Виктория Токарева - Лиловый костюм
– Ты хочешь иметь детей? – спросила Марина, перейдя на ты.
– Нет! – отрезала Барбара.
– Почему? Ты же женщина…
– Я работаю. Кто будет сидеть с ребенком?
– Но разве твоя работа важнее ребенка?
– Я хочу жить за свой счет. И все. Некоторые женщины, как куклы, сидят при мужьях. Пользуют их. Разве это не проституция?
– Это взаимное пользование, – возразила Марина.
– Мне никто не нужен, и я ни от кого ничего не хочу.
– А женщина тебе нужна?
– Такая же самостоятельная, как я.
– Значит, ты – феминистка, – определила Марина.
– Но ведь ты тоже живешь как феминистка. Зарабатываешь своим трудом и не живешь на средства мужчин.
Марина никогда не рассматривала свою принадлежность музыке как заработок. Это был образ жизни. Она ТАК жила, а ей еще за это платили деньги.
Однако идея Барбары была ясна: не КАК заработать, а НЕ ЗАВИСЕТЬ.
Барбара стояла с кружкой пива – прямая, жесткая, непреклонная, как бетонная плита, – сама независимость, символ независимости.
– Я завтра иду на митинг, – сообщила Барбара. – Хочешь, пойдем вместе. А если не хочешь, можешь не ходить.
– Какой митинг?
– За права сексуальных меньшинств.
– А зачем митинговать? – спросила Марина. – Возьми свою подругу, иди с ней домой. Запритесь и делайте, что хотите. Зачем кому-то что-то доказывать? Личная жизнь никого не касается.
Барбара молчала, может быть, раздумывала.
– Я завтра хотела поискать лиловый костюм, – вспомнила Марина. – Ты сходишь со мной?
– Нет. Это не входит в мои обязанности.
– А если я тебя попрошу?
– Я не люблю ходить по магазинам. Ненавижу.
Ненависть к магазинам – мужская черта. Марина подумала, что в Барбаре избыток мужских гормонов.
– А давай так: сначала на митинг, потом по магазинам, – сообразила Марина.
– Ты торгуешься, – упрекнула Барбара.
– Я не знаю языка и хочу костюм. В этом дело. Я ищу выход.
К ним подошла блондинка неопределенного возраста, необычайно доброжелательная. Марину буквально окутало ее доброе расположение. Блондинка протянула руку и представилась:
– Люси. Я славист.
– Вот тебе и выход, – нашлась Барбара.
Барбару раздражало то, что подошла Люси и надо будет делить с ней Марину. Но радовало то, что завтра можно будет спихнуть русскую. Пусть сами едут и ищут свой лиловый костюм. Хотя вряд ли найдут.
Барбара входила в сексуальное меньшинство. Пусть сексуальное, но меньшинство. Она чувствовала себя изгоем среди нормальных, обычных, привычных, и ощущение тяжести, иначести заставляло ее напрягаться. Напряжение вело к озлоблению. Состояние одиночества и агрессии стало привычным. Поэтому она не любила людей, и больше всего ей нравилось быть одной.
Марина в эти тонкости не вникала, просто видела перед собой то бетонную плиту, то волка в хорошем настроении, то в плохом. Глядя на Барбару, она училась, как НЕ НАДО СЕБЯ ВЕСТИ. И вместе с тем она ощущала своим глубинным нутром ее человеческую честность и чистоту. А неодинаковость со всеми ей шла. Без тараканов в мозгу Барбара была бы проще.Утром Люси подъехала к гостинице на ярко-красном «рено», ровно в десять утра, как договорились. И Марина тоже вышла из отеля в десять утра. Марина была точна и требовала точности от других. Люси – скрупулезно точна и была рада встречать это в других. Они обрадовались друг другу, как родные.
Такие совпадения подсказывали Марине: твой это человек или нет. Если бы Марина вышла в десять и ждала полчаса, то за эти полчаса вынужденного временного провисания она возненавидела бы Люси и прокляла бы всю Францию. Заставлять ждать – это форма хамства или душевная глухота. Хамства Марина не заслужила, а душевную глухоту презирала. Но они совпадали. Значит, Люси – ее человек.
Марина села в машину, и они тут же тронулись с места.
– Я знать один бутик, prиs а-ля мэзон.
Марина поняла половину сказанного.
Словарный запас у Люси был большой, но она не умела правильно соединять слова. Не знала падежей, предлогов. Употребляла глаголы только в инфинитиве, без спряжений. Но тем не менее все было понятно. Марина ее понимала и по ходу давала уроки русского языка.
– Я жить верх, – сообщила Люси.
– Я живу наверху, – поправила Марина.
– О! Да! – обрадовалась Люси, что означало «спасибо».
Город проехали быстро и свернули на дорогу, ведущую в горы. Дорога шла наверх, но не круто, а спокойно. Серпантином.
Стоял сентябрь. Бабье лето, золотая осень. Склон – пестрый от красок, горит золотом и багрянцем, густой зеленью. Марина подумала: сентябрь в пересчете на человеческую жизнь равняется примерно сорока пяти годам, когда плоды уже собраны. Женщина в сорок пять еще красива, еще не сбросила боевого оперения, еще горят глаза и кровь, но мало осталось впереди. Так и деревья: они еще горят теплыми и благородными красками, но скоро все облетит и выпадет первый снег. Потом второй.
Марина подумала: до сорока пяти – рукой подать. И как все сложится – неизвестно. Может быть, никак не сложится. Одна только скрипка, на том свете и на этом.
– Я жить в Париж, – сказала Люси. – Муж развод. Я купить дом верх, монтань.
Марина догадалась: Люси жила в Париже, потом развелась с мужем и купила дом в горах. А может быть, у нее два дома: в Париже и в горах. Как спросить? Никак. Какая разница…
– Когда развод? – спросила Марина. – Давно?
– Пять. – Люси показала ладонь с вытаращенными пальцами.
Пять лет назад – поняла Марина.
– А сколько вам сейчас?
– Пять пять. – Люси написала в воздухе 55.
Значит, они разошлись в пятьдесят. Остаться одной в таком возрасте – мало радости. Но у Люси лицо было ясным, голубоглазым, круглым, как лужайка под солнцем.
Не страдает – поняла Марина. Вспомнила свою тетку, мать сестры, которая в аналогичном случае страдала безмерно и дострадалась до инфаркта. А эта сидит себе: личико гладкое, глазки голубые, как незабудки. Может, она своего мужа терпеть не могла? Может, сама и бросила…
– Вы любили мужа? – уточнила Марина.
– О! Да! Много любить…
– Кто ушел: он или вы?
– Он! Он! Любить Вероник!
– Вероник молодая?
– О! Да! Тре жен е тре жоли. Формидабль!
Марина узнала слово «формидабль» – то есть потрясающая.
Значит, муж ушел к молодой и прекрасной Вероник. Тогда Люси все бросила: прошлую жизнь, Париж, купила дом высоко в горах, подальше от людей. Как бы ушла в монастырь.
Машина остановилась возле маленького придорожного магазинчика. Марина подумала: в эти отдаленные точки почти никто не заходит, и здесь можно найти такое, чего нет нигде. Как говорила мама: черта в ступе.
Дрожа от радостного нетерпения, Марина вошла в лавочку. Но увы и ах… Лилового костюма не было в помине. Висели какие-то одежды, как в Москве на ярмарке «Коньково», турецкого производства. Даже хуже. Да и откуда в горах лиловый костюм? Такие вещи – в крупных городах, фирменных магазинах, в одном экземпляре. Жаль. И еще раз жаль.
Но все-таки Марина высмотрела черные джинсы и шерстяную кофту шоколадного цвета. На кофте были вышиты наивные цветочки и листики. Такое впечатление, что эту кофту связали местные крестьяне и они же вышили разноцветным гарусом.
Марина тут же натянула джинсы и кофту, а московскую одежду продавщица сложила в большой пакет.
– Тре жоли! Формидабль! – воскликнула Люси.
Марина поняла, что это одобрение.
Вышли к машине. Поехали дальше.
– Много красиво! Стиль Вероник!
– Ты любишь Вероник? – удивилась Марина.
– О! Да! Много любить. Вероник – коме анималь.
Марина знала, что анималь – животное. Значит, одно из двух. Вероник – неразвита, примитивна, как животное. Либо – естественна, как зверек. Безо всяких человеческих хитростей и приспособлений. Дитя природы.
– Жан-Франсуа и Вероник уезжать три года Йемен. Оставлять Зоя меня.
– Жан-Франсуа – это кто?
– Мари. Муж.
– А Зоя?
– Анфан. Ребенок. Так?
Значит, Вероник и Жан-Франсуа уезжали зачем-то в Йемен на три года и оставили Люси своего ребенка. Как на бабушку. Никакой ненависти. Одна разросшаяся семья.
У него нет ненависти – это понятно: он ушел к молодой, живет новую жизнь, испытывает новое счастье. А Люси… Почему она согласилась взять их ребенка и забыть о предательстве? Может быть, пытка одиночеством еще хуже? Быть нужной в любом качестве?
– У вас есть свои дети? – спросила Марина.
– Два. Большие. Жить Париж.
Могла бы взять собственных внуков.
Из кустов вышла собака и остановилась на дороге. Она была рыжая, крупная, неопределенной породы. Стояла, перегородив дорогу, и спокойно, без страха смотрела на приближающуюся машину.
Люси вынуждена была остановиться. Она, перегнувшись, открыла заднюю дверцу. Собака тут же запрыгнула на заднее сиденье и уселась с таким видом, как будто они с Люси договорились тут встретиться. В машине запахло мокрой собакой.
