Тони Дювер - Рецидив

Под дождем он не думал больше ни о чем: голова становилась пустой, словно капавшая на уши теплая вода стекала не с волос, а с раскрывавшего свои полости мозга.

Дождь не утихал. Ноги затекли, он в нетерпении встал, выбрался из неподходящего укрытия и вновь поспешил в путь.

Поначалу я сопротивлялся ливню, пытался съежиться и посильнее закрыться, но меня сломила сила воды, неиссякаемая мощь черно-белых небес и паника, охватившая деревья, тучи, изнасилованную землю.

Я шел по тропе через чащу, вдалеке от дорог. Топкая земля была желтоватой. Джип оставил две свежие колеи; я шагал между.

Неравномерный след не перерезался ни единой тропкой: он петлял, разворачивался, рассекал подлесок, скрывался под деревьями, устремлялся к нескончаемым полянам, опустошенным пожаром; тропа все больше вытягивалась, по бокам — распиленные стволы, мусор, папоротниковые заросли.

За купой деревьев показался заброшенный карьер. Он был небольшой, с резко обнаженным пластом известняка — поросшим сухими деревцами холмиком. Этот бугор был разрезан сверху вниз, и внутри выделялась кремовая плоть с оттенком мочи, кое-где заржавленная, изъеденная квадратными выемками. Срезы покрывал зеленоватый мох.

Справа, за остатками забора из колючей проволоки, я увидел дощатую лачугу и вошел. Она была чуть выше человеческого роста, два-три метра в глубину. В переборке напротив двери — оконный переплет без стекол. Серо-бурая, заплесневелая древесина; скамья. Земляной пол, но среди мусора — бидонов для масла, отстрелянных гильз, сгнивших бечевок, железяк, лопнувших лампочек, распахнутых консервных банок, грязной бумаги, тряпок — пробивалась трава. Кровля из рифленого железа еще не пропускала воды. В двери ромбовидное отверстие, как в деревенских сортирах; наличник отстал, и закрывалась она неплотно.

Не снимая плаща, он сел на скамью. Холод, голод, озноб — плевать.

Поначалу он сидел прямо, сжав колени, будто непрошеный гость. Прошло много времени, и его настолько встревожила одна мысль, что он согнулся, уронив руки между раздвинутыми ногами.

То было желание курить. Лачугу пронизывали порывы ветра, и его разбудил запах сигарет. К сырым, растительным, горьким дуновениям примешался аромат черного табака.

Тут могло бы кое-что произойти.

— Чем это ты там занимаешься?

Тип застал меня врасплох: я задремал. Но, если бы не этот сердитый голос, я бы даже обрадовался его появлению.

Секунду спустя я понял, что попался. Он будет задавать вопросы, заподозрит невесть что, отведет обратно в город: жандармы, телефон, возвращение.

Я вообразил, как дерусь с ним, убиваю или ускользаю у него из-под носа. Я злобно уставился. Жесткий холщовый костюм, стройные ноги, галоши. Меховая куртка в жирных пятнах, приятно облегающая плечи. Такими руками держать хлыст, пилу, бревно. Враг.

Я ничего не ответил.

— Сначала встань.

Я встал. Он молча посмотрел на меня, а потом начал:

— Ну? Откуда тебя занесло в наши края?

— Оттуда.

— Сюда вход воспрещен, это частное владение. Ты что, колючки не видел?

— Погулять уже нельзя? Я бродил, а как ливануло, спрятался в лачуге.

Об этом он мог бы и сам догадаться.

— Ладно, пойдешь со мной, я на джипе. Сейчас выясним, откуда ты взялся. Я остановил джип за деревьями. Присел рядом посрать и закурил. Но лило как из ведра, и сигарета вмиг намокла. Я выбросил ее. С грехом пополам подтерся и встал.

Я решил наведаться в лачугу. Лет двадцать назад пацаны ходили туда потрепаться, покурить сигареты светлого табака, от которых щипало в горле, помечтать о девчонках, каждый дрочил себе сам, и все рассказывали, что делали с девчонками, куда им вставляли, хотя на улице и близко не решались к ним подойти, приходилось сочинять и приукрашивать, так хорошо было сидеть всем вместе, вывалив члены, и представлять весь тот разврат, каким мы займемся с бабами, едва до них доберемся.

В дожде ли дело или в старом карьере со всеми этими воспоминаниями, но у меня встал, и захотелось немного расслабиться. В лачуге, как раньше.

Мальчонка весь извелся. Наверно, сбежал из дому. Во всяком случае, я ни разу не видел его в этих краях. Я почуял, что он вот-вот соскочит с крючка. И решил зайти с другого бока.

— Давно удрал?

Он пожал плечами.

— Если будешь молчать, отведу к легавым. А родители? Ты подумал о том, что они уже обыскались?

Он не ответил. Это нервировало. Я подошел к нему.

Едва я встал перед ним, мелькнула грязная мысль. Мы тут совсем одни, никто и никогда сюда не заходит, да и мальчуган наверняка ничего не расскажет.

Я схватил его за плечи. Плащ промок, и я снял его. Паренек не сопротивлялся.

Пуловер и рубашка тоже были мокрые. Видно, он долго бродил под дождем. Я прижал его к себе, расстегнул свою меховую куртку, чтобы согреть. Он опустил голову.

Пояса у него не было. Я просто сорвал пуговицы, и штаны спали сами. Потянул за трусы. Какой белый живот, пиписька. Я сел и положил малыша ничком себе на бедра, будто собирался отлупить. Он обмяк, словно тряпка. Я сдвинул его рубашку и стал очень ласково теребить ему ягодицы. Очко он не сжимал. Коленом я придавил ему член. Он был мягкий.

Стоя, в джипе или лежа на скамье? Лучше стоя, на скамье я отдавлю себе все кости, этот тип меня расплющит. А о том, чтобы сесть с ним в джип, и речи нет.

Все произошло на скамье.

Когда лесник отвалился, хуй был еще твердым. Внизу у меня — расквашенная плоть, мясной прилавок, куда он кончил. Он приставлял подбородок к моему затылку и стучал, словно кувалдой: такой жесткий. Ниже талии меня рассекли надвое, моя нижняя половина извивалась, пронзенная гарпуном. Он упорно шуровал в заднице, раздвигал мышцы и забивал гвозди один за другим.

С мальчиком надо быть осторожнее — хотя бы подстелить что-нибудь мягкое. Но мы привязываемся к тому, что узнали на собственной шкуре, и потому я хочу, чтобы секс был необузданным, как изнасилование.

— Ну что, отвезти тебя?

— Нет.

— Уверен? Уже семь, что ты будешь теперь делать?

— Оставьте меня в покое.

— Я не поведу тебя к легавым, а отвезу к себе — только на эту ночь.

— Нет, я останусь здесь.

— Ну ладно, ладно, как знаешь. Тогда пока, ну и спасибо.

Он расщедрился: оставил мне пачку «голуаза». Но бабки зажал. У него в джипе еще есть сигареты. Он дал спички, но они намокли: я испортил пять или шесть, пока не зажег.

— Платка нет?

— Нет.

Он подобрал кусок заплесневевшей тряпки и вытер член.

Когда джип тронулся с места и разогнался, меня будто пнули ногой в живот. Если бы теперь послышались другие звуки, шум бегущих мимо и забредающих сюда зверей, я бы не убивал их, а смотрел, и было бы не так страшно.

Я не подрочил и десяти секунд. Полилось самой собой, никакого удовольствия. Водянистые сливки, вязкая водичка — и больше ничего.

Потом он успокоился, весь сморщился, в волосне висели сопли. Я даже не чувствовал его: весь выхолощенный, он исчез, втянулся.

Задница жутко болела. Туда забили молотком стальной уголок, она лопнула, и острие уголка ободрало кишку.

Я переночую здесь, в укрытии; загородить дверь не составит труда. Положу стол вверх ногами, в углу напротив скамьи, совью гнездышко и свернусь там, прижав плечи к коленям, а голову к теплому животу.

Я покурил: это успокоило желудок. Хорошо, конечно, что тип оставил мне сигарет. Но если снова встречу пидора, лучше уж попрошу денег.

Возможно, лесник еще вернется, нужно просто принять решение, подожду в лачуге или в любом другом месте.

Он вернется. Мне хотелось его. Все следы его пребывания исчезли, не считая табака.

Я задыхался от лихорадки. Лег на скамью, вспотел, чуть не блеванул. Ночь была долгой, и я простудился. В лачуге жарко, как в парной. Я встал, чтобы открыть дверь, вернулся, придерживаясь рукой за переборку, упал на скамью, и меня вырвало пенистой водицей со сгустками. Откуда все это взялось? Но жар слегка спал. Если бы удалось посрать, голова стала бы свежей и ясной, я смог бы встать и убежать в лес — на улице хорошо. Когда тебя выебли в жопу, надо как следует пропердеться и подристать. Я лежал ничком, лицом в блевотине, и ждал.

Живот отпустило, и снова обволокло теплотой. Я вышел, забыв о сигаретах, плаще, скамье, леснике, но не прошагал и пяти минут, в темноте запутался ногами в папоротниках и сел, было очень холодно, и я лег.

Я сказал, что это произошло около семи вечера. Но дело было во второй половине дня. Точнее, дождливым днем.

Я долго шагал по осенней дороге, по глухому захолустью; дорога перерезала деревни и проходила вдоль погостов или элеваторов.

Запряженные в бороны лошади, забрызганные грязью грузовички, коренастые и медлительные мотоциклисты — больше ничего не попадалось на глаза, все эти дни никто со мной не разговаривал.

Скорее всего, это было поздним утром, около десяти: значит, я брел уже четыре часа. Разумеется, я проголодался. Страшный ливень. Я двигался вдоль высоких деревьев с еще не опавшей густой листвой: дубов, берез, орешника, ясеней — поди разберись.