Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
Ветки и дикая трава сузили дорожку, которой я так часто пользовалась, когда обучалась у Аритомо, а в некоторых местах и вовсе перекрыли ее. Мне понадобилось время, чтобы в поте лица расчистить ее, отчего я пришла в раздражение. Только-только стали появляться самые ранние звезды, когда я добралась до чайной плантации. Я уже позабыла, что ночь в горах наступает быстро.
В последний год я слышала одну-две странные истории про Фредерика от людей, проводивших свои отпуска на Камеронском нагорье. Чайную плантацию Маджуба Фредерик сделал своим домом еще до смерти Магнуса и, если не считать редких поездок в Англию и Южную Африку, так и жил на Камеронском нагорье с тех пор, как приехал сюда в пятидесятых. Он занял бунгало в Маджубе, когда взял на себя управление плантацией. В свой семидесятый день рождения Эмили убедила его перебраться в Дом Маджубы. За эти годы я слышала о его связях с разными женщинами, но он так и не женился. Принимая во внимание его маниакальное увлечение «естественным садоводством», я не раз подумывала: не окажется ли жертвой его борьбы за восстановление всего, что сам он считал присущим нагорью, и капско-голландский дом, который его дядя выстроил и которым так гордился. Надеюсь, что нет.
Стареющие эвкалипты по сторонам подъездного пути не спилены, чешуйки их коры покрывают землю. Я наклоняюсь, чтобы подобрать одну: на ощупь она напоминает старый пергамент, высохший и потрескавшийся. Дойдя до конца аллеи, останавливаюсь взглянуть на Дом Маджубы. Свет изнутри лучится вокруг него золотым нимбом, отражаясь в пруде. Мне приятно видеть, что Фредерик содержит его таким же, каким он был при жизни Магнуса, пусть флаг Трансвааля больше и не развевается. На флагштоке мягко колыхался зеленый вымпел с эмблемой чайной плантации Маджуба в виде контура капско-голландского дома.
Стрелиции вдоль стен сменились красными китайскими розами. «Это так банально», – подумала я, подходя к входной двери. Горничная ведет меня по коридорам к гостиной. Дом содержится так же, как и прежде: может быть, из уважения к Эмили, думаю я. Бронзовая скульптура леопарда осталась на прежнем месте: хищник в вечной погоне за добычей.
Мебель в гостиной – все та же, из желтого дерева, которую Магнус привез с Мыса, хотя обивка новая – в сине-белую полоску. В одном углу – рояль «Бехштейн». Картины Фомы Бэнса и литографии Пьернифа не тронуты: мне чудится, что корни хинных деревьев выломались из рамок и вросли в стены. Помнится, я читала в каком-то журнале, что работы этих двух художников нынче стоят целое состояние.
Минуя медаль Магнуса за Бурскую войну, останавливаюсь перед гравюрой Аритомо, изображающей Дом Маджубы, той самой, разрешить использовать которую просил меня Фредерик. Я вспоминаю о других гравюрах, которые мы с Тацуджи рассматривали сегодня, и еще – о его татуировке.
Появилось больше книг, чем раньше, дополнительные полки занимают целую стену комнаты. Склонив голову набок, просматриваю некоторые названия: «По просторам вельда куда глаза глядят», «Пионеры Великого Трека»[144], «В ополчении буров», «Де ла Рей[145]: Лев Трансвааля». Есть тут и другие книги, романы и поэтические сборники на африкаанс писателей, о которых я ничего не знаю: К. Луи Лейпальд, К.Дж. Лангенховен, Юджин Марей, Н.П. ван Вейк Лоу.
– Магнус не слишком-то много рассказывал о Бурской войне или о своей жизни в Южной Африке, – говорит Фредерик.
Я и не слышала, как он вошел. Одет в серый блейзер, белую сорочку с голубым шелковым галстуком: мне всегда приятно видеть, что кто-то не жалеет усилий, чтобы одеться как подобает.
– Эти книги помогли мне понять тот мир, который он покинул.
– Это был и твой мир.
– Только его больше нет. Он сгинул.
На какой-то миг он кажется растерянным.
– Ты как-то рассказывала что-то такое про то, как умирают старые страны – чтобы их могли заменить новые. Помнишь?
И тут же часто-часто принимается махать ладонью в воздухе, словно вдруг понимает: он просит меня о том, на что я больше не способна.
– Это было в день, когда мы встретились впервые, – говорю я, радуясь, что могу сразу же вспомнить это. – На браай… – повожу подбородком в сторону окон, выходящих на сад позади дома.
Тепло отсвета разделенных воспоминаний: Фредерик единственный из немногих оставшихся, с кем я и вправду такое тепло чувствую.
– И ведь я была права, да? Малайя стала Малайзией. Сингапур от нас отделился. А еще Индонезия, Индия, Бирма… – двигаясь дальше вдоль книжной полки, я снимаю с нее «Красные джунгли» и показываю ему. – До сих пор храню экземпляр с твоей дарственной надписью мне.
– По-прежнему вполне прилично расходится в продаже, эта, а еще моя книга о происхождении чая. В отличие от романов – их больше не печатают.
– Над чем-нибудь работаешь в данный момент? – на секунду я захотела рассказать ему, что и сама пишу.
– Нельзя управлять чайной плантацией да еще и находить время на писанину. Может, когда отойду от дел, снова возьмусь за писательство серьезно. Подновлю «Красные джунгли», – он протягивает мне стакан виски с содовой. – Слышал, Чинь Пен[146] намеревается вернуться домой. Это правда?
Слухи про генерального секретаря Малайской коммунистической партии носятся вокруг уже несколько месяцев, но меня они не очень-то заботят.
– Он может пробовать все, что ему вздумается, только правительство никогда не позволит ему вернуться.
– Почему бы и не позволить? Он уже старик. Почти сорок лет пробыл в ссылке. По-моему, он только и хочет, что вернуться в деревню, где когда-то родился.
– Стоит выйти из своего мира – и тот не станет тебя дожидаться. Мир, который он знал, ушел навсегда, – я опускаюсь в кресло, холодок его кожи пробирает меня сквозь брюки. – Ты, похоже, чем-то раздражен. И я сомневаюсь, что причиной тому – несчастная доля старины Чинь Пена.
– Просто кое-какие нелады с рабочими.
– Ах да! Телевизоры.
– Вижу, опять прислуга насплетничала А Чону.
– Чем, по-твоему, должны заниматься твои рабочие, наработавшись за день, если ты отказываешь им в разрешении иметь в домах телевизоры?
– Сигналы электронного вещания пагубно действуют на обитающих в садах насекомых. В университетах проводились исследования, это доказано, – говорит он. – Могу тебе показать результаты.
– Ты считаешь, если запретить на плантации телевизоры, то сигналы пропадут и не доберутся до твоего садика? – Я издаю язвительный смешок. – Подумай о дожде, который выпадает на Маджубу. Поставишь ли ты ведерко снаружи, чтоб уловить часть воды, или нет, – я дребезжу кубиками льда в стакане, – дождь все равно выпадет, все равно зальет землю.
– Смейся сколько угодно, женщина, зато бабочки в больших количествах вернулись с тех пор, как я избавил плантацию от телеприемников. А теперь еще и больше птиц селится в Маджубе. Да-да! – Фредерик взволнован. – Если хочешь знать, я бюльбюля, певчего дрозда, видел! Вчера только. И пару зеленых сорок сегодня утром. К нам сюда едут многие любители понаблюдать за птицами.
– Полагаю, Эмили выйдет к нам?
– Уже одевается, – говорит Фредерик. – Несколько лет назад она в гостевую комнату перебралась. Уверяла, что такая большая спальня ей больше ни к чему. – Он улыбается, морщинки сбегаются в кучу на его лице. – Может, ты помнишь ту комнату – ты в ней жила, когда сюда в первый раз приезжала.
Некоторое время мы сидим молча, нежим в ладонях стаканы. Когда мой становится пуст, Фредерик протягивает мне пачку бумаг.
– Что это?
– Твое позволение мне использовать рисунок Аритомо, – его взгляд становится пронзительнее. – Мы говорили об этом, помнишь?
– Конечно, помню. Я еще не одряхлела. Дашь мне ручку? – Я подписываю бумаги и толкаю их через стол, странички на ходу ерошатся, раскладываются по столешнице пешеходными камнями через пруд.
– Ты хотя бы прочла их сначала, – ворчит он на меня, собирая листочки, выравнивая их об стол в аккуратную стопку. Кожа у него на руках покрыта возрастными пятнами. Суставы двух пальцев скрючены и распухли, наподобие наростов на ветвях деревца бонсай.
– Ты не станешь обманывать старую женщину.
– Не будь чересчур уверена, – его улыбка балансирует на краешке стакана. – Сколько времени ты пробудешь в Югири?
– Правду сказать, еще не решила… по меньшей мере, пока Тацуджи не закончит свою работу здесь.
Мы оба смотрим на дверь, когда входит Эмили. Фредерик отставляет свой стакан и спешит к ней, заботливо берет под руку. Я встаю. Волосы Эмили забраны назад так же, как я и помню, только они стали совершенно седыми. На ней ципао, длинное китайское платье-рубашка, плечи укутаны в жакет, фигура у нее тоненькая и согбенная. Лицо морщинится в складках, в глазах – пелена немощи.
