Андрей Шляхов - Доктор Данилов в дурдоме, или Страшная история со счастливым концом

– И в последние дни тоже?

– Да, никаких изменений.

– А случаются ли у вас беспричинные пробуждения среди ночи?

– Нет.

– Беспокоят ли вас кошмарные сновидения?

– Редко.

– Что вам снится, Владимир?

– В основном снится, что я не могу сдать какой-нибудь экзамен, Мария.

– А в каком настроении вы обычно просыпаетесь?

– В хорошем. Это потом мне его портят. В течение дня.

– Всегда – в хорошем?

– Всегда.

Ты мне, конечно, не поверила и правильно сделала. Но в мои намерения не входит изображать перед тобой исповедь на заданную тему. Тысяча извинений.

– То есть утро – самая светлая пора в вашей жизни?

– Да.

– Скажите, Владимир, а почему вы так скованны? Я на вас действую как-то не так?

– Да нет, все нормально.

– Приходилось ли вам испытывать внезапные приступы необъяснимой паники или беспричинного страха, причем воспринимая эти ощущения буквально физически?

– Нет, никогда.

– А доводилось ли вам испытывать особую приподнятость настроения в какой-то период вашей жизни?

– Да, если верить моей матери, то я был очень веселым и позитивно настроенным ребенком.

Да, я и впрямь был таким ребенком. Куда все подевалось? О, безжалостное время! Детство уже почти забылось. Помнятся лишь отдельные эпизоды – самые яркие пятна из биографии…

Все когда-нибудь заканчивается, закончился и допрос. Из железного шкафа доктор Тертычная достала тонометр и фонендоскоп. Узкоспециальная часть сменилась общетерапевтической.

Давление оказалось на удивление нормальным – сто двадцать пять на восемьдесят. Просто насмешка над человеком, несколько часов назад готовившимся покинуть этот бренный мир и почти что осуществившим свое желание. Пульс слегка частил, перевалив за восемьдесят ударов в минуту.

Осмотр был произведен по полной программе. Не то из-за «цеховой» принадлежности пациента, не то просто из добросовестного отношения к работе. Постучала, выслушала, помяла, убрала тонометр с фонендоскопом в шкаф, достала оттуда молоточек и занялась оценкой неврологического статуса. Все бы ничего, только вот руки у доктора Тертычной были не холодными, а просто ледяными, а еще от нее сильно пахло рыбой. Не иначе поужинала баночкой шпрот.

– Что ж, если бы не некоторые мелочи, то вас можно было бы считать совершенно здоровым, – сказала она, закончив осмотр. – Сейчас мы снимем кардиограмму и на этом закончим.

Кардиограмму снимали здесь же, на допотопном переносном кардиографе, долго думавшем перед выдачей результата. В роли медсестры выступал небритый пожилой дядечка, то и дело к месту и ни к месту сыпавший прибаутками. Встречаются такие типы, которые если не скажут в рифму, так непременно какую-нибудь присказку прицепят.

– Наши руки не для скуки, – выдал он, цепляя перфорированный резиновый ремешок с электродом на правую руку пациента.

– Мы сейчас поднимем ножки, станем топать по дорожке, – было сказано при наложении электродов на ноги.

– Лежим, не шевелимся, не мычим, не телимся, – сказал он перед тем, как включить свой аппарат.

Он так и не узнал, насколько близок был к получению «в морду». Сделал свое дело, скатал в рулончик снятую ленту, отсоединил электроды и скрылся за дверью, сказав на прощание:

– Наше дело не тужить, нарисуем – будем жить!

Не иначе как из бывших пациентов. Поступил с обострением шизофрении, подлечился и понял, что не в силах расстаться с таким чудесным учреждением. Понял – и остался в медсестрах, то есть в медбратьях, хотя нет, в трудовой книжке и мужчинам пишут «медсестра». Кто-то говорил об этом, кажется Саркисян… или Эдик… Ладно, проехали, неважно все это.

– Вам придется переодеться, – предупредила Тертычная. – У нас такое правило – все больные ходят в пижамах. И предварительно придется помыться в душе.

– Это обязательно? – мыться что-то не хотелось.

– Да, обязательно, – подтвердила врач. – Саша вас проводит. После душа зайдете в процедурную, там вам сделают укол снотворного – и можете спать. Обходы, что профессорский, что заведующего, у нас проходят поздно, не раньше полудня, так что выспаться вы успеете.

Глава вторая

Утрата

Светлана Викторовна умерла утром во время завтрака. Данилов, обеспокоенный тем, что мать в субботу не отвечает на телефонные звонки, приехал в первом часу и увидел ее лежащей на полу кухни. Поза была неестественной – мать лежала скрючившись и подвернув под себя правую руку. Левую руку она протянула вперед, словно намереваясь схватить кого-то или что-то. Рукав махрового халата задрался, на белом мраморе руки змеились синеватые вены.

Как врач Данилов сразу же понял, что все уже произошло несколько часов назад, но как сын он поверить в это не мог. Перевернул тело матери на спину, стукнул кулаком по грудине (удар иногда помогает «запустить» остановившееся сердце) и начал делать непрямой массаж сердца, чередуя ритмичные надавливания на грудную клетку с искусственным дыханием «рот в рот». Холода материнских губ он не ощущал.

Сколько времени он пытался реанимировать труп и сколько времени рыдал во весь голос, осознав свое бессилие, Данилов не помнил. Помнил только прибежавшую на шум соседку и еще каких-то людей. Люди задавали ему вопросы, он отвечал, но все это было как сон, все это было не с ним, всего этого не должно было быть…

Потом появилась Елена. Ничего не говорила, только сидела рядом и гладила по руке. Данилов хотел сказать ей, что мама на самом деле умерла, что он пытался ее спасти, но не смог выдавить из себя ни слова – только мычание, перемежающееся всхлипами. Но Елена и так все поняла. Еще немного посидела рядом, потом мягко, но настойчиво потянула Данилова прочь из кухни. Данилов подчинился и оказался в своей комнате. Елена уложила его на диван, накрыла пледом и вышла. Данилов послушно закрыл глаза, но заснуть так и не смог. Елена, должно быть, поняла это по его дыханию, потому что через какое-то время вернулась со стаканом в одной руке и двумя таблетками в другой. Вскоре лекарство (снотворное из материнских запасов) подействовало, и Данилов заснул. Он спал до следующего утра, проспал приезд «труповозов» и визит ритуального агента… Всем занималась Елена, которой помогали две близкие подруги Светланы Викторовны и тетя Аня, соседка по лестничной площадке.

Народу на похоронах было немного – человек тридцать, многих из которых Данилов знал только понаслышке. Чувствуя, что сегодняшний день окажется самым тяжелым, он с утра наелся обезболивающего, запил его стаканом водки и оттого держался хорошо – выслушивал соболезнования, стоял рядом с гробом и вообще делал все, что положено в подобных случаях. Время от времени обменивался взглядом с Еленой, один раз подумал: «Интересно, а что испытывает она, хороня, в сущности, совершенно чужого ей человека? Что это – притворство в рамках приличия или простое сочувствие?» Мысль была ненужной и неуместной, поэтому Данилов больше к ней не возвращался.

Когда гроб плавно опустился в свежевырытую могилу, Данилов ничего не почувствовал и очень этому удивился. Чуть позже понял причину – мать осталась там, в Карачарове, на полу кухни, выстланном ее любимой плиткой («Правда, хороший выбор, и симпатично, и совсем не скользко, даже если воду пролить?»). Здесь, в гробу лежала совершенно посторонняя, незнакомая женщина, лишь отдаленно похожая на мать. Да – примерно те же черты лица, но сколько в мире похожих людей!..

Накатило после, дома, на поминках, точнее – под конец поминок, когда гости, сидящие за длинным, взятым напрокат у тети Ани раздвижным столом, слегка оживились от выпитого и от скорбной темы перешли к обычным – заговорили о своих делах и заботах. Заговорили прилично, негромко, без улыбок и, упаси боже, анекдотов, но тем не менее разговор стал живым, обыденным, и от этого горечь стала разъедать душу пуще прежнего. Дело было не в душевном состоянии и не в разговорах, в конце концов, жизнь продолжается и будет продолжаться, несмотря ни на что. Подействовало другое – дома у матери шел разговор о жизни, а хозяйка не могла в нем участвовать. Не могла и уже никогда не сможет. Никогда…

Отчего-то вспомнилось стихотворение Евтушенко, написанное на смерть Ахматовой (мать так и не привила сыну любовь к поэзии, но многое из того, что она то и дело цитировала, Данилов запомнил):

Она ушла, как будто бы напевУходит в глубь темнеющего сада.Она ушла, как будто бы навекВернулась в Петербург из Ленинграда.

Куда ушла мать? Вернулась в прошлое? Растворилась в небытии? Или до сих пор продолжает присутствовать здесь, рядом, только ее не видно… А видит ли она что-нибудь? Или ей уже неинтересно?

Данилов растерянно огляделся, словно надеясь увидеть где-нибудь за столом или в задвинутом в угол кресле Светлану Викторовну, но кроме лиц, знакомых и ставших знакомыми за сегодняшний день, ничего не увидел…