Рут Рейчл - Чеснок и сапфиры
Я немедленно позвонила Майклу.
— Можешь себе представить, что там за наглецы? — возмутилась я. — Они мне уже и день распланировали.
— Ну-ну, Рут, — сказал супруг. — Это же «Нью-Йорк таймс»! Когда-нибудь ты не сможешь отказаться от встречи с ними. Так почему бы тебе не сделать это сейчас и избавить себя от лишнего перелета?
— Видно, тебе не терпится уехать из Лос-Анджелеса, — сказала я.
— Верно, — согласился он. — Но если бы последние два года тебе пришлось писать о бунтах, о суде по делу Родни Кинга, о войне гангстеров и опять и опять о суде по делу Родни Кинга, то ты бежала бы отсюда куда глаза глядят. От такой работы мало удовольствия. Все новости Лос-Анджелеса наводят тоску, и вряд ли скоро положение улучшится. Для этого нет политической воли. Я заглядываю в будущее и вижу, как я пишу о расизме, бандах, нищете, а для разнообразия о происходящих время от времени землетрясениях. Я хотел бы уехать куда-нибудь, куда угодно, только чтобы там все было по-другому. Но причина не только в этом, я действительно думаю, что сейчас перед тобой открывается замечательная возможность. Нью-Йорк может изменить твою жизнь. Я знаю: ты боишься, но ты справишься. Я буду помогать тебе, в чем смогу, только не отказывайся от этой работы.
Вера Майкла в мои силы так меня тронула, что я задумалась о последствиях разговора с руководством «Таймс». Я поняла, что если пойду на интервью и произведу хорошее впечатление на редакторов, то от работы мне будет трудно отказаться. Я уверила себя, что работа ресторанного критика в «Нью-Йорк таймс» меня не интересует, а потому надо было постараться, чтобы я им не понравилась. Я решила, что пора претворить задуманное в жизнь.
— Прекрасно, — сказала Кэрол Шоу, когда я ей позвонила. — Я рада, что вы передумали.
Удивления в ее голосе я не приметила.
— Вы знаете, как добраться до больницы?
— Привет, детка, — сказал седой человек со второй койки.
Мониторы над его головой ежеминутно регистрировали пульс и сердечный ритм, позванивали сигнальные устройства, посверкивали лампочки.
— Вы пришли к Уоррену?
Он уставился на мои ноги.
— Да, — промямлила я, одергивая черный костюм.
В этот момент мне страстно хотелось, чтобы моя юбка была чуть длиннее. Двое других мужчин смотрели с любопытством.
— Они взяли его на рентген. Он попросил, чтобы вы подождали.
— Здесь? — спросила я.
— Я был бы не против, — заулыбался он, — но Уоррен упомянул комнату для посетителей. Она внизу.
Дернув головой, он указал направление.
Комната напоминала кладбище забытых растений. В углу поникли две пальмы в горшках, повсюду стояли вазы с умирающими цветами. Запах, как в магазине похоронных принадлежностей. Я выглянула из окна, увидела табличку: «В нью-йоркской больнице ремонтные работы. Просим извинения за причиненные неудобства». Внезапно вспомнила, что я родилась именно в этой больнице.
— Должно быть, вы — Рут.
Я подняла голову. Возле моего кресла стоял высокий человек в больничной пижаме. На нем было что-то вроде пластмассового жилета, заполненного жидкостью, которая вроде бы поступала из трубки, спрятанной под пижамой. Я смущенно отвела глаза.
— Уоррен? — спросила я.
Я не ожидала, что он так хорош собой. Указала на пластиковый жилет.
— Как это случилось?
— Выходил из русского ресторана на Брайтон-Бич, — сказал он, — упал и скатился по двум лестничным маршам.
— Это одно из тех мест, где подают водку, которую вы по глупости выпили? — выпалила я.
Он поморщился, а я незаметно улыбнулась: вот и начала показывать себя во всей красе.
Вскоре почувствовала, что трудно грубить такому очаровательному мужчине. Мы говорили о ресторанах. Разговаривали о еде. Болтали о кино. Слушать его было интересно, а о работе и речи не заходило. После сорокапятиминутной увлекательной беседы Уоррен сказал, что подустал, и я помогла ему дойти до постели.
— Сегодня вы встретитесь со всеми заместителями редакторов, — сказал он, когда я повернулась к дверям.
— Что я должна им сказать? — спросила я.
— Не беспокойтесь, — ответил он. — У вас все получится.
— Но мне не нужна работа! — воскликнула я.
— Конечно, не нужна, — успокоил Уоррен.
— Я вам не подойду, — заверила я первого же заместителя редактора, к которому меня привели.
Это был высокий седовласый, невероятно элегантный мужчина с великосветскими манерами. При всем этом он занимал кабинет на удивление маленький и невзрачный.
— Это почему же? — поинтересовался он.
— Потому что о ресторанах я пишу не так, как это делают ваши критики, — объяснила я.
— Вот как? — удивился он. — А как пишут наши критики?
— Они высказываются, словно верховные судьи, — сказала я. — И, вероятно, считают, что всегда правы.
— А они ошибаются? — спросил он.
— В вопросах вкуса не существует истины и заблуждения, — ответила я. — Можно лишь высказать собственное мнение. А уж в ресторанном деле это мнение в высшей степени субъективно: ведь, отправляя в рот яблочную дольку, мы понятия не имеем, какие вкусовые ощущения испытывает человек, жующий другую дольку того же яблока.
Мне показалось, что он слегка растерялся. Вероятно, думал, что я буду проситься на работу.
— Возможно, вы правы, — сказал он вроде бы примирительно, хотя по тону было ясно, что он со мной не согласен. — Но, разумеется, если вы придете в «Таймс», то будете работать в нашей манере.
— Нет, — отрезала я. — Не буду. И зачем вам брать меня на работу, если вам не нравится то, что я делаю?
— Думаю, вам пора на новое интервью, — ответил он, провожая меня к дверям.
Следующим был Эл Сигал, грозный арбитр в вопросах лингвистики. Оказалось, что это задумчивый мужчина крупных габаритов. «Мистер Пять-на-Пять», — прозвучало в моей голове.
— Вы очень хорошо зарекомендовали себя в «Лос-Анджелес таймс». Возглавляли собственный отдел. Почему бы вам не перебраться в Нью-Йорк на тех же условиях?
Меня удивил собственный ответ. Глядя ему прямо в глаза, я сказала:
— Моя мать умерла год назад. Я бы и не подумала о переезде, пока она была жива, но сейчас, когда ее уже нет, думаю, я могла бы вернуться домой.
Он был явно шокирован, да и я ощущала себя как после удара электрическим током.
«Вот и все, — подумала я, — они ни за что меня не возьмут».
Я поочередно встретилась со всеми начальниками. Удивлялась, что никто из них не знал, о чем бы меня спросить. Зато у меня появилась возможность задать несколько собственных вопросов.
— Кто говорит вашим критикам, о чем они должны писать? — спросила я у одного из редакторов.
Он дернул головой, словно я предположила, что в газете процветает коррупция.
— Я действительно надеюсь, — произнес он напряженным голосом, — что «Лос-Анджелес таймс» не пытается оказывать давление на своих критиков.
— Боже сохрани, — ответила я. — Но мне говорили, что в «Нью-Йорк таймс» другая ситуация. Слышала, что Брайан Миллер не сам выбирает рестораны, что редакторы даже решают, сколько звезд должен получить тот или иной ресторан.
— Могу вас заверить, — торжественно произнес он, — что такие слухи не имеют под собой ни малейшего основания. У нас всем дают полную свободу. Даже представить невозможно, чтобы кто-либо когда-либо вмешался и оспорил мнение критика. Это было бы… — Он замялся, подыскивая подходящее слово. — …неэтично.
И добавил, чтобы сделать свою мысль совершенно понятной:
— Абсолютно неэтично. Это разошлось бы с традициями «Таймс».
Меня водили из одного серого кабинета в другой. Если б я горела желанием попасть на эту работу, то, наверное, сильно бы разнервничалась. Мужчины в строгих костюмах были важными и уверенными. Нам в «Лос-Анджелес таймс» такой уверенности не хватало. Мы стремились сами быть интересными, в то время как они ждали, чтобы интерес у них вызывал ты.
В глаза бросались и другие отличия. В Лос-Анджелесе мы занимали большие, просторные помещения. Красивая современная мебель и потоки калифорнийского солнца, льющегося сквозь стеклянные стены. А великая «Нью-Йорк таймс» представляла собой унылое зрелище: обшарпанные металлические столы, заваленные грудами бумаг, по углам брошенные в беспорядке сломанные стулья. Судя по всему, окна здесь не мыли несколько лет. Бледные сотрудники сражались с забитыми до упора металлическими ящиками, которые никак не желали закрываться: не хватало места. Лица всех, мимо кого мы проходили, были, как на подбор, землистого оттенка. Казалось, злая волшебница заперла их здесь, и они не могли выйти из здания. За стенами что-то шуршало. Вполне возможно, что мыши. Естественный свет, с трудом пробивавшийся в помещения, едва брезжил. Улыбок я тоже почти не приметила.
