Максим Кантор - Учебник рисования

Постепенно произведения китайских, российских, английских, мексиканских, испанских и американских авангардистов стали неотличимы друг от друга. Знак не отличается от знака, как бумажка акции не отличается от другой бумажки — а потребности собственно в продукте внутри общемирового финансового рынка нет.

Иная субстанция производится миром для обмена, а именно — страх. Как естественное порождение языческой идеологии — страх постепенно вошел в мир.

Тревога росла, и непонятно было, откуда бралась эта тревога. Казалось бы, с грозным призраком коммунистической революции покончено, и в мире утвердилась окончательная победа либерально-демократического общества Запада, а иные мыслители провозгласили, что история кончилась — не будет больше конфликтов, так для чего же волноваться? Не угроза же мусульманских фанатиков сеет это беспокойство? Взрыв здесь, взрыв там — неприятно, но не настолько же катастрофично, чтобы предчувствие беды вошло в сознание граждан. Подумаешь, взрывы. А когда, скажите, не взрывали? То ирландцы, то баски, то красные бригады — вечно что-нибудь да не так. Как ни старались западные политики возбудить граждан угрозой глобального терроризма и убедить их, что терроризм объявил цивилизованному миру войну, — граждане все-таки слова эти на веру буквально не принимали. Войну государству может объявить другое государство, армию может атаковать другая армия, но полтора десятка бородатых энтузиастов, даже если и способны взорвать большое здание, объявить войну миру вряд ли способны. Тем более, что проблемы мира не исчерпываются взрывами торговых точек, и не взрывы есть самая большая неприятность, которая грозит. Если взорвут соседа, это, конечно, беда, но если тебя уволят с работы — тоже не подарок. И прямой связи между этими напастями не просматривается. Разве от опасных террористов зависит инфляция, безработица, разве из-за них прыгают цены на бензин?

В победившем либеральном обществе все было понятно и разумно, и однако откуда-то взялся страх. Началось, как обычно бывает, с легкого беспокойства: что-то не шибко ладно с экономикой, не задалось как-то в этом году. То есть, конечно, все отлично, но как-то не совсем здорово. Процент интереса по среднесрочным вкладам понизился, пара-другая надежных компаний обанкротилась. Ну, это, понятно, временное явление, рудименты холодной войны. Вот еще раздавим режимы Саддама, Кастро, Чаушеску, Ким Чен Ира, и дело пойдет на лад. Еще как пойдет! Поскачет, а не пойдет, вот что я вам скажу! Правда, говорят, в Восточной Германии безработица. Врут поди. А еще ходят слухи: новая валюта нестабильна. Затем беспокойство сменила тревога. А потом появился страх. Он возник внезапно, как внезапно и необъяснимо возникает ветер в лесу. И словно ветер, взявшийся ниоткуда, вертящий и крутящий сухие листья, страх погнал по улицам городов людей. Чего могли бояться они? Неужели не верили, что надежный западный мир защитит их от любой напасти? Вокруг тебя твой верный либеральный мир: видишь — вот твой ушастый премьер улыбается во все сорок зубов, чего же ты боишься? Врага нет, и непонятно — отчего ветер крутит листья? Чего боятся эти люди сегодня? Уж не себя ли?

Не было более желанного, более пригодного в работе материала, чем этот беспричинный испуг, делавший жителей просвещенного человечества суетливыми и податливыми. И несли по крупинке — каждый, сколько может — подобно старательным муравьям, несли на строительство новой империи свой страх и угодничество. И трепетали: а вдруг не понадобятся они на стройплощадке, ну как обойдутся без них? И беспокойство охватило Россию, освобожденную от коммунистического ига страну. И президентские мамки и няньки изо всех сил старались, из кожи лезли: так ведь дело какое в мире делается, отец родной! Мировой порядок строится! Не прозевать бы, подсуетиться бы надо! Глядишь, примут в большую семерку на должность маленькой шестерки, то-то выйдет радость! А то — оборони Создатель — не охватят наш первопрестольный город вниманием, не впишут в генеральный план развития. Ну, ничего, ничего, мы уж поспособствуем: и это продадим, и то заложим, и мужичков наших сиволапых в аренду сдадим, будет и с этой сволочи прок.

И в самом развращенном, уродливом городе мира, в Москве, продавшей и пропившей былое величие, смирившейся с ролью провинциальной потаскухи, в огромной, распаренной пьянками и банями столице, — граждане усердно трудились над созданием Нового Порядка. Трудились и старались, вкладывая радение в одно общее дело — трудился вертлявый журналист Петя Труффальдино, и трудился на своем посту содержатель борделя Валера Пияшев, трудился продавая подделки, галерист Поставец, и в поте лица своего неустанно трудился министр культуры Ситный, трудились банкир Балабос и сток-брокер Сникерс. Заполненный ворованными деньгами и проститутками, город, некогда славный своими жестокими красными комиссарами, юлил и пресмыкался, стараясь понравиться. И согласились застройщики, дали отмашку: ладно, так и быть, и вас, дураков, возьмем в дело, пристроим где-нибудь сбоку, давайте, тащите свое ворованное в общую кучу.

И тогда наполнились гордостью сердца проституток и учащенно забились сердца лизоблюдов: общее дело делаем — строим Новый Мир! Прекрасный, яркий, прогрессивный, он для нас важнее всего на свете — и матери, и отца. И главное: там безопаснее! Ведь кругом — одни воры и разбойники, оглянешься по сторонам — так и сердце от ужаса затрепещет. Страшно-то как вокруг, Господи!

Примечательный разговор на эту тему состоялся в Лондоне между эссеистом и колумнистом Чарльзом Пайпс-Чимни и эссеистом и колумнистом Ефимом Шухманом, прибывшим в Лондон на коллоквиум, посвященный свободной прессе. Назывались их профессии одинаково — но сколь рознилось положение этих людей! Странное волнение охватило Ефима Шухмана при встрече с Пайпсом-Чимни. Казалось бы, что волноваться ему, к чему суетиться? Для эмигранта Шухман был превосходно устроен, он именовал себя европейцем, полагал, что учит русских демократии, регулярно летал из Парижа в Москву и вел телевизионные дебаты под общим названием «Голос совести» — о каком еще успехе можно мечтать? Однако вид покойной фигуры английского джентльмена, никуда не спешащего, ни на какие дебаты не летающего, а лениво фланирующего по конференц-холлу от кресла к креслу, выдавал неоспоримое превосходство достижений Пайпса-Чимни над достижениями Шухмана. Ну да, фамильная рента; ну да, особняк в Хемстеде, поместье в Дорсете; ну да, «Гардиан» ему столько за колонку платит, сколько мне «Русская мысль» и за полгода не даст — все эти мысли пронеслись в голове Ефима Шухмана. Но не этим даже, а чем-то иным объяснялось то полнейшее спокойствие, с каким Пайпс-Чимни усаживался в кресло, раскуривал сигару, поворачивал к собеседнику полное лицо с равнодушными водянистыми глазами. Равнодушно-вежливый взгляд одновременно и приглашал к диалогу, но и сообщал: мне, в сущности, наплевать, что вы скажете. Ефим Шухман, которому на протяжении жизни (от секретаря комсомольской дружины в Октябрьском районе города Москвы, до ведущего программы «Голос совести» на правительственном телеканале) не раз приходилось пересматривать взгляды, более всего ревновал к этой невозмутимости. Чарльз Пайпс-Чимни выпустил огромный том, трактующий события так называемой «перестройки» и последующие годы. Том этот носил название «Компас и кнут» и составлял дилогию с предыдущим сочинением того же автора «Икона и топор». Теперь Пайпс-Чимни сказал о России все, что следовало знать просвещенному человеку, и считал вопрос закрытым. Он сидел в особняке в Хемстеде, пил чай и временами посматривал на корешки обоих волюмов с тем же спокойствием, с каким финансист глядит в биржевые сводки, заранее зная, что его акции выше, чем у конкурентов. Авторитет Пайпса-Чимни в вопросах русской истории был настолько неоспорим, что, если бы возникло разночтение между действительными событиями истории и страницами книги Пайпса, следовало сделать вывод, что ошиблась история. Любой англичанин, желающий узнать о России, читал Пайпса, и в разговоре с Ефимом все цитировали книгу Пайпса-Чимни. В коротком разговоре, куда успел встрять темпераментный Ефим, ему уже указали на авторитет книги «Компас и кнут». Если вам интересно лично мое мнение о русских реформах, начал свою привычную тираду Шухман, как всегда предполагавший, что собеседникам интересна его, Ефима Шухмана, жизнь, и все должны относиться к факту его существования с радостным вниманием. Однако договорить он не сумел. Собеседник-англичанин сообщил, что недавно приобрел в магазине Hatchards на Piccadilly том сочинений своего соседа по Дорсету — Чарльза Пайпса-Чимни. «Компас и кнут», не читали? Восемьсот страниц, if you know what I mean. Ефим сказал, что нет, не читал, но с предыдущей работой Пайпса он знаком, и если собеседник интересуется его, Шухмана, мнением, то он готов его высказать. Англичанин однако не заинтересовался. Я вам рекомендую прочесть второй том Пайпса-Чимни, сказал обитатель поместья в Дорсете. В том случае, если вы хотите знать о России, разумеется. Вас может утомить обилие информации, фактов и деталей. Вас может смутить яркость концепции автора, знаете ли. Чарльз такой человек, you know. Если он изучает предмет, он узнает все до точки, это наша британская черта, знаете ли. В этой книге есть все, если вы понимаете, что я имею в виду. Первый том — события от Ивана Грозного до Брежнева. Второй том — от Горбачева до Путина. И поэзия, и искусство, знаете ли. Мы с женой заинтересовались Россией, когда наш сын поехал на озеро Байкал ловить рыбу. Мы купили обе книги Чарльза. Все-таки он наш сосед, знаете ли. И я, не отрываясь, прочитал оба тома, если вы понимаете, что я имею в виду. Ужасная страна, знаете ли. Но — со своеобразным колоритом, if you know what I mean.