Вацлав Михальский - Прощеное воскресение
— На косогоре. С ультрамариновыми крестами. Помню, конечно.
— Иса соглашается поехать в Париж, у него там какие-то дела. А я Сидорыча проведаю и, дай Бог, переховаю. Место ему куплю, честь честью. Ведь эти биянкурские грозились кладбище закрыть через пять лет. Ну в войну им не до того было, а сейчас жизнь наладится — и снова вспомнят.
— Наладится она не скоро, — равнодушно сказала Мария, — а перезахоронить надо. Ой, так и мне хорошо бы в Париж! — добавила она, оживляясь. — Всякие бумажки надо переоформить, все посмотреть. То же наследство Николь, к примеру. У нее в Париже, у моста Александра третьего, дом трехэтажный с лифтом… Помнишь, мы тебя там лечили? Да и здесь, признаться, тошно мне. Поехали?!
— Когда? — нерешительно спросила Уля.
— Да хоть на следующей неделе!
— А Фунтика куда?
— Фунтика? Да я его с собой возьму… Слушай, Уля, вади такая широкая, метров тридцать, а я слышала, что у больших вади бывают имена. Не знаешь, как эта называется?
— Имена им дают в честь каких-нибудь героев, как память. Эта пока безымянная, хотя большая и бурная. В прошлом году у нас верблюжонка унесла. Хочешь, я намекну своим, и они назовут речку Марией? Ты ведь для них святая!
— Спасибо! — засмеялась Мария. — При фальшивой святости только и ставят памятники при жизни.
— Не хочешь? Тогда поворачиваем домой. Вот-вот упадет ночь. — Уля легко выпрыгнула на низкий левый берег и подала руку Марии: — Опля!
Одновременно ощутив взаимное тепло рукопожатия, названные сестры рассмеялись и пошли в сторону стоянки.
Как всегда в Сахаре, стемнело внезапно. Будто в театре открыли занавес второго действия, а на заднике уже не день, а ночь с серебристыми блестками звезд на черном фоне.
На стоянке все было готово к пиршеству. Пахло жареным, вареным, печенным в золе мясом, высокое пламя костров слегка гасило лучистые звезды, а Млечный Путь в вышине был широк и светел.
Туарегские старики и старухи сидели отдельно друг от друга, но на одинаково почетных местах вблизи царька Исы, царицы Ули, Марии и доктора Франсуа, которые как особо почетные гости восседали на львиной шкуре, постеленной для них наземь лично Исой. Молодежь племени образовала смешанный круг юношей и девушек поодаль, а еще дальше, за кострами, разместились чернокожие рабы туарегов, хотя и довольствующиеся остатками со стола хозяев, но все-таки не обделенные праздником. Там же были дети туарегов и икланов — все вместе, все на равных правах.
Царек Иса в последние годы так раздался в плечах, что при своем двухметровом росте выглядел сказочным исполином. Как и у всех туарегов, лицо его было закрыто легчайшим синим покрывалом, так, что оставалась лишь прорезь для глаз, жесткий взгляд которых смягчался только при виде Ули, успевшей переодеться к ужину в парадный белый хитон, перехваченный в талии широким алым поясом с золотой сканью и открывающий ее стройные ноги выше колен. На левом предплечье царицы сверкал в специальной петле маленький кинжальчик — символ высшей власти в племени. Иса рассказал собравшимся, что народ Марии и Ульяны, который живет далеко за морем, победил всех своих врагов и теперь ему принадлежит половина мира.
— А много ли отбили у врагов белых верблюдиц? — спросил в торжественной тишине самый старый туарег.
— Да, мы отбили много белых верблюдиц, — ответила ему по-туарегски Мария.
Старик был удовлетворен ответом. На этом торжественная часть закончилась.
К мясным блюдам молодые чернокожие рабыни, как обычно во время пиршеств, подали в глиняных кружках верблюжье молоко, разбавленное водой и приправленное душистым медом Ахагара.
Перед танцами юная туарежанка искусно играла на однострунном амзаде и пела песню собственного сочинения о том, как храбро воевали люди Марии и Ульяны, как много скота угнали они у своих врагов. Потом вышел на середину круга Коля-туарег со скрипкой, подаренной ему Марией. И вознеслась над гаснущими кострами знаменитая «Мелодия». Эту пьесу Чайковского для скрипки и фортепиано Коля-туарег начал исполнять еще на первом курсе псковского музыкального училища, и она ему удавалась.
Полнозвучная напевная мелодия под куполом звездного неба, отблески догорающего костра на лакированной поверхности верхней деки полной концертной скрипки, синее покрывало на лице Коли-туарега, поток восхищенных взглядов туарегских девушек и женщин, как бы поднимающий исполнителя над грешной землей; такие же восхищенные, но смиренные взгляды туарегских мужчин и юношей, притихшие дети и икланы за кругом костров — именно на этой высокой ноте запомнился Марии Александровне День Победы 9 мая 1945 года.
III
Вот и пришла наконец долгожданная Победа, в которой и ее, Марии, была некая толика. Насколько большая — она не догадывалась, потому что не интересовалась величиной своих заслуг и никогда о них не задумывалась. А тут, на пиру у туарегов, доктор Франсуа, сидевший рядом на львиной шкуре, склонился к ней доверительно и тихо сказал по-русски:
— Губернатор сам позвоняй, значит, все, отправляй Париж!
— Что все? — спросила Мария из вежливости.
— Орден Почетного легиона — бумаги.
— Зачем?
— На ваш орден. Дело в шляпе!
— На мой? А мне-то за что?
— За Роммель. Я ему все рассказай.
— За Роммеля мне не надо, его свои наградили, — беззлобно усмехнулась Мария.
На этом их разговор с доктором и окончился. Хотя Мария и поняла, что, по словам доктора Франсуа, она представлена к ордену Почетного легиона, но это не пробудило в ее душе никаких чувств, кроме неловкости. Ведь, говоря по чести, рисковала она тогда с Роммелем не для англо-американцев и не для Франции, а для своей России, которой она не нужна. Но как сказать об этом доктору Франсуа? А если этого не сказать, то и говорить вообще не о чем.
Слава богу, доктор был человек тактичный и больше не возвращался к этому разговору, а пересел под бочок к Уле и погрузился с ней в беседу о тифинаге. Беседа француза и русской о письменности туарегов тифинаге настолько захватила обоих, что они не слышали и не видели никого вокруг. Лица их раскраснелись, глаза сверкали, а в голосах было столько воодушевления, что смотреть на эту пару доставляло удовольствие. С особенной гордостью глядел на свою Улю царек Иса. Он понимал, что судьба послала ему жену, которой должно гордиться.
Уля — по-арабски значит Первая с большой буквы. Первая, в том смысле, что неоспоримо лучшая, первая не столько по порядковому номеру, сколько по сумме других явных преимуществ. И Мария и Иса не раз подшучивали над Улей по этому поводу. А туареги и не сомневались, что называть ее иначе как Улей просто смешно. За годы, проведенные в туарегском племени, Ульяна так вжилась в их быт, настолько досконально постигла тонкости их взаимоотношений, выучила их язык со всеми пословицами, поговорками, присказками, так искусно стала играть на однострунном амзаде, сочинять и петь туарегские песни, что туареги давно приняли ее как свою. Но, главное, она овладела тифинагом — письменностью туарегов, овладела в таком объеме и с таким пониманием малейших нюансов, что не только соплеменники, но и знатоки с других туарегских стоянок и даже великий языковед доктор Франсуа признали ее безоговорочный авторитет в этом вопросе; слава о ней разнеслась по всей Африке, точнее, по местам обитания туарегов, а это хоть и не континент целиком, но довольно внушительный пояс шириной в триста-четыреста, а длиной в четыре тысячи километров, через Ливию, Тунис, Алжир, Марокко.
На примере Ульяны Мария Александровна особенно ясно увидела, как умеют русские женщины вживаться в изначально чуждую для них жизнь, как умеют они завоевывать, уступая, и приспосабливаться, не только не роняя собственного достоинства и авторитета, но и укрепляя их всемерно, шаг за шагом, день за днем. «А если бы Ульяне еще и ребеночка от туарега? О, это был бы очень русский туарег, — не раз думала о своей названной сестре Мария Александровна, — жаль, не дает пока бог ребеночка…»
Когда доктор Франсуа пересел поближе к Уле, царек Иса, уступая ему место, оказался рядом с Марией, и как-то само собой у них зашел свой разговор, притом неожиданно разговор деловой, важный. Они разговаривали по-французски, сначала довольно вяло, как бы из вежливости.
— Я слышала, вы собираетесь в Париж?
— Да, мне что-то поднадоело в пустыне. Восстановлю старые связи, возьму какой-нибудь подряд. Не зря ведь меня учили в Эколь-Пон-э-шоссе?[5]
— Понимаю. Мужчине нужно дело… Понимаю.
— Войны теперь долго не будет, — бесстрастно сказал царек Иса, — а в мирное время мое положение в племени номинально. Уля и без меня справится.
— Вы собираетесь работать во Франции?
— Вряд ли. Наверное, здесь. Но большой подряд можно взять только в метрополии.
