М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2
Потом, на другом свидании, он спросил ее опять о ее бывших мужчинах.
- Пусть Маркин, хорошо, - говорил Павел, - я не ревную тебя к Маркину.
- Это он должен к тебе ревновать, - говорила она.
- Я не ревную к нему, - повторял Павел, - он диссидент, он порядочный человек. Я понимаю, его можно любить. Не могу примириться с другими. Ведь с ними надо было говорить о чем-то? Вы беседовали, правда? Они рассказывали истории? Как ты могла? Чтобы сначала один, а потом - другой? И все говорят - каждый о пустяках. Все тебя трогают, да? Как можно?
- Так нельзя, - говорила она, - и я не смогла так. Я ждала, когда произойдет главное, но ничего не происходило. Они были все одинаковые. Тогда я вышла замуж за старика - чтобы сделать жизнь осмысленной, чтобы служить ему. Мне было очень трудно - вокруг много пустых мужчин, и все хотели меня обнимать. Красивой быть трудно. Почти так же трудно, как быть художником.
И Павел подумал, что она права. Добродетелен тот, у кого нет соблазнов, подумал он. Добродетельна Лиза, которая не знала других ухажеров, кроме меня. Что за цена у добродетели, если ею награждают за невзрачность.
- Понимаешь, - говорил ей Павел, - я не знаю, как сущность выглядит, я не знаю, как выглядит душа. Но это цельный предмет, от которого нельзя отщипнуть часть - и дать одному, а потом отщипнуть другую часть - и дать другому.
- А как же Христос, - говорила девушка, - разве он себя не раздавал?
- Ах, так ты распущенность христианством объясняешь. - И Павел горько смеялся.
- Не было распущенности, - и девушка смотрела на него твердыми глазами, - я никогда не была распущенной.
И Павел встречал ее взгляд, и понимал, что она права. Не могла она быть распущенной. Слово «распущенность» не подходило к этой женщине, сделанной твердо и поставленной прямо. Суть и сущность мира воплощены в ней, думал Павел, они не зависят ни от чего, в том числе от моего суда. Вот она стоит, сильная, и не боится.
IV
И однако, ему казалось, что он недоговорил, не сумел объяснить того, что хотел. В другой раз он нарисовал на бумаге круг и показал ей.
- Вот смотри, - сказал он, - этот круг - ты. Там, внутри, - все твое - и мысли, и понимания, и любовь, и жажда. Этот круг (то есть все сразу) можно отдать целиком тому, кого любишь. И слиться с ним. А можно раздавать по частям - немного одному, немного другому. Так круг становится меньше - ты отрезаешь от него по кусочку. И когда ты любишь кого-то или просто обнимаешь кого-то, целуешь кого-то, ты расходуешь этот круг. Ты отрезаешь один сектор, потом еще один - для следующего. Вот видишь? - и он нарисовал, как постепенно вырезаются из большого круга сегмент за сегментом, - видишь? Площадь круга все меньше и меньше. И так ты тратишь себя, отдаешь постепенно по частям - и от тебя самой ничего не остается.
- Но я никому ничего не отдала, - сказала она, - все отдала тебе.
И эти слова звучали в Павле, и, когда он видел других людей, когда говорил с другими, в нем постоянно повторялись эти слова - и порой он не разбирал, что ему говорят, вслушиваясь в них. Он смотрел на свою жену Лизу, глядел в ее несчастные глаза, и спрашивал себя: интересно, способна Лиза почувствовать так же сильно? Способна Лиза отдать все без остатка? А что ей отдавать? Привычный уклад привычной жизни? Котлеты да суп? Он уходил из дома, и шел в мастерскую, и ждал свою девушку, свою возлюбленную Юлию Мерцалову. Он встречал ее на пороге, снимал с нее пальто, вел к кровати мимо своих холстов, и она, проходя мимо картин, трогала их и ласкала длинными пальцами.
- Твои картины, - и она провела пальцами по тыльной стороне холста, повернутого к стене. - Ты не показываешь, потому что я недостойна? Где портрет отца? Господи, я помню этот портрет. Ты его не продал?
- Продал. Послал в галерею, его купил адвокат или дантист. Мне чек прислали.
- Я бы этот чек наклеила твоей Лизе на лоб, - и девушка засмеялась. - Прямо на лоб. Она понимает, что ты обмениваешь картины на ее тряпки и кастрюльки?
- Не знаю, - сказал Павел.
- Думаю, не понимает.
- Как ты узнала, что на картине мой отец?
- Твоего отца мне показывал Леонид. Очень давно. Он не любил твоего отца.
- Как же так могло получиться, что ты была с этим Леонидом, как?
- По глупости, - сказала стриженая девушка.
- По глупости? - и, представляя себе вальяжного чернобородого Леонида, рассуждающего про квадратики и полоски, Павел закрывал глаза.
- Хорошо тебе говорить. Ты не представляешь, что люди могут быть обыкновенными. Тебе Бог велел быть художником, - и она целовала его в ладонь. - Как я люблю твою руку. А вот мозоль, это от кисти?
- Да, - сказал Павел, - от кисти. В это место кисть упирается при работе.
- Покажи мне, как надо держать кисть.
- Вот так, - и он привычным движением принял в ладонь кисть, - видишь: так фехтовальщики держат шпагу.
- Вот так ты держишь кисть каждый день?
- Да.
- Господи, спасибо тебе, - и она снова целовала его в ладонь, а Павел не отнимал руки. - Ты видишь. Он позвал тебя, дал тебе дело. А меня никто не звал, я сама выдумала, чем заниматься.
- Чем? - спросил Павел.
- Тебе будет смешно.
- Скажи.
- Я всю жизнь хотела быть редактором.
- Редактором, - удивился Павел, - редактором в газете?
- Не всем же быть гениями.
- Исправлять чужие ошибки? Зачем?
- Да, исправлять чужие ошибки, делать так, чтобы все было правильно.
- Не понимаю.
- Я умею исправлять ошибки. Я была редактором самиздата - тогда, давно. Я люблю делать правильно.
- Что делать?
- Все. Лизу свою спроси, - сказала девушка с усмешкой, - как я учила ее варить суп. Спроси свою Лизу.
- Ты знаешь Лизу?
- Мы встречались в одном доме. Давно. И потом Лиза два раза приходила ко мне - но я жила очень бедно, со мной неинтересно было дружить, - девушка засмеялась; она лежала на диване голая, не прикрывая себя ни одеждой, ни рукой, и смеялась, откинув голову, - совсем неинтересно было со мной дружить. Она научилась у меня варить суп - и больше никогда не приходила. Скажи, Лиза хорошо варит тебе суп? Мне нравилась Лиза, но она никогда ничего не умела и не хотела уметь.
- Ты жила бедно? Что это значит? Мы все жили бедно, - Павел не стал отвечать про суп.
- Я мыла полы в школе напротив дома и на Казанском вокзале мыла полы. Знаешь, это неплохое занятие. Если сосредоточиться, думать о чем-нибудь другом, то не заметишь, как вымоешь все лестницы. Это совсем нетрудно. А по ночам перепечатывала статьи диссидентов. Самолюбивые статьи пустых людей. Я напечатала тысячи страниц. На тонкой кальке, чтобы можно было скатать в трубку и незаметно провезти через границу. Их отправляли с иностранными корреспондентами в Мюнхен и в Париж, и там выходили бессмысленные самолюбивые альманахи, журналы, книги. Я их знаю еще в рукописях.
- А зачем ты печатала, если тебе не нравилось, что они пишут?
- Потому, что каждый должен исполнять свои обязанности. Это была моя обязанность. Меня просили напечатать за ночь двадцать страниц. Иногда сорок. Однажды шестьдесят. Это было невозможно, но к одиннадцати утра я закончила. А утром пошла мыть пол в школу напротив.
- Что было противнее? - спросил Павел.
- Я бы хотела редактировать эти тексты. Все можно сделать лучше. Даже лестницы в школе, даже зал ожидания на Казанском вокзале можно отмыть. Все плюют на пол и проливают пиво - но ты можешь отмыть и отскрести добела.
- А потом опять наплюют и прольют пиво.
- Значит, опять нужно взять ведро и тряпку. Надо выполнять свои обязанности. Просто девушки не любят это делать.
- Да, - сказал Павел и вспомнил Лизу, которая спала до позднего утра, - девушки не любят, и никто не любит.
- Я люблю редактировать, - сказала стриженая девушка.
- Но современные газеты сделать лучше нельзя. В них ни слова прочесть невозможно. Ты в них заглядывала?
- Какая разница, о чем пишут. Говорю тебе: я не гений, не такая, как ты. Это ты знаешь, что сказать, - я нет. Я просто буду следить за тем, чтобы грамотно говорили. Чтобы существительное стояло в нужном падеже, глагол в нужном спряжении.
- И тебе безразлично, какую мерзость они пишут?
- Я не могу содержание изменить. Но я могу сделать речь более грамотной - тогда содержание изменится тоже.
- Никогда, - сказал Павел, - никогда содержание не переменится.
- Я не могу отменить расписание поездов на Казанском вокзале, - сказала девушка, - и не могу запретить плевать на пол. Но я могу каждый день мыть пол на вокзале и вылизывать плевки.
Она говорила про плевки и блевотину, а он смотрел на ее длинное тело: девушка лежала перед ним не закрываясь, без стыда, подставляя себя под взгляд, точно это тоже входило в ее обязанности - дать себя рассмотреть.
- Ты, это была ты, я тебя видел в церкви.
- Когда?
- Очень давно, у Николы Обыденного, на всенощной. Да-да, это была ты, я теперь точно знаю. Я вспомнил все, я теперь даже платок твой вспомнил. Ты в платке была - совсем другая, чем тогда на выставке, где мы познакомились. Мне то твое лицо - из церкви - по-другому помнилось. Теперь все вижу ясно - ты была с Леонидом Голенищевым. Я помню, как ты на него смотрела.
