Януш Вишневский - Между строк
Цвет волос женщины — афродизиак. Почти такой же, как и алкоголь. Это не подлежит сомнению. Достаточно познакомиться с интересным списком самых дорогих разводов, опубликованным в американском еженедельнике «Реорlе» в конце (кажется, ноябрь) 2006 года. Больше всего на разводах с богатыми мужчинами (главным образом с почти лысыми) заработали, несомненно, блондинки. У большинства из них были не только светлые волосы, но и закачанный в грудь силикон. В этом списке не было ни одной рыжей.
Это свидетельствует о значительном историческом сдвиге в симпатиях мужчин. Опасаюсь, что он мог даже закрепиться на уровне генов. Потому что в свое время именно рыжая женщина была предметом вожделения и олицетворением греха. В прошлый уик-энд я посетил необычную выставку в Штеделевской художественной галерее (Städel Museum; обязательный пункт каждого туриста, заехавшего во Франкфурт-на-Майне). И название у этой выставки тоже было необычным: «Ведьмы и тенеты греха». Выставлялись картины известного немецкого художника Ганса Бальдунга Грина (1484–1545), ученика знаменитого Альбрехта Дюрера. Выставка получила в немецкой прессе славу «непристойной», или, мягко говоря, «противоречивой». Я люблю посещать выставки, на которые СМИ вешают именно такие ярлыки. Особенно если речь идет о художнике, жившем во времена инквизиции (как-то странно и неотвязно это ассоциировалось у меня с современной Польшей). На его полотнах было много как обнаженных, так и полуобнаженных, как ведьм, так и других женщин. Почти все они были рыжими, а в карандашных набросках приходилось угадывать цвет волос. Цвет же лобковых волос был темно-серый. Тем не менее на протяжении всей истории рыжие волосы на голове преобладают. Принятие к сведению этой истины миром лишь вопрос времени. Фирма L'Oreal уже давно поняла это. В ее палитре красок для волос рыжие оттенки явно преобладают.
Сердечный привет,
ЯЛ у Франкфурт-на-Майне
Варшава, вечер
Януш,
я тебя, наверное, виртуально задушу. Ты снова выполнил домашнее задание, да еще какое! Малгожату во мне это радует, а Малгосю нервирует. Малгожата рациональна до боли: длинный мейл от Вишневского лучше для книги, — но Малгося знает, что в наши дни люди читают быстро. Настолько быстро, чтобы хоть и с одышкой, но поспеть за жизнью. Еще пару дней назад я, может, и позволила бы втянуть себя в дискуссию о влиянии цвета волос на состояние финансового счета, который остается женщине в случае развода. Хотя я знаю блондинок, которым цвет шевелюры не помог в процессе раздела имущества. А сегодня я, как и каждая твердо стоящая на земле полька, нахожусь под впечатлением скандала, разразившегося во время встречи Марии Качиньской[7] с журналистками. Я тоже там была и квас пила, а если серьезно, я была соведущей панельной дискуссии о роли и участии женщин в средствах массовой информации. И знаменитое обращение подписала, причем разборчиво, но слышала, что там были и фамилии, не поддающиеся расшифровке. Ты спрашивал, думала ли я о разговорах с женщинами. Несмотря на то что я много раз это делала, предпочитаю беседовать с мужчинами. Потому что с ними, чтобы докопаться до истины, я никогда не колеблюсь. Ну почти никогда… Разговаривая с женщинами, я так не могу. Вернусь на секунду к встрече с супругой президента, именно там я затронула тему, которая не очень приятна моим коллегам, занимающимся политической журналистикой. Я не согласна с их мнением относительно того, что сообщество журналисток искусственно делится на тех, кто занимается политикой, и на всех остальных. Я с этим не согласна и потому наравне с другими на обложке моего журнала появляются Моника Олейник[8], Анита Вернер[9], Юстина Поханке[10]. Я пытаюсь представить их в ином свете. Это женщины, занимающиеся политической журналистикой, что совершенно нормально, и вовсе не следует думать, что они достигли недоступных другим вершин. Некоторые женщины, к сожалению, лицемерно и свысока смотрят на так называемую женскую прессу. Хотя наверняка являются ее более или менее верными читательницами. Эта неискренность входит в противоречие с выражением «быть женщиной — вот что по-настоящему объединяет женщин». Недавно одна из журналисток журнала «Пани» попросила своих коллег по ремеслу рассказать о насилии по отношению к женщинам, но большинство из них отказались, а жаль. Их эта тема не заинтересовала. У них на это не было времени. По-моему, это вершина женской глупости. Поэтому я поклялась, что больше не буду публично отвечать на вопросы о доброй свекрови, удачном отпуске и новом замужестве. А также об абортах, безработице, попрошайничестве, нужде, унижении и… слезах.
Несколько дней назад я получила приглашение принять участие в программе Томаша Секельского, в которой должна была сидеть прямо напротив «самого» — пожалуйста, обрати внимание на кавычки — депутата Вежейского[11]. Мне пришлось отказаться, хотя я искренне об этом сожалела. Если бы был жив Доленга-Мостови[12], ему не пришлось бы придумывать героев своих книг. Я была вынуждена отказаться — выходные мы по традиции проводим в гостях у моей мамы.
И еще одно: Малгожата, которая, как ты пишешь, элегантно и с юношеской беззаботностью задает вопросы известным мужчинам, с удовольствием поговорила бы и с неизвестными. О чем? О том, почему они не хотят увидеть мир, существующий вне телевизора, возле которого они проводят полжизни. Только ни одна женщина не захочет этого читать. Почему? Потому что каждую из них интересует лишь одно: насколько ее мужчина лучше или хуже того, который уже стал «публичным».
Сердечные пожелания тебе, Януш, мужчине, кем-то одомашненному, а для других — ставшему публичным.
Сердечный привет,
М.
Франкфурт-на-Майне, вечер
Малгося,
я не выполняю никаких домашних заданий. Я не планирую заранее продолжительность нашего разговора, а то, что я собираюсь сказать, я хочу сообщить тебе полностью. В противном случае я чувствовал бы себя как некто, оборвавший фразу на середине. А в отношениях с тобой я не хотел бы этого. Мне нравится, когда ты слушаешь меня. И я хочу, чтобы ты выслушивала меня до конца…
Не дослушав меня, ты совершила бы экзекуцию невинного человека. Даже если это была бы чисто виртуальная экзекуция. Поэтому я выступаю против смертной казни. В любом ее конкретном проявлении. А кроме того, мне хотелось бы немного пожить. Хотя бы этот год. Есть для кого. К тому же предстоят важные дела и события, участником и свидетелем которых я хотел бы быть. А ведь только ради таких моментов стоит жить, правда?
Моя старшая дочь, Иоанна, через несколько месяцев получит диплом магистра био-информатики. Я специально пишу через дефис, чтобы подчеркнуть приставку «био». Она будет биологом, биохимиком и информатиком в одном лице. В наше время уметь писать компьютерные программы — слишком мало. Этому можно научиться на вечерних курсах. Сегодня надо прежде всего знать, что можно запрограммировать. Мне очень хотелось бы быть вместе с ней в этот особенный день. И делить с ней радость. А вечером во время выпускного бала я хотел бы в танце сильно прижать ее к себе и шепнуть ей на ухо, как я восхищаюсь ею и люблю ее. Три месяца спустя Иоася поступит в аспирантуру, которая традиционно начинается серией лекций, читаемых аспирантами. Это я тоже хотел бы пережить. Присесть где-нибудь в зале тихонечко и послушать ее лекцию. И хотел бы как можно меньше понять из лекции. Наверное, для отца нет большей причины для гордости, чем дочь, превзошедшая его умом. А ведь кажется, совсем недавно я водил ее в детский садик. А потом рассказывал ей про всякое такое, чего она не знала. Моя маленькая Иоася…
И еще в этом году мне хочется побывать на школьном выпускном вечере моей младшей дочери — Адрианны. Она не интересуется информатикой. Даже той, что стала в последнее время такой модной — с приставкой «био». Кроме сдачи выпускных экзаменов, которые занимают практически все ее время, она умудряется еще и читать. Причем не из школьной программы. Она читает Кутзее, Фрейда, Рильке, Оруэлла, Кертеса, Грасса. И читает их совершенно по-другому, то есть не так, как я. Ее восхищают другие фрагменты, ее внимание привлекают другие повороты сюжета. Она считает, что Фрейд — это «накокаиненный эротоман», Оруэлл сегодня «после Буша кажется персонажем из сказок Андерсена», Рильке «переборщил с этой любовью еще больше, чем Гёте», а Грасс «слишком немецкий и слишком мало польский», а то, что он был в эсэсовских войсках, ее вообще не волнует. Я не помню себя отчетливо в возрасте, когда получают аттестат зрелости, но точно могу сказать, что я был более смиренным. В ней нет кротости. Точно так же, как и во всем их поколении. Их мало убеждает так называемое имя, отмеченное какой-нибудь там наградой, о которой писали газеты, и занесенное в энциклопедии. Синдром утраты авторитетов? Уверенность поколения Web 2.0, что любую ситуацию можно смоделировать? А может, это просто в других словах выраженный обычный юношеский бунт? Что бы то ни было, но мне нравится слушать ее, когда она пытается убедить меня в своей правоте. Отец испытывает замечательные чувства, когда у его дочери есть свое мнение, которое она пытается защищать, Особенно когда речь идет о таких важных вопросах, как любовь, истина или будущее мира. А теперь я вместе с ней волнуюсь и вместе с ней (я уверен в этом) буду радоваться, когда ее вызовут получать аттестат зрелости. Жду не дождусь ее выпускного бала. Я буду там, но только половину ночи. Потом эти все еще маленькие для их родителей мальчики и девочки смешают под столами «Ред булл» с водкой «Абсолют», закурят сигареты и начнут разгульно отмечать то, что бывает только раз в жизни. Это будет знаком, что старшие уже могут спокойно расходиться по домам. И тогда я попрощаюсь с ней. Как всегда, попрошу, чтобы берегла себя, и скажу ей, что помню, как она написала в тетради свое первое слово. И что до сих пор храню эту тетрадь, и что, прежде чем прийти сюда, я достал тетрадь из коробки в подвале и хотел снова все это пережить, вспомнить. Но я не подам виду, что мне очень грустно. Что в жизни все так быстротечно, так внезапно, так бесповоротно. Потому что она должна запомнить меня в тот вечер счастливым. А я именно таким и буду. Быстротечность времени пока ее не касается. Это моя проблема…
