его отец и тетя Алиса: «Луна красная — быть завтра дождю», «На святого Мориса горох сажай, соберешь богатый урожай» и т. п. «Кто знает, может, слушая ее, я приобрел вкус к поэзии или по крайней мере ощутил сладость рифмы?» — размышляет Жубер.

На протяжении всей книги писатель сознательно и бессознательно подчеркивает свою неразрывную связь с близкими, с простыми людьми. Он не только не стыдится своей родни, но, наоборот, гордится, любуется ею. В таком решении народной темы заключается истинный демократизм Жубера.

Писатель не случайно назвал свое произведение «Красные сабо». Большое сабо, выкрашенное в красный цвет, висело над входом в лавку его дяди, где собирались социалисты, анархисты, коммунисты и многие другие «печальники за народ». Оно свидетельствует о гордости ремесленника своим ремеслом, своим мастерством, подчеркивает прочность народных корней и традиций, непреходящую связь времен, и в то же время красный цвет, поясняет автор, как бы символизирует единение всех тружеников, избравших своим флагом красное знамя Народного фронта.

Красные сабо

(Роман)

Памяти моего отца, Алисы и Жоржа.

Моей матери.

ри недели назад умер мой отец. О его последних минутах мне не хочется говорить. Снова я живу в доме моего детства, в моей бывшей комнате, — я часами лежу на кровати с книгой в руках и пытаюсь читать. Но вскоре буквы начинают расплываться перед глазами, мысли уносятся вдаль, и я сдаюсь, раскрытая книга тихо ложится мне на грудь. Взгляд мой скользит к узкому оконцу, в которое видно болезненно-серое октябрьское небо. Гатинэ — край речушек и болот, мои воспоминания о нем пронизаны тонкой осенней грустью. Мне слышно, как внизу, в кухне, возится моя мать — скрип двери, негромкие шаги, бряканье кастрюль. Я брожу по комнате, дотрагиваюсь до стульев, выдвигаю ящики комода, где грудами лежат бумаги, почтовые открытки, фотографии, великое множество принадлежащих мне мелочей, до которых вот уже тридцать лет как никто не дотрагивался. Я раскладываю их на столе, разглядываю одну за другой.