Ирина Семина - В ожидании Любви
— Не положено, — вздохнул джинн. — Джинны мы, созданы для исполнения желаний.
— А сколько желаний ты исполняешь? — практично поинтересовалась я.
— Сколько будет угодно госпоже! — обрадовался джинн. — Пока ты владеешь кувшином… Ой! Но он же разбился?
— Ну да, разбился, — подтвердила я. — Хочешь сказать, что нет кувшина, нет и владельца?
— Нет, — трагически сказал джинн. — Я хочу сказать, что теперь мне негде отдыхать.
— О боже, какие мы нежные! — удивилась я. — Вообще-то у нас принято на диване отдыхать. Варианты: в кресле, на ковре, в гамаке…
— Я не могу в гамаке! — Джинн чуть ли не рыдал. — Мне нужно ограниченное пространство. Чтобы было темно и тесно.
— Могу предложить чулан! — разозлилась я. — Там еще, кажется, и сыро. А может, если повезет, и крысы есть. Пойдет?
— Не знаю, посмотреть надо, — уныло ответствовал джинн.
— Слушай, ты есть хочешь? — переменила тему я. — Пойдем вниз, а? А то надымил тут, до сих пор в глазах слезится и в горле першит.
— Это не я надымил, — возразил джинн, но послушно поплелся к лестнице.
Я шла за ним и думала, что надо бы его помыть и приодеть. Три тысячи лет в кувшине придали ему ощутимый аромат затхлости, а набедренная повязка в сочетании с телом Сильвестра Сталлоне наводила на фривольные мечтания.
— Я буду звать тебя Женя, или Евгений, — сообщила я. — Пока настоящее имя не вспомнишь. Не возражаешь?
— Нет, госпожа, — на ходу поклонился джинн и чуть не грохнулся с лестницы.
— Осторожнее! — возопила я. — Не хватало мне тут еще культуристов-мазохистов с переломами конечностей!
На мое предложение помыться джинн отреагировал крайне неадекватно.
— Я что, шелудивый верблюд? — самолюбиво заявил он. — Или ишак какой-нибудь? Джинны не моются.
Но я уже нащупала его слабое место: он при всей своей восточной гордости хорошо понимал приказы.
— Слушай и повинуйся: немедленно в ванную и под душ! И мыться хорошо с мылом! Выполняй! — Я хотела было добавить для пафоса «о презренный джинн!», но воздержалась. Просто выдала ему полотенце и махровый халат, найденный в спальне, и молча распахнула дверь ванной.
— Слушаю и повинуюсь, — уныло поклонился он и неохотно поплелся в ванную. Дверь за ним закрылась. Какое-то время было тихо, а потом зашумела вода и раздался дикий крик.
Джинн вылетел из ванной как ошпаренный. Да что там — он и был ошпаренный! Из ванной валил пар. Джинн страшно ругался на незнакомом языке, бешено вращая глазами. Я сориентировалась мигом: кинулась в ванную, закрутила кран с горячей водой, набрала в ковш холодной, метнулась к своему незадачливому джинну и окатила его студеной водицей. Он взревел с новой силой, а я тем временем уже притащила с кухни подсолнечное масло и сноровисто смазала ошпаренное плечо. Слава богу, покраснело несильно и немного.
— Евгений, ну ты что? — упрекнула его я. — Три тысячи лет, а сам — как маленький. Ну не знаешь, как душем пользоваться, у меня бы спросил.
— Ага, а вдруг ты смеяться будешь? — вполне резонно предположил джинн. Я подавила смешок и очень серьезно предложила:
— Давай помогу помыться? Не будешь стесняться?
— Слушаю и повинуюсь! — вскинулся джинн. — Любые капризы госпожи!
— Слушай, а ты в эскорт-услугах не подрабатывал? — с сомнением спросила я. — А то и внешность, и лексикончик, и манера общения — заставляют задуматься…
— Мы, джинны, не подрабатываем! — гордо заявил он. — У нас призвание!
— Да уж, вижу твое призвание — быть ходячей катастрофой, — констатировала я. — Вперед, на помойку!
Без своего подгузника джинн впечатлял еще больше. Нет, все-таки три тысячи лет назад или экология лучше была, или родители качественнее старались, или просто порода такая. В общем, помывка джинна настроила меня на лирические мысли о будущем семейном гнездышке, муже-бизнесмене и многочисленных детишках. В таком задумчивом состоянии я и перенесла место действия на кухню, где вымытый, благоухающий шампунями и кремами джинн в хозяйском махровом халате забился в угол под какую-то африканскую маску, а я стала вдумчиво и медитативно творить яичницу с колбасой. Где-то на полуготовности я спохватилась и обернулась к сказочному мужчине:
— Слушай, а ты чего сидишь? Ну я, допустим, яичницу готовлю. А ты давай сообрази на стол чего-нибудь экзотического! Ну винограда, что ли. Или дыню. Или арбуз. В общем, фрукты я люблю, можно побольше.
— Слушаю и повинуюсь! — вскочил джинн во весь свой нехилый рост и сбил головой увесистую африканскую маску, которая тут же мстительно тюкнула его острым концом по макушке.
— У-и-и-и-и! — взвыл джинн.
— Да что же это такое! — всплеснула руками я. — А ну, тихо! Сидеть, молчать, меня бояться!
Это указание джинн исполнил моментально и точно, как солдат-первогодок, зашуганный дедами.
— Сядь, горе мое, — велела я, прилаживая ему на темечко примочку из соли и льда, который наскребла в холодильнике. — Ну что ж ты такой проблемный-то, а? Вроде волшебник, и не молоденький, три тысячи лет на боевом посту, а беспомощный, как малыш. Ну как же так может быть?
— Может быть, — пробурчал джинн. — Я же давно в свет не выходил. Я людей три тыщи лет не видел! Я отвык!
— Ну ладно, ладно, — устыдилась я. — Не переживай, с кем не бывает. Ничего, освоишься. Ты сейчас с фруктами не напрягайся. Давай-ка вот лучше по яичнице вдарим. Из десяти яиц! Вкусная! А, Женьк?
Из десяти яиц он слопал восемь, мне удалось урвать только два. Но я не была в претензии: попостись-ка три тысячи лет, еще не так проголодаешься! Догнались бутербродами с сыром и горячим чаем. Джинн очень хвалил все, что попадало ему в рот. Я кивала и размышляла. Кувшин разбит. Мужик теперь бездомный. И вечер на дворе. Что делать? Наконец я решила, что утро вечера мудренее, и решительно сказала:
— Так, Евгений. Пора спать. Могу постелить тебе на диване. Могу предоставить чулан. А хочешь — полезай в кастрюлю, она с крышкой.
— Она холодная, — капризно сказал джинн, потрогав металл могучей дланью.
— Мне что, тебя всю ночь подогревать в ней? — съязвила я. — Выбирай давай, у меня тут не оазис! Персидских ковров нет, лишних кувшинов тоже.
— Показывай чулан, моя госпожа, — обреченно поднялся с табуретки джинн.
Чулан был тесноват и явно не вызвал у него восторга, но привередничать он не стал — втиснулся и дверь за собой прикрыл. А я отправилась спать на хозяйскую двуспальную кровать, каковая мне с первого дня очень залюбилась, потому что была широкой, ротанговой и вообще экзотической.
Видимо, переживаний было слишком много для этого вечера, потому что я уснула, едва донеся голову до подушки. Мне приснился сон, что я роняю на пол копилку в виде бульдога, а она превращается в маленького щеночка, который начинает скулить и подвывать, я гоняюсь за ним, а он не дается и все скулит, да так жалобно… Наконец я поняла, что скуление происходит не во сне, а наяву. Я стряхнула остатки сна и прислушалась. Скуление шло явно из чулана.
Я встала и прошлепала к чулану.
— Эй! Джинн! Ты живой? — строго спросила я. Скуление прекратилось, но раздался такой душераздирающий вздох, что женское сердце не выдержало, и я распахнула дверь. Джинн являл собой прежалостное зрелище: он скорчился в три погибели на каком-то ветхом половичке, обхватив себя руками, и был похож на наказанного, несправедливо обиженного ребенка.
— Жень? Ты чего? — растерялась я. — Тебе тут плохо?
— Сквозняки, — мужественно пожаловался джинн. — В кувшине сквозняков не было. И крыс тоже. Там было тепло, сухо и одиноко. Вот я и пою, потому что заснуть не могу.
— Этот стон у них песней зовется, — вспомнила я классика. — Выходи давай. Не хватало, чтобы ты простудился. Я не знаю, как джиннов лечат. Может, у вас физиология другая.
— Физиология как физиология, — мрачно парировал джинн. — Мерзнем, как смертные. И болеем тоже.
— Ну да, я про Старика Хоттабыча читала, он тоже болел, — вспомнила я. — Ну и куда тебя теперь?
— Не знаю, — устало сказал джинн. — Куда-нибудь. Хоть в кастрюлю.
Выглядел он плоховато. Мне показалось, даже слегка дымился.
— Э, да у тебя жар! — встревожилась я. — Ну-ка дай лоб пощупать. Ты же замерз! Ну-ка, давай, прыгай под одеяло. Сейчас я тебе чаю с малиной, я в холодильнике банку видела. И к утру будешь как новенький! А ты не можешь волшебством вылечиться?
— Я когда больной, вообще ничего не могу, — доложил джинн и оглушительно чихнул.
Я напоила его чаем с малиной, напялила на него носки с очень своевременно найденной сухой горчицей и, когда он томно закрыл глаза и засопел, потушила верхний свет и с чувством выполненного долга прилегла наконец сама.
Врал он все. В смысле, что когда больной, ничего не может. Он такое смог, что мне и во сне не снилось. Что значит три тысячи лет воздержания!