Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться
— Я рассказываю, Жанна, этим двум жизнелюбам, что вчера пытался повеситься.
— Ой, как интересно! Ну и что?
— Помешали соседи.
— Вот негодяи!
— Но я, вероятно, попробую еще раз. Тебе, Жанна, я завещаю серебряную солонку. Дочери — неизданные рукописи. А этим двум — веник и половую тряпку. Больше у меня ничего нет.
— Спасибо тебе, Юрочка! Какой ты щедрый! — восхищается мной Жанна. И чмок — звонко целует меня в щеку, оставляя свой фирменный знак, который тут же стирает кружевным платочком.
Не понимают, не понимают. Я ухожу от них, пробираясь между гостями. Стол уже отодвинут в сторону, освобождено пространство для танцев. Музыка, музыка. Кажется, я иду твердо и прихожу вовремя, без опозданий. Тут у окна людно; многие то есть курят. Но та, что зовется Лизой, — светловолосая, как и была, зеленоглазая по-прежнему — стоит чуть в стороне, не принимая участия в общем разговоре.
— Меня задержали, — сообщаю я, приближаясь. — Много желающих поговорить. Я здесь котируюсь.
— Могли бы не спешить, — откликается она без улыбки. Серьезная она, эта девица Лиза, практикантка из МГУ. Глаза ее, однако, блестят блеском сухого вина, отличимым от водочного.
— Мог бы, конечно, — соглашаюсь я. — Но вы тогда закатили бы мне сцену. Знаете ли вы, что мужчин украшают шрамы, а женщин — драмы? Как афоризм?
— Потрясающе!
— Да, неплохо сказано. Я автор.
— Поздравляю вас.
— Я много уже лет занимаюсь тем, что пишу буковки. Из них получаются иногда осмысленные слова. Затем предложения. Если предложений много, несколько тысяч, может выйти рассказ или повесть. Такой процесс.
— Подумать только!
— А букв всего тридцать три в нашем алфавите. Я посчитал.
— Так мало? — восклицает.
— Причем, они неравноценны. У меня есть любимые и нелюбимые. Набоков Владимир — это такой писатель — различал их по цвету. Я на это не способен. Наверно, я дальтоник. Но для вас это, наверно, слишком сложно, а?
— Угадали. Я темная.
— Можно поговорить о чем-нибудь другом. Я могу беседовать на любую тему.
— Вы еще и выпить можете.
— И это тоже, — соглашаюсь. — Но главное — не молчать, не забыть слова.
— О, Господи! — вздыхает она, как в первый раз.
— Какие у вас хорошие ушки, Лиза. Без клипс, без сережек. Можно я одно потрогаю?
— Пожалуй, не стоит.
— Они у вас маленькие, — определяю я размеры. — В них хорошо что-нибудь шептать. Нравятся мне также ваши губы, зубы, глаза, — перечисляю я.
— Ну, довольно! Вы что-то разошлись.
— Наверно, я слишком трезв.
— А по-моему, вас соседки избаловали, — проявляет она наблюдательность.
И одна из соседок, яркоглазая, маленькая Суни, тут как тут.
— Пойдем танцевать! — кричит она и тянет меня за руку.
А молодой плечистый малый подходит к моей собеседнице и склоняет голову, приглашая. Она порывисто отрывается от подоконника, бросив окурок в пепельницу. Я выговариваю Суни: что за манеры, Суни! Разве она не видит, что я разговариваю с дамой?
— О чем, интересно? — впивается она ногтями в мою руку.
— О Саддаме Хусейне, — отвечаю я.
… и продолжаю наблюдать со своего законного места за бешеной пляской. Разошлись, распоясались гости. Лишь престарелые Ивановы родители, да сам Иван, да его жена Нина, да я находимся в относительном спокойствии, в безопасной неподвижности. Остальные, посходив с ума, упрыгали бог знает куда. И моя новознакомая тоже.
Иван Медведев подсаживается ко мне. Он хочет знать, почему я так мрачен, о чем так старательно думаю.
— Саддаму Хусейну всего пятьдесят четыре года, Иван.
— Ну и..?
— Курдов жалко. Шиитов.
— Нас пожалей.
— Это само собой. Пенсионеров жалко. Студентов. Особенно новорожденных всех стран. Им еще жить да жить.
— Та-ак. С тобой все ясно, — бурчит Иван. — Отобрать, что ли, у тебя рюмку?
— Не делай этого.
— Как у тебя с деньгами? Подкинуть?
— Подкинь обязательно, пока я еще жив.
— Сколько?
— Сообразно инфляции.
— А с книжкой что? — хмурится Иван. То есть доброе жирное его лицо пытается хмуриться.
— Скоро выйдет. Я тебе ее продам.
— Жениться не надумал?
— О чем ты?
— Ясно говорю: жениться не надумал?
— Не понимаю я тебя. Что-то очень заумно. На машинном каком-то языке.
Иван, шевеля толстыми губами, беззвучно матерится. Вытирает платком пот с широкого, многодумного лба. Но продолжает продолжает приставать, нарушать мое одиночество. Один его знакомый, некто Агафонов, организует кооперативное издательство. Продукция предполагается разнообразная. Нужен толковый редактор. Платить будут шедро. Как смотрю на это? Он может рекомендовать.
— А пить у него можно на работе? — проявляю я слабый интерес.
— В меру везде можно, — бурчит Иван.
— В меру это уже насилие, — отвечаю я. — Выбираю свободу. Иван вновь беззвучно матерится. А жена его Нина, хлопотунья, уже сменила тарелки для второй партии горячего. Гости возвращаются к столу обновленные, жизнелюбивые, вторично голодные. Суни и Фая, сдружившиеся вроде бы, не дают мне думать свою думу… об изменщице Клавдии, о дочери Ольге… да мало ли о чем! Совесть имей, ухаживай за мной! (Это Суни). И за мной тоже! (Это Фаина). Горячие обе, обжигают с двух сторон. Ясно, что плохо кончат сегодня. А жаль. Кого-то из них я, видимо, люблю. Возможно, обеих. Вообще замечаю, что в комнате стало светлей, жарче — высокая насыщенность биотоками. И лица, знакомые и незнакомые, резко, до неузнаваемости похорошели. Люди, живые — надо же! Чувствую жжение в глазах, так их в данный момент беспрекословно люблю. Мысленно горжусь собой: не всякому дана такая высокая человечность. Все-таки мне сорок лет, а я еше никого не убил, не покалечил, не возненавидел лютой ненавистью, да-а. Начни сейчас стрелять пулемет из коридора, я брошусь на него грудью, защищая всех пьющих, жующих, смеющихся. Живите дольше, не болейте! Тебя, зеленоглазая, в первую очередь прикрою своим телом… хотя фраза «прикрою своим телом» звучит двусмысленно.
— Эх, Суни! — громко вздыхаю.
— Что такое, Юрочка?
— Знала бы ты, как я тебя люблю.
— Правда?
— Тебя я тоже люблю, Фая, — информирую другую соседку.
— Врешь ты, наверно, — откликается она. Пьяненькая уже, раскрыла губки, помаргивает ресничками.
— Поцелуемся! — предлагаю я.
Обнимаю их, сближаю их лица и попеременно… как бы это выразиться непрозаично?.. пробую сладость их губ. Нам аплодируют — в частности, приметливая Жанна Малькова, сам Мальков, Иван и еще кое-кто. Чьи губы лучше, трудно сказать, те и другие отзывчивые, животрепещущие, молодые. Дурак я, что хотел повеситься! Со странгуляционной полосой на шее не выпьешь, не возлюбишь ближнего. И встаю.
— Куда ты? — вскрикивает одна из двух. Теперь уже неясно, кто именно. Произошло какое-то слияние, переход одной в другую, качественный обмен. А я вроде бы остаюсь самим собой, Теодоровым. Ведь это я, а не кто-нибудь, склоняюсь к плечу Л. Семеновой и внятно шепчу ей на ухо:
— Считаю, нам пора смыться.
Ах, как обжигает взглядом! А будь у меня на шее странгуляционная полоса, будь у меня черное мертвое лицо, вываленный язык, разве посмотрела бы так? Да никогда бы!
— Уже готовы, да? — спрашивает. — Дошли до нужной кондиции?
— Ошибаетесь, Лиза. Я мыслю ясно. Видите, помню ваше имя. Это не всегда удается.
— Мой совет: возвращайтесь, пожалуйста, на место.
— Вот как! А что, если я пожалуюсь Жанне? Она может вас уволить из редакции.
— Нет, не напугали. Нет.
— Но я же вас люблю! — говорю я довольно-таки громко. — Как я буду без вас?
— Перебьетесь, — бегло улыбается.
— Короче, думайте, Лиза. Условный сигнал согласия — разбейте рюмку.
То есть предлагаю ей разбить рюмку, когда она сообразит, что я от нее не отвяжусь. И очень твердо ухожу в другое измерение, в другой свет, в иную тень, где моя душа (есть душа!) опять начинает жечь и саднить, где мелькают, как живые, всякие художественные образы детства и зрелой поры в обрамлении слова «было». Спрашиваю себя: а что будет? Спрашиваю себя: а зачем пришел в гости к Ивану? Думаю: спи, дочь Оля. И ты спи, Клавдия. И вы спите, континенты с народами. Разрешаю.
2. СНОВА В ГОСТЯХ
Да, снова я в гостях. Из одной квартиры, чужой, переселяюсь в другую, тоже чужую, но в общем-то знакомую. Так уж получается независимо от меня. Она, Лиза, пожалела, видимо, сервизную Ивановскую рюмку.
Я во всяком случае не слышу условленного звона и в какой-то предельно критический момент теряю ее из виду, хотя она несомненно присутствует где-то рядом, в этой же комнате. Лиза. Семенова. Потенциально Теодорова.
Уже на улице я пытаюсь выяснить у Жанны Мальковой, где моя любимая женщина. Гневно так спрашиваю: где, Жанна, моя любимая женщина, отвечай! А Жанна хохочет: какая именно? ибо на двух руках у меня висит по одной Суни и по одной Фае. Мы представляем собой трехголовое, шестиногое существо с одной вроде бы кровеносной системой, но разнонаправленное в движении. По прямой идти не удается, хотя прямая короче зигзагов, а гипотенуза дворов короче уличных катетов. Замечаю, что ночь нежна. Теплая, свежая, многозвездная. Где-то за сопками глубоко дышит океан. Верхние огни телевышки, как маяки, указывают нам путь. Пустынно-то как, безлюдно! Куда мы идем, подруги, и главное — куда придем? Вот лет так двадцать с лишним назад я точно знал свою цель. Вот так же, под теми же звездами вел по улице двух своих одноклассниц после выпускного вечера, чтобы с одной расстаться у подъезда, а с другой, бесконечно любимой, уединиться в реликтовой роще японских тисов… Какие сильные поцелуи, объятья тесные, какое помрачение ума! Надежда! Бесконечное пространство предстоящей жизни! Даль, даль осиянная! Слышите, что говорю, Суни, Фаина? Некто некогда предполагал, что абсолютно бессмертен и наделен божьим даром любви. Где этот человек, покажите мне его. Эй! К кому я обращаюсь?
