Жорж Перек - Просто пространства: Дневник пользователя

На своей кровати я много путешествовал. Чтобы выжить, я брал с собой сахар, который таскал из кухни, и прятал его под подушкой (от песка все чесалось…). Страх — даже ужас — не оставлял меня, несмотря на защиту простыней и одеял.

Кровать: место смутной опасности, место противоречий, пространство одинокого тела, обремененного эфемерными гаремами, ограниченное пространство желания, невозможное место укоренения, пространство мечты и Эдиповой ностальгии:

Кровать

Блажен, кто может спать, от всех сует вдали,В почтенной, вековой, прадедовой кровати,Где предки родились и мирно отошли!{1}

Я люблю свою кровать. Она у меня чуть больше двух лет. Раньше она принадлежала одной из моих знакомых; она переехала в такую крохотную квартирку, что ее кровать. — совершенно стандартных размеров — едва умещалась в предусмотренной спальне, и она поменяла ее на ту, которая была у меня и которая оказалась чуть у́же.

(Когда-нибудь помимо прочих историй я напишу — смотри следующую главу — историю своих кроватей.)

Я люблю свою кровать. Люблю валяться в кровати и, не отрываясь, смотреть на потолок. Я бы охотно посвятил ему бо́льшую часть своего времени (и, главным образом, утро), если бы занятия, считающиеся более насущными (устанешь перечислять), так часто мне не мешали. Я люблю потолки, люблю лепнину и розетки: они часто меня вдохновляют, а переплетение гипсовых фиоритур легко отсылает меня к другим лабиринтам, сплетаемым фантазиями, идеями и словами. Но о потолках уже никто не задумывается. Их делают безнадежно прямоугольными или, чего хуже, оснащают так называемыми декоративными балками.

Прикроватным столиком мне долгое время служила широкая доска. За исключением твердой пищи (когда я остаюсь в кровати, то обычно есть не хочу) там находилось все, что мне требовалось, как необходимое, так и бесполезное: бутылка минеральной воды, стакан, пара маникюрных ножниц (к сожалению, зазубренных), сборник кроссвордов уже процитированного Робера Сипьона (пользуясь случаем, я хотел бы его немного поправить: в 43-й решетке указанного и в остальном безупречного сборника он — тихонечко — написал «néanmoins»{2} с двумя «m», что, разумеется, разрушало соответствующую горизонталь (нельзя же писать «assomnoir»{3}) и серьезно затрудняло решение задачи), пакетик бумажных носовых платков, щетка с жесткой щетиной, которая позволяла придавать шерсти моего кота (впрочем, это была кошка) блеск, вызывавший всеобщее восхищение, телефон, благодаря которому я мог не только сообщать друзьям о состоянии своего здоровья, но и отвечать бесчисленным незнакомым, что они попали не в компанию «Мишлен», полностью транзисторный радиоприемник, передающий в течение всего дня, если моей душе угодно, музыку различных жанров с перерывами на последние известия, долдонящие о дорожных пробках, несколько десятков книг (одни я собирался прочесть, но не читал, другие перечитывал постоянно), альбомы комиксов, стопки газет, все аксессуары курильщика, всевозможные записные книжки, блокноты, тетради и вырванные листки, будильник (разумеется), один тюбик с алка-зельцером (пустой), другой — с аспирином (наполовину полный или, если угодно, наполовину пустой), третий — с антигриппином «Секинил» (едва початый), лампа (конечно), уйма рекламных проспектов, которые я все никак не удосуживался выбросить, письма, шариковые ручки, фломастеры (и те и другие часто исписанные…), карандаши, точилка, резинка (три последние принадлежности предназначены как раз для решения вышеназванных кроссвордов), камешек, подобранный на пляже в Дьеппе, несколько других мелких сувениров и почтовый календарь.

Еще несколько банальностей:

Треть своей жизни мы проводим в постели. Кровать — одно из редких мест, где мы находимся в более или менее горизонтальном положении. Прочие места имеют специфическое назначение: операционный стол, лавка сауны, шезлонг, пляж, кушетка психоаналитика…

Техники сна: мнение, согласно которому лежачее положение естественно, совершенно ошибочно (Марсель Мосс о телесной технике, в работе «Социология и антропология», с. 378; здесь можно было бы процитировать весь, увы, недостаточно развернутый параграф).

См. также: ФЛЮССЕР В. «О постели» в журнале «Общее дело», 2, № 5, 21–27 (1973).

А гамак? А циновка? А нары? А кровати-шкафы? А глубокие, как могилы, диваны? А лежанки? А кушетки спальных вагонов? А походные койки? А спальные мешки, разложенные на надувных матрацах, положенных в свою очередь на пол, застеленный ковровым покрытием?

Комната

Фрагменты текущей работы

У меня исключительная и даже, думаю, необыкновенная память на все места, где я спал, за исключением тех, из раннего детства — до окончания войны, — которые смешиваются в сплошную серую безликость школьного дортуара. Что касается прочих воспоминаний, то, когда я лежу, мне стоит лишь закрыть глаза и задуматься о каком-либо определенном месте, как чуть ли не мгновенно припоминаются все детали комнаты, расположение дверей и окон, расстановка мебели, и с еще большей точностью возникает почти физическое ощущение того, что я опять лежу в той комнате.

Например:

РОК (Корнуолл),

лето 1954 года

Когда открываешь дверь, кровать оказывается почти сразу же слева. Это очень узкая кровать, да и сама комната очень узкая (плюс-минус несколько сантиметров ширина кровати и ширина двери, то есть не более полутора метров) и не намного больше в длину, чем в ширину. В продолжение кровати — маленький шкаф с вешалкой. В глубине — окно с подъемной рамой типа гильотины. Справа — туалетный столик с мраморной столешницей, раковина и кувшин с водой, которым я, кажется, не очень часто пользовался.

Я почти уверен, что слева на стене, над кроватью, в рамке висела репродукция, причем не первая попавшаяся хромолитография, а возможно, даже Ренуар или Сислей.

На полу лежал линолеум. Не было ни стола, ни кресла, но, может быть, у стены слева — стул: на него я бросал одежду перед тем, как лечь в постель, и не думаю, что я на нем сидел; в эту комнату я приходил спать. Она располагалась на четвертом, последнем этаже дома, и, возвращаясь поздно, я поднимался по лестнице очень тихо, чтобы не разбудить хозяйку и ее семью.

Я был на каникулах, я только что сдал выпускные школьные экзамены; в принципе, мне полагалось жить в пансионе, принимавшем французских лицеистов, которые по желанию родителей должны были совершенствовать свои познания в английском языке. Но поскольку в пансионе не оказалось свободных мест, меня поселили в семье.

Каждое утро хозяйка открывала дверь в мою комнату и ставила у ножки кровати чашку с дымящимся morning tea, который я неизменно пил уже остывшим. Я вставал слишком поздно и лишь один-два раза сумел застать сытный breakfast, который подавался в пансионе.

Мы наверняка помним, что именно тем летом, впервые за несколько десятилетий, в результате Женевских соглашений и переговоров с Тунисом и Марокко на всей планете воцарился мир: это продолжалось всего несколько дней и, как мне кажется, с тех пор больше не повторялось.

Воспоминания цепляются за узость той кровати, за узость той комнаты, за стойкую едкость того слишком крепкого и холодного чая: в то лето я пил pink, джин, приправленный каплей экстракта из коры ангостуры, я флиртовал, скорее безуспешно, с дочерью недавно вернувшегося из Александрии прядильщика, я решил стать писателем, на деревенской фисгармонии я рьяно наигрывал единственную мелодию, которую сумел разучить за всю свою жизнь: первые пятьдесят четыре ноты — одной правой рукой, поскольку левая чаще всего отказывалась подыгрывать — прелюдии Иоганна-Себастьяна Баха…

Воссозданного пространства комнаты достаточно для того, чтобы освежить, оживить, одушевить самые мимолетные воспоминания — и наименее значимые, и наиболее важные. Знакомое ощущение своего тела в кровати, привычное расположение кровати в комнате будоражат мою память, придают ей остроту и точность, которыми она в другое время почти никогда не обладает. Как привнесенное из сна и едва написанное слово полностью воссоздает воспоминание об этом сне, так и тут одно лишь знание (почти не нуждающееся в поисках, стоит только лечь на несколько мгновений и закрыть глаза) того, что справа от меня была стена, слева, рядом, — дверь (подняв руку, я мог коснуться ручки), напротив — окно, выявляет мгновенно и беспорядочно целый поток деталей, живость которых приводит меня в изумление: девушка с кукольными манерами, чрезмерно высокий англичанин с чуть кривым носом (я встретился с ним еще раз в Лондоне, когда поехал туда в конце наших якобы лингвистических каникул: он повел меня в заросший зеленью паб, который, к сожалению, мне не удалось впоследствии найти, и на променадный концерт в Альберт-холл, где я с большой гордостью слушал, возможно, под управлением сэра Джона Барбиролли, концерт для гармоники и оркестра, специально написанный для Лари Адлера…), маршмеллоу, Rock rock (сахарная карамель, фирменная сладость водных курортов; самая известная марка «Brighton Rock», кроме игры слов — в Брайтоне, как и в Этрета, действительно есть скалы — дала название роману Грэма Грина; от этой карамели никуда не деться и в самом Роке), серый пляж, холодное море, поля, размеченные живыми изгородями, старые каменные мосты, пейзажи, благоприятные для появления эльфов или блуждающих огоньков…