Роберт Менассе - Изгнание из ада
Теперь все смотрели на Виктора, который сделал учтивый жест в сторону Марии и, когда она зашептала «нет-нет, сперва ты!», вдруг нащупал искомую записку в нагрудном кармане пиджака. Он встал и мгновенно успокоился, даже почувствовал удовольствие, стоя здесь и неторопливо обводя взглядом лица этих знакомых незнакомцев, которые так дружелюбно смотрят на него, с интересом, хотя наверняка не ждут, что он сделал столь же впечатляющую карьеру, как большинство других.
— После выпуска я изучал историю, — наконец сказал он, — историю и философию.
Нетрудно догадаться, что дальше всем хотелось услышать короткую справку о том, магистр он или доктор, учитель или ученый, женат ли и сколько у него детей.
— Изучение истории, — продолжал он, — есть не что иное, как исследование условий, сформировавших нашу собственную жизнь. — Фраза чересчур напыщенная, Виктор сразу понял, сделал небольшую паузу, достал из кармана записку и, разворачивая ее, сказал: — Нам предложено рассказать свои биографии, а между тем мы сами совершенно ничего не знали и не знаем о жизни тех, что были нашими учителями, воспитывали нас и, несомненно, так или иначе на нас повлияли, я имею в виду…
Виктор вспотел, очки немного съехали с переносицы, он пальцем вернул их на место. С каким удовольствием он играл в футбол. Играл бы. Но как очкарик…
— По-моему, чтобы понять, кем человек стал, весьма полезно и поучительно спросить: кто были его учителя? Так кто же в общих чертах, как выразился господин директор Пройс, были наши учителя?
Он бросил взгляд на другой конец стола, на учителей: улыбаются, неужели всерьез ожидают чего-то забавного? Опоздавших на двадцать пять лет убогих шуточек из выпускной газеты, которые в ту пору никто не захотел сочинять? Виктор сглотнул, глянул на свои бумаги и сказал:
— Профессор Йозеф Бергер, член НСДАП, партбилет 7 081 217. Профессор Ойген Буцек, член НСДАП, партбилет 1 010 912. Профессор Альфред Дайм, член НСДАП, партбилет 5 210 619. Госпожа профессор Адельхайд Фишер, занимала высокие посты в руководстве БДМ, то бишь Союза немецких девушек. С тридцать девятого года возглавляла венский отряд, куда входило пять дружин по четыре отделения в каждой, а каждое отделение в свою очередь состояло из трех звеньев по пятнадцать девочек. Иными словами, под ее началом находилась без малого тысяча венских девушек и…
За столом воцарилась потрясенно-оцепенелая тишина, никто не шевелился, не говорил ни слова, Виктор назвал еще два имени с номерами билетов НСДАП, а затем перешел к проф. Карлу Найдхардту:
— Кстати, особенно интересный случай, уже во время войны он изучал английский, язык врага… Почему же убежденный шовинист изучает английский? А как раз в силу особой убежденности. Нацистам требовались особо доверенные люди для радиоперехвата, и именно с этой целью в августе сорок третьего года профессор Найдхардт, в чине обер-лейтенанта, получил назначение в Главное управление имперской безопасности. Возможно, кое-кто помнит, как в шестьдесят пятом он, наш учитель английского, однажды пришел в класс, чтобы в связи с кончиной Уинстона Черчилля произнести траурную речь. Министерство просвещения вменило это в обязанность учителям английского по всей Австрии. Он, стало быть, зачитал рескрипт министерства, где давалась высокая оценка заслугам Черчилля в деле освобождения Австрии, но я по сей день помню выражение его лица, было видно, что он с трудом удерживается от крика: сдох сволочь!
Неожиданно — резкий, трескучий звук. Выстрел? Удар грома? Директор Пройс вскочил, да так стремительно, что опрокинул свой стул; проф. Шпацирер и г-жа проф. Рехак тоже встали.
— «Сдох сволочь!» Вот что ему на самом деле хотелось крикнуть… — Виктор успел выложить на удивление много, однако теперь, ясное дело, в его распоряжении считанные секунды, поэтому он быстро сказал: — Отто Пройс, член НСДАП, партбилет…
— Всё! Довольно! — гаркнул директор, пресекая все шумы в этом зале: и голос Виктора, и двиганье стульев, и первые возмущенные реплики учителей и учеников, и кашель, и даже дыхание. И в наступившей драматической тишине повторил: — Довольно! Вы с ума сошли! — Он стоял неестественно прямо, тяжело дыша, скрестив руки на груди, раз-другой качнулся с пятки на носок, подыскивая слова, и в конце концов произнес: — Полагаю, вы не ожидаете, что я здесь останусь. — Ногой он отшвырнул упавший стул и ринулся к выходу, учителя последовали его примеру, не глядя по сторонам, лица у всех красные, похожие на застывшие маски.
Виктор вдруг невольно прыснул, стоял и хихикал, зная, что сейчас это неуместно и даже глупо, но остановиться не мог, смех был выражением триумфа и в то же время отголоском страха, бесконтрольной, нарастающей паники. Он выпустил на свободу нечто такое, что уже не мог удержать под контролем, бурные волны захлестнут его, накроют — так и вышло, причем куда хуже, чем он себе представлял.
Он сел, «бледный и неподвижный, словно восковая фигура», как позднее скажет Хильдегунда. Директор и учителя ушли. Виктор сидел, зато остальные повскакали на ноги, окружили его, награждая тычками и руганью. Он видел лица, которые наклонялись к нему, рты, которые возмущенно открывались и захлопывались, глаза, полные ненависти, все путалось, он просто сидел и смотрел: вот большие черные очки Вольфганга, вот жесткий рот Эди, вот кто-то ударил его по плечу; он видел фразы, брошенные ему в лицо, нет, слышал фразы и видел брызги слюны, летящие к нему вместе со словами, яростные выпады, которые он воспринимал лишь с опозданием. Ну, ты гад! Зачем тебе это? Каждый из нас все-таки чего-то достиг. В частности, и благодаря им. Какое отношение имеют к нацистам математика, греческий, латынь? Дерьмо ты фрустрированное!
Застенчивая Мария Нет-Нет-Сперва-Ты сказала:
— Ты вправду набитый дурак.
Вот к нему наклонился Тони Нойхольд:
— Самоуверенный идиот… Ты же всего-навсего попутчик… а еще других попрекаешь…
— Что ты делал все эти годы? В дерьме копался? Вонючка!
Кто это сказал?
— Вонючка! — повторил Карл Церга, не кто-нибудь, а именно он, которого в школе за хроническое недержание мочи как раз и дразнили Вонючкой.
Виктор заметил, как за спиной Нойхольда маленький, субтильный Фельдштайн, втянув голову в плечи, не поднимая глаз, пробрался к двери, — и вообще перестал что-либо понимать. Все уходили, следом за учителями, почему? И почему Фельдштайн тоже ушел?
Как долго это продолжалось? Выбранив его, они уходили, уходили без задержки, только бросали мимоходом «идиот», «болван» или «мерзавец». Считаные минуты — и все кончилось. Что это значит? Может, обиделись за испорченный вечер? Или сочли, что их образование втоптали в грязь? Или этим наследникам аризированных врачебных практик и аризированных адвокатских контор показалось, что осквернили их происхождение и поставили под вопрос собственную их дельность? Но чтоб все как один? Откуда столь единодушная ненависть? Виктор хотел встать, однако тотчас опять рухнул на стул. Огляделся. Пусто. Никого. Хотя нет. У стены за его спиной, возле тяжелой ярко-розовой драпировки с узором из темно-красных роз, стояла Хильдегунда, улыбалась. Он еще раз огляделся — никого, только он да Хильдегунда. И в этот миг подали суп, тридцать порций.
Дверь распахнулась — артистически балансируя большими подносами, вошли метрдотель и двое официантов. При виде пустого зала — только мужчина за столом да женщина у стены — они остановились как вкопанные, едва не уронив на пол подносы.
— Однако. Где же господа?
— Ушли.
— Ушли. Однако. У нас… заказ на тридцать персон. С вином. Как положено. Кто будет платить?
— А кто бронировал зал? Кто делал заказ?
— Как положено. Я могу сию минуту. Проверить.
Метрдотель поставил свой поднос на стол и быстро вышел, официанты так и стояли с подносами в руках, толком не зная, как им поступить. Виктор взглянул на Хильдегунду, которая между тем уселась напротив. Поворотный пункт, мгновение, предваряющее непредусмотренную маленькую вечность. Если б Хильдегунда в этот миг не подсела к Виктору, эта история не получила бы продолжения. Метрдотель вернулся с какой-то бумагой, прочитал:
— Господин директор Пройс из здешней федеральной гимназии.
— Ну вот, — сказала Хильдегунда, — он заказывал, он и заплатит. Подавайте угощение, а счет отошлите в гимназию. Все тридцать порций, — добавила она и улыбнулась Виктору. — Ведь оплатят, разумеется, только то, что было подано.
Трое мужчин обслуживали единственную пару за длинным столом, подали и снова унесли тридцать порций супа, тридцать порций телятины с классическими гарнирами, тридцать порций шербета с лесными ягодами.
— Рюмочку для пищеварения не желаете? К примеру, рябиновой водочки? Очень рекомендую.
— Да, пожалуйста. Тридцать порций.
Почему-то Хильдегунда настаивала, чтобы
