Анджела Картер - Кровавая комната
И вот он, его замок! В своем волшебном уединении, с теряющимися в голубом тумане башнями, просторным двором, воротами с острыми шипами, этот замок словно покоится в океанских глубинах: его чердаки усыпаны перьями морских птиц, из створчатых окон открывается вид на зеленовато-пурпурные исчезающие за горизонтом бескрайние океанские воды… этот замок, на полдня отрезаемый волной от материка, стоящий не на воде и не на суше, — таинственное, земноводное место, противоречащее обеим стихиям — земли и моря, — напоминает печальную русалку, которая сидит на камне, томясь нескончаемым ожиданием своего возлюбленного, утонувшего давным-давно далеко-далеко отсюда. Милая и печальная морская сирена здешних мест!
Был отлив; в этот ранний утренний час булыжная дорога, соединявшая замок с берегом, поднималась из моря. Как только машина свернула на влажную каменную полосу, разделявшую две водные глади, он взял мою руку с надетым на нее колдовским, сладострастным перстнем, стиснул мои пальцы и с необычайной нежностью поцеловал мою ладонь. Лицо его было недвижнее обычного, недвижным, как поверхность пруда, укрытая ледяной толщей, и только обнажавшиеся между черными локонами бороды губы, которые всегда казались мне до странности алыми, искривились в легкой усмешке. Он улыбался, он приглашал невесту в свой дом.
Каждая комната, каждый коридор были наполнены шепотом моря, а все потолки и стены, с которых смотрели бледные лица и черные глаза суровых предков, одетых в пышные сановные одежды, были покрыты меандрами отраженного блеска непрерывно движущихся волн; вот он, этот наполненный светом и шорохами замок, хозяйкой которого теперь была я — скромная студентка консерватории, чья мать продала все свои драгоценности, даже обручальное кольцо, чтобы оплатить ее учебу.
Перво-наперво мне предстояло небольшое испытание в виде знакомства с экономкой, которая содержала этот удивительный механизм, этот замок, похожий на бросивший якорь океанский лайнер, в постоянном и безупречном порядке, независимо от того, кто стоял на капитанском мостике; насколько непрочно, подумалось мне, должно быть мое здешнее положение! У нее было бледное, бесстрастное, неприятное лицо, обрамленное безукоризненно накрахмаленным белым льняным чепцом, какие носят в здешних местах. От ее приветствия — вежливого, но сухого — у меня по коже пробежал легкий холодок; но все еще пребывая в своих грезах, я осмелилась возомнить о себе чересчур много, на миг задумавшись, как бы заменить ее моей нежно любимой неумехой-няней. Происки весьма опрометчивые! Муж сказал мне, что эта женщина — его бывшая кормилица; по отношению к его семье она находится в полнейшем феодальном подчинении, «она такая же неотъемлемая часть этого дома, как и я, дорогая». Ее тонкие губы слегка скривились в гордой усмешке. Она станет моей союзницей в той мере, в какой я буду союзницей для него. Мне следует этим довольствоваться.
Но здесь, в этом замке, для недовольства не было причин. Из анфилады комнат, расположенных в башне и отданных мне в качестве личных апартаментов, я могла смотреть на беспокойные воды Атлантики и представлять себя Морской Королевой. В музыкальной комнате для меня был поставлен рояль, а стену украсил еще один свадебный подарок: полотно из ранних фламандцев, исполненное в примитивной манере и изображавшее Святую Цецилию, играющую на небесном органе. В простом и строгом очаровании этой святой с ее пухлым, бледным личиком и вьющимися каштановыми волосами я увидела саму себя такой, какой мне хотелось быть. Мне стало теплее от той нежной заботливости, которую я доселе не замечала в своем муже. Затем он повел меня вверх по изящной винтовой лестнице в мою спальню; перед тем как незаметно исчезнуть из вида, экономка напутствовала его усмешкой, сопровождавшейся каким-то, не побоюсь этого слова, непристойным благословением, сказанным на ее родном бретонском. Я ничего не поняла. А он, улыбнувшись, не стал переводить.
Я увидела огромное фамильное брачное ложе размером почти с мою маленькую комнатку в доме у матери, украшенное горгульями, вырезанными на боках из черного дерева, расписанных пунцовым лаком и золотыми листьями; и кисейный полог, колыхавшийся от морского бриза. Наша постель. Да еще и в окружении такого множества зеркал! На стенах, в причудливых и величественных золотых рамах висели зеркала, в которых отражались белые лилии — столько я не видела за всю свою жизнь. Он наполнил ими спальню, готовясь к встрече юной невесты. Юной невесты, ставшей множеством отражавшихся в зеркалах девушек, в одинаковых шикарных темно-синих женских костюмах — «для путешествий, мадам, или прогулок». Служанка взяла у меня шубу. Отныне все за меня будет делать служанка.
— Посмотри, — сказал он, указывая на этих элегантных девушек, — теперь у меня целый гарем!
Я вдруг поняла, что вся дрожу. Дыхание мое участилось. Не в силах смотреть ему в глаза, я отвернулась — из гордости, из стыда — и увидела, как дюжина мужей в дюжине зеркал подходят ко мне и медленно, методично, игриво расстегивают на мне жакет и снимают его с моих плеч. Не надо! Нет, продолжай! Падает юбка, затем приходит черед льняной блузки абрикосового оттенка, стоившей дороже, чем платье, которое я надевала в день своего первого причастия. Блики волн, играющих в лучах холодного солнца, сверкнули на его монокле; его движения казались мне нарочито грубыми, вульгарными. Краска снова прилила к моему лицу и уже не сходила.
И все же, как вы понимаете, я догадывалась, что так и должно быть, — что у нас должно состояться формальное раздевание невесты, бордельный ритуал. Сколь бы уединенным ни было мое существование, даже в мире чопорной богемы, в котором я жила, до меня не могли не доноситься отрывочные слухи и о том мире, в котором жил он.
Он раздевал меня с видом гурмана, как будто очищал артишок — но, право слово, без малейшей изысканности: этот артишок не был для него деликатесом, да и жадной торопливости отнюдь не требовал. К знакомому лакомству муж подходил с утомленною жаждой. И когда на мне не осталось ничего, кроме моего трепещущего, розовеющего естества, я увидела в зеркале ожившую гравюру Ропса [5] из коллекции, которую муж показал мне в то время, когда после помолвки мы смогли оставаться с ним наедине… юная девушка с худенькими плечиками, совершенно раздетая, если не считать туфелек на пуговичных застежках и перчаток, прикрывает лицо руками, как будто оно последнее вместилище ее скромности; и старый развратник в монокле, который рассматривает ее всю дюйм за дюймом. Он — одетый в хороший английский костюм, она — нагая, как баранья ляжка. Самая порнографическая из всех возможных ситуаций. Итак, мой покупатель развернул свою покупку. И, словно в опере, когда я впервые увидела его глазами собственную плоть, я в ужасе почувствовала свое возбуждение.
Он сразу же сомкнул мои ноги, как захлопывают книгу, и я вновь увидела столь редкое для него движение губ, обозначавшее улыбку.
— Не теперь, позже. Предвкушение — самое великое наслаждение, моя дорогая малышка.
И я начала дрожать, как скаковая лошадь перед забегом, хотя и с некоторым страхом, ибо при мысли о любви во мне — я чувствовала — поднималось какое-то странное, неведомо откуда взявшееся возбуждение и в то же время необоримое отвращение к его бледной, грузной плоти, которая так напоминала охапки белых лилий в огромных стеклянных кувшинах, что наполняли мою спальню, похоронные лилии с их удушливой пыльцой, которая липнет к пальцам, словно вы опустили их в куркуму. Лилии, которые у меня всегда ассоциировались с ним, они были белые. И они пачкали вам руки.
Внезапно сцена из жизни сластолюбца оборвалась. Оказалось, у него есть какие-то дела; его имения, его компании — неужели даже сейчас, в медовый месяц? Даже сейчас, произнесли его красные губы, целовавшие меня, а затем он оставил меня одну в полном смятении чувств; прикосновение влажных, шелковых волосков его бороды и кончика его заостренного языка. Рассерженная, я завернулась в пеньюар из старинного кружева и села пить горячий шоколад, который служанка принесла мне на завтрак. После этого, следуя голосу моей второй натуры, мне ничего другого не оставалось, как пройти в музыкальную гостиную и сесть за рояль.
Но из-под моих пальцев вылетали одни лишь диссонансы: рояль был расстроен… совсем немного, но Бог наделил меня абсолютным слухом, и я не могла дальше играть. Морские ветры губительны для роялей; если я хочу продолжать свои музыкальные занятия, нам потребуется постоянный настройщик на дому! Немного разочарованная, я в ярости захлопнула крышку рояля; чем мне теперь заняться, как я буду проводить долгие часы у моря, пока мой муж не ляжет со мной в постель?
При мысли об этом я вздрогнула.
Библиотека его казалась источником присущего ему запаха юфтевой кожи. Бесконечные ряды книг в желтовато-коричневых переплетах из телячьей кожи с золотым тиснением на корешках, тома иноктаво в алом сафьяне. Кожаная софа с высокой спинкой, на которую можно откинуться. Пюпитр, сделанный в виде расправившего крылья орла, на котором лежал раскрытый том «La bas» Гюисманса [6] в необычайно изысканном издании; он был словно молитвенник, в медном переплете, украшенном камушками из цветного стекла. На полу — бухарские и исфаханские ковры, сочетания глубокого небесно-голубого и кроваво-алого; блестящие темные книжные шкафы; убаюкивающая мелодия моря и потрескивающих яблоневых дров в камине. Язычки пламени отражались на корешках книг, стоявших в застекленном шкафу, где хранились только совсем новые, не читанные тома. Элифас Леви [7] — это имя мне ни о чем не говорило. Я взглянула на несколько названий: «Инициация», «Ключ к тайнам», «Секрет ящика Пандоры», — и зевнула. Здесь не было ничего, что могло бы привлечь внимание семнадцатилетней девушки, ожидающей своего первого поцелуя. Больше всего мне подошел бы какой-нибудь бульварный романчик; мне хотелось свернуться калачиком на ковре перед жарким огнем камина, забыться с дешевым романом в руках и жевать клейкие шоколадные конфеты с ликером. Стоило лишь позвонить в колокольчик, и служанка принесла бы мне конфеты.
