Джон Апдайк - Супружеские пары
— Теперь ты сам забыл об изящных выражениях.
— Конечно, этого не случится. Мы уже женатые люди, для нас веселое житье в прошлом. Escapades romantiques. Приходится думать о других, а не только о себе.
— Вот и я пытаюсь с тобой говорить о других — о Марсии и Фрэнке. А ты завел волынку про то, как мы с тобой ложимся в постель. Это они спят вместе! Ты что-нибудь намерен предпринять, Гарольд?
— Предоставь доказательства, и я ткну ее в них носом.
— Какие доказательства? Неприличные снимки? Противозачаточный колпачок с нотариальной доверенностью?
Он с удовольствием засмеялся. На поверхности коктейля в его бокале появились тонкие, как часовые пружины, завихрения. В этой женщине обнаружилась неожиданная поэтичность, так она разволновалась, сидя напротив него за столиком на двоих.
За окном шелестел листвой темно-пунцовый бук. Джанет сказала:
— Ладно. Как Марсия себя ведет в последнее время в постели? Ей хочется больше или меньше?
Апофеоз банальности! Не хватает только коморки повитухи, колдовства, женских гаданий и проклятий, воровства шпилек для волос и менструальных прокладок. Седовласый официант, отполированный и согнутый годами службы, как столовая ложка, принял у Гарольда заказ. Не спросив мнения Джанет, Гарольд заказал суп по-королевски, лотарингский пирог, салат, легкое сухое шабли.
— Хочешь посадить меня на диету? — фыркнула она.
— Отвечаю на твой вопрос, — сказал он. — По-моему, больше.
— Вот видишь! Она возбуждена. Только и мечтает, как бы потрахаться.
Он засмеялся. Бокал был пуст, не осталось даже часовых пружинок.
— Перестань, Джанет. Ты ожидала, что я отвечу «меньше»?
— Значит, меньше?
— Нет, я сказал правду. В последнее время она очень нежна. Ты утверждаешь, что женщины полигамны: чем больше получают, тем больше им хочется?
— Не знаю, Гарольд. Я ни разу не изменяла Фрэнку. Смешно, да? Но как женщина я тебе скажу…
«Как женщина»… Услышав из ее уст эти слова, он испытал такое же удовольствие, как после вечеринки, когда, принимая душ, цеплял спьяну на свою тощую мокрую грудь бюстгальтер Марсии и радовался, когда она разыгрывала возмущение.
-.. что она чувствует вину перед тобой и пытается доказать самой себе, что не предает брак, что ее хватит на двоих. А еще ее так и подмывает все тебе рассказать о себе, поделиться радостью. Вот и Фрэнк вдруг начал вытворять вещи, которым я никогда его не учила.
У Гарольда заболел правый висок. Он машинально потянулся за пустым бокалом. Он не был уверен, что Марсия изменилась. Разговор иступленных тел было непросто припомнить, в памяти оставался только медленный спуск на побеленное луной плато, где разыгрываются пантомимы пожирания, убийства, смерти в исполнении одной и той же пары лицедеев. Марсия то резвилась, то превращалась в тигрицу, то становилась безразличной, холодной, почти автоматом; потом она бывала очень благодарной, нежной, болтливой, даже навязчивой.
Джанет с улыбкой перелила немного из своего бокала в его.
— Бедный Гарольд!.. — проворковала она. — Он терпеть не может неделикатных речей. Это слишком по-женски, ему в этом мнится угроза… Но знаешь, — продолжила она, почувствовав, что с ним было бы недурно поэкспериментировать, — с женщинами мне трудно разговаривать. Такое я могу говорить только мужчине.
У нее был такой вид, словно она выдавила из себя трогательное признание, но ему ее слова показались бесцеремонными и агрессивными. По его мнению, женщинам надлежало откровенничать с женщинами, мужчинам с мужчинами, а отношения полов — это изящная и опасная игра, с понятными правилами, по большей части денежными, и четкими временными рамками. Полтора часа — более чем достаточно, а ленч с Джанет затянулся уже больше.
Они договорились еще раз пообедать вместе через неделю, чтобы сравнить наблюдения, после чего Гарольд отправился домой. Он стал прозрачнее: в его защитных порядках была пробита брешь. Эпплби жили на малолюдной аллее в конце улицы Мускеномене, в огромном белом доме неизвестно какого стиля, создав уют с помощью арендованных и полученных по наследству предметов; зато Литтл-Смиты выстроили свой дом сами и сами его спланировали в мельчайших подробностях. Это была современная постройка из красного дерева с плоской крышей, с видом на залив. Пол в холле был выложен плитами. Справа находилась открытая лестница, ведущая вниз, на цокольный этаж, где были спальни детей (Джонатана, Джулии и Генриетты), производилась стирка и стояли машины. Выше, на первом этаже, располагалась кухня, столовая, главная спальня и полированный вестибюль с огромными репродукциями Рембрандта, Дюрера, Пиранези и Пикассо. Слева от холла открывалась чрезвычайно длинная гостиная с ворсистым небесно-голубым ковром, двумя белыми диванами, симметрично расставленными колонками стереосистемы, роялем «Болдуин» и высоким камином с большим бронзовым козырьком. Дом источал запах денег и попыток проявить тонкий вкус.
Светлыми летними вечерами Гарольд ехал со станции мимо низины — то залитой водой, то сухой, — чтобы побыстрее увидеться с аккуратно причесанной женушкой, дожидающейся его в гостиной на диване, на шерстяном покрывале — не совсем белом, а цвета песка, перемешанного с пеплом. Из колонок лилась музыка — Бах или Шуман в исполнении Гленна Голда или Дино Липатти. В холодильнике стыл кувшин с коктейлем, чтобы оказаться на виду только в эту кульминационную минуту. Зеленый оттенок вермута был усилен густой зеленью плюща, ольхи, болиголова и остролиста, все время норовящих заглянуть в окно. Снаружи, на волшебной лужайке, мерцающей в лучах клонящегося к закату солнца, готового коснуться серебряного диска радарной станции, Джонатан в плавках и полосатой майке резвился с Джулией или детьми соседей-дачников, перебрасывая мягкий мячик, похожий на рябой лунный шар, через вращающиеся ветви опрыскивателя. Генриетта, вылитая мать личиком и повадками, уже умытая, в ночной рубашке с утятами, босиком бежала по ковру навстречу Гарольду, чтобы отец ее подбросил, покрутил и потискал. Марсия наполняла зеленым мартини два бокала, которые немедленно запотевали, мяч падал в траву, озаренный солнцем, и дети затевали неслышный спор, кто его вытащит из-под струй, не побоявшись вымокнуть. Все семейство, даже бабочка-капустница, случайно присевшая на бронзовый козырек камина, блаженно замирало, как музыкальная шкатулка, которую завели так туго, что она медлит с мелодией.
Кое-какие перемены в Марсии Гарольд все же замечал. Они познакомились как-то летом на Лонг-Айленде и следующим летом поженились, после чего все пошло отменно, примерно так, как и предполагалось. Обоим было около двадцати пяти лет, оба слыли холодными интеллектуалами. Они обнаружили друг в друге чувственность, но сделали главной чертой своего брака спокойствие. Они никогда не ссорились прилюдно и почти никогда — оставаясь наедине. Один всегда ожидал от другого тонкого понимания механизма их союза и соответствующей настройки. Он прощал себе девушек по вызову как способ соблюдать гигиену; он пользовался ими, как таблетками аспирина для снятия головной боли, которые тоже принимал тайком от Марсии, запираясь в ванной. Неверность со стороны Марсии не исключалась, но только как форма заботы о нем, способ уберечь его от неприятностей. Когда он на ней женился, большинство его друзей уже были женаты. Он забрал ее из среднеатлантического «света» с его невыносимой чопорностью и с тех пор не сомневался, что она навсегда останется его собственностью.
Она с улыбкой подняла бокал с мартини дрожащими пальцами; серьги тоже подрагивали. Он пригубил восхитительно холодную жидкость.
Они были чуть старше большинства своих друзей в Тарбоксе, хотя выглядели не хуже их: Гарольду было 38 лет, Марсии — 36. В последнее время она действительно проявляла больше изобретательности и нежности. Вместе с участком земли и старым летним коттеджем, который пришлось разобрать, им досталась дощатая дорожка вдоль пляжа, каждую весну нуждавшаяся в починке. Дорожка вела к приливному руслу, слишком узкому для катеров. В прилив здесь, среди тростника, вода была гораздо теплее, чем в море, поэтому именно здесь купались они, их друзья, их дети и дети их друзей. Этим летом Марсия завела привычку, уложив спать детей, приглашать Гарольда поплавать перед сном голышом. Они шли, залитые лунным светом, по скошенной травке, потом сходили с заплаток своей дорожки, похожих на клавиши гигантского пианино, чтобы снять на шатких мостках одежду и опасливо постоять, ежась и покрываясь гусиной кожей, на щадящем летнем воздухе, прежде чем погрузиться в черную неподвижную заводь, окаймленную тростником. Он наблюдал в воде груди жены, раскинутые руки, лицо в черной рамке волос. Вода мгновенно освобождала от городской мерзости. Первая в жизни любовь — ко всему простому и естественному — возвращала ему молодость. Иногда мимо них медленно проплывал железный гиппопотам — катер, шарящий по берегу прожектором; супруги прятались от света под мостками, в вонючей грязи.
