Теа Обрехт - Жена тигра
Никакой корзины для грязного белья я не обнаружила, кинуть полотенца было некуда, поэтому я просто положила их в раковину и спросила:
— Где именно его нашли? Он отъехал далеко от дома?
— Не знаю, — сказала бабушка. — Они нам так толком и не объяснили. Где-то там, на той стороне.
— Может, это какая-нибудь особая клиника? — спросила я.
— Нет, он поехал, чтобы с тобой встретиться.
— Дед не оставил никакой записки?
Нет, не оставил. Я догадалась, что мама с бабушкой считают, будто внезапный отъезд деда связан с его нежеланием становиться пенсионером, как и странные поездки за город к некоему новому, якобы прикованному к постели пациенту, которого мы с ним выдумали в качестве прикрытия. Во время этих так называемых поездок после еженедельного ланча со старыми друзьями дед посещал своего друга-онколога, и тот делал ему какие-то особые уколы, снимавшие боль.
«Колет всякую разноцветную дрянь», — говорил мне дед, вернувшись домой, словно прекрасно знал, что это просто вода, подкрашенная пищевыми красителями, но молчал, будто ничто уже не имело для него никакого значения.
Сперва ему еще как-то удавалось сохранять свое привычное, более-менее здоровое выражение лица. Кстати, это очень помогало деду скрывать болезнь от жены и дочери, но я однажды увидела, каким он выходит от онколога после всех этих процедур, и пригрозила, что все расскажу матери. Дед в ответ лишь спокойно бросил: «Не смей». И я не посмела.
— Так ты уже в Брежевине? — спрашивала между тем бабушка.
— На границе. Мы только что через реку на пароме переправились.
Цепочка автомобилей на дороге в очередной раз пришла в движение. Я видела, как Зора швырнула на землю окурок, убрала внутрь ногу и захлопнула дверцу. Люди, группками собиравшиеся на посыпанной гравием обочине, чтобы немного размяться, покурить, проверить шины, набрать в бутылку воды из питьевого фонтанчика или, нетерпеливо оглядев очередь, продать кому-то пачку печенья или бутерброды — тут многие пытались незаконно приторговывать припасенной едой, — а то и просто помочиться за углом душевой, поспешили вернуться к своим автомобилям.
Некоторое время бабушка молчала. Я слышала, как в трубке что-то щелкает. Потом она сказала:
— Твоя мать хочет, чтобы похороны состоялись в ближайшие дни. Зора никак не может поехать в Брежевину одна?
Если бы я все рассказала Зоре, то она, разумеется, тут же заставила бы меня вернуться домой. Мало того, эта женщина отдала бы мне и машину, а сама, прихватив сумки-холодильники с вакциной, перебралась бы через границу и автостопом доставила на побережье дар нашего университета сиротскому приюту Брежевины.
— Нет, конечно, — ответила я. — К тому же мы ведь уже почти добрались до места. И потом, ба, здесь стольким детям нужны прививки!..
Бабушка не стала меня упрашивать, просто назвала день похорон, время и место, хотя я и так знала, где это будет: на вершине Стрмины, на той ее стороне, что обращена к столице. Там похоронена мама Вера, моя прапрабабка. Когда бабушка повесила трубку, я, придерживая кран локтем, набрала воды в бутылки, которые захватила с собой в качестве предлога. Мне же нужно было что-то придумать, чтобы выбраться из машины и позвонить. Потом, уже стоя на дорожке, посыпанной гравием, я слегка вытерла ноги и обулась. Зора заметила меня, оставила мотор включенным, тут же выскочила из машины и ринулась в душевую. Усевшись на водительское место, я слегка подвинула сиденье вперед, компенсируя свой недостаточный рост, и выложила под лобовое стекло наши водительские права и документы на доставку лекарств. Перед нами в очереди оставалось всего две машины. Было видно, как таможенный чиновник в насквозь пропотевшей, прилипшей к груди зеленой рубашке изучает содержимое багажника какой-то пожилой пары, осторожно наклоняясь, заглядывая внутрь и рукой в перчатке открывая молнии на дорожных сумках.
Вернулась Зора, но я так и не сказала ей о смерти деда. Этот год выдался достаточно мрачным для нас обеих. Я совершила ошибку — вышла в январе на митинг вместе с бастующими няньками и медсестрами — и была «вознаграждена» за излишнюю политическую активность неопределенно долгим отлучением от работы в клинике Воеводины. Несколько месяцев мне пришлось попросту просидеть дома. В определенном смысле это было даже неплохо, потому что я постоянно была у деда под рукой, после того как ему стал известен точный диагноз. Сперва он вроде бы был даже рад моему присутствию, хоть и не упускал возможности назвать меня легковерной ослицей, по собственной глупости лишившейся работы и зарплаты. Потом его болезнь начала быстро прогрессировать. Он стал все меньше и меньше времени проводить дома, предлагая и мне делать то же самое. Дед заявил, что не желает видеть, как я болтаюсь возле него без дела с мрачной физиономией да еще и до смерти его пугаю, когда он, проснувшись среди ночи, естественно без очков, видит, что кто-то снова нависает над его постелью. Дед утверждал, что я веду себя неправильно, своим поведением постоянно провоцирую бабушку и она начинает подозревать, что с ним что-то не так. Ей и без того очень не нравится наше молчание и обмен странными намеками. Впрочем, бабушке не нравилось и то, что мы вдруг стали невероятно заняты, даже больше, чем прежде, хотя теперь, казалось бы, оба были отлучены от работы — дед, соответственно, постоянно, поскольку вышел на пенсию, а я временно. Дед также требовал, чтобы я как следует подумала о своей специализации и о том, что буду делать, когда меня вновь восстановят на работе. Он совсем не удивился, когда Срдьян, профессор биохимического инжиниринга, с которым я, по выражению деда, давно уже путалась, не сумел сказать обо мне доброго слова перед комиссией, отстранившей меня от работы. По предложению деда я решила примкнуть к волонтерам, действовавшим в рамках программы Объединенных университетских клиник, то есть вернулась к тому, чем давно уже, с конца войны, не занималась.
Зора же использовала нашу добровольную миссию в качестве предлога для того, чтобы убраться подальше от скандала, разразившегося в Военной медицинской академии. Через четыре года после окончания медицинского факультета и получения диплома о высшем образовании она все еще работала в травматологическом центре и очень надеялась, что теперь сумеет решить вопрос о своей специализации, поскольку за это время имела возможность делать самые различные хирургические операции или ассистировать во время их проведения. Но к несчастью, большую часть этого времени она провела под эгидой директора травмоцентра, известного в столице под прозвищем Железная Перчатка, которое он получил, когда однажды, возглавляя отделение гинекологии и акушерства, забыл снять со своего запястья серебряные браслеты во время обследования органов таза пациентки. Зора была женщиной принципиальной и отъявленной атеисткой. В тринадцать лет, когда какой-то священник сообщил ей, что у животных нет души, она заявила: «Ну и черт с вами, попы вонючие!», развернулась и преспокойно вышла из церкви. В общем, она четыре года бодалась с Железной Перчаткой, и все в итоге закончилось неким инцидентом, о котором Зоре по указанию государственного прокурора было категорически запрещено распространяться. Она действительно никому ничего не рассказывала, даже мне, но из тех обрывочных слухов, что ходили по палатам клиники, я поняла, что этот неприятный инцидент связан с операцией, во время которой пришлось ампутировать пальцы одному железнодорожному рабочему. Железная Перчатка, который то ли был пьян, то ли не был, проводя операцию, сказал нечто вроде: «Не волнуйтесь, господин такой-то, гораздо легче смотреть, как тебе удаляют второй палец, если закусить то место, где раньше был первый».
Естественно, был возбужден судебный процесс, и Зору вызвали в качестве свидетеля. Железная Перчатка, несмотря на свою дурную славу, все еще обладал весьма неплохими связями в медицинских кругах, и теперь Зора разрывалась. Ей не хотелось поддерживать человека, к которому в течение нескольких лет она не испытывала ничего, кроме презрения. В то же время у Зоры не возникало желания ломать собственную карьеру, которую она только-только начала строить. Подруга не стремилась и пачкать собственную репутацию, которую уже успела завоевать среди медиков. Впервые никто — ни я, ни ее отец, ни последний бойфренд — не могли подсказать ей, как лучше поступить. Собираясь в поездку, мы с ней неделю провели в штабе Объединенных клиник на брифингах и практических занятиях, приобретая знания и навыки, необходимые для данной работы, и все это время Зора на любой мой вопрос о том судебном деле отвечала молчанием. Точно так же она реагировала и на бесконечные звонки от государственного прокурора. Только вчера, когда ей, видимо, стало совсем невмоготу, подруга призналась, что хочет посоветоваться с моим дедом и непременно сделает это, как только мы вернемся в столицу. В клинике они в последние месяцы ни разу не встречались, так что она не видела, каким безжизненно серым стало его лицо и как сильно он похудел — прямо-таки кожа да кости.
