Наталья Нестерова - Однажды вечером (сборник)
– Под античный символ плодородия, – вступилась я за Лизу. – Ты сама-то грабли от лопаты можешь отличить?
– Как вы, молодежь, – бабуля изящным взмахом руки объединила нас с Лизой, – бываете вульгарны! Если оппонент переходит на личности, значит, он плохо владеет предметом дискуссии.
Я не терплю, когда последнее слово остается не за мной. Мы еще несколько минут препирались с бабулей и нагнали на Лизу таких страхов, что она забыла нам чаю предложить. Наверное, облегченно перевела дух, когда под треск и грохот мы наконец уехали.
* * *
– Отчитывайся! – приказывает мне бабушка в машине.
Перекрикивая шум мотора, я рассказываю о припадке эпилепсии и кибер-родителях, о Лизе и имитации беременности, о лысом поклоннике и его красноносом отпрыске, и как я их разыграла.
Мы въезжаем в хвост длинной автомобильной пробки, и бабушка глушит мотор.
– Согласна, – поворачивается она ко мне лицом, – что проблема в твоих родителях. Когда ты появилась на свет, я с ними заключила договор: я воспитываю, они порют.
– Что делают?!
– Глагол «пороть» означает бить ремнем по мягкому месту, лупить, драть – то есть наказывать. Тебя пороли?
– Никогда!
– Что и требовалось доказать! Вместо тургеневской барышни мы имеем малокультурную личность! Потому что культура заключается в осознании морального императива недопустимости вмешательства в дела посторонних людей. В противном случае цивилизации грозит потеря нравственных завоеваний и социальный хаос. Тебе понятна терминология?
Бабуля еще несколько минут рассуждает на эту тему, а потом со словами: «Что они копаются, олухи!» – выскакивает из машины и, отбивая шпильками дробь, мчится вперед – туда, где случилась авария. Сейчас она будет объяснять, кто виновник ДТП, и учить гаишников, как правильно измерять тормозной путь.
Однажды вечером
Дети Егора и Людмилы Поповых давно выросли. Сын закончил институт и служил в армии, отбывал положенный год, солдатом. Устроился неплохо – в штабе полка, при компьютере. Ни горячих точек, ни муштры, ни дедовщины. Звонил часто, голос без паники. Дочь училась на третьем курсе университета в Москве и уже подрабатывала на фирме. Сама оплачивала квартиру, которую снимала на пару с подругой, одевалась с иголочки, лелеяла далеко идущие карьерные планы. Словом, детьми Поповы могли гордиться. Хотя нет-нет да и брала грусть: упорхнули из гнезда соколики.
Супруги Поповы были ровесниками, по пятьдесят исполнилось. Хотя Егор родился в феврале, а Людмила в апреле, праздновали в один день, на майские. Отмечали в ресторане, банкет на шестьдесят человек закатили, никто из приглашенных не пропустил, все явились и на полную катушку гуляли. Что твоя свадьба, даже «Горько!» кричали. Дата, которая страшила Егора и Людмилу и казалась вхождением в старость, перестала быть роковой.
Егор в веселом расположении духа заявлял:
– Между нами, девочками, есть жизнь и после пятидесяти!
Как бы намекая, что, разменяв вторые полсотни, остается мужчиной в расцвете сил. Чистая правда.
У Егора была присказка: «между нами, девочками» – выскакивала в минуты эмоционально напряженные, как радостно положительные, так и нервно отрицательные.
Выиграли наши футболисты, Егор кулаками по столу колотит и вопит:
– Можем, когда хотим, между нами девочками!
Или лет десять-пятнадцать назад, когда на их предприятии кутерьма да разгильдяйство процветали, директоров на общих собраниях выбирали, Егор встал, слово попросил, на трибуну зашел. Волновался, конечно, к речам не привык.
И сказал:
– Мы передовой комбинат или колхоз отсталый, чтобы директоров выбирать? Чтобы уборщицы и сопливые пэтэушники голосовали? Развели тут… между нами, девочками, петербургские тайны (сериал с таким названием по телику крутили тогда).
Егор и Людмила имели бы в трудовой книжке по одной строчке, не меняй их комбинат после перестройки формы собственности: то совместное предприятие, то частное, то ООО, то ЗАО… Людмила и переписывала трудовые книжки, потому что работала в отделе кадров, а Егор почти тридцать лет мастером сборочного цеха трудился.
Вечер, который перевернул их жизнь, вдребезги разнес тихий быт, не предвещал потрясений. Напротив, мирно протекал, к удовольствию. Под пиво с креветками. Они любили по выходным вместо полноценного ужина наварить гору креветок. Людмила рецепт знала: в кипящей воде стручком горького перца пополоскать, пива плеснуть и петрушки-зеленушки не жалеть. Егор охлажденное темное пиво предпочитал, а Люда – светлое, комнатной температуры. Усядутся за журнальный столик перед телевизором, креветки лузгают, пиво потягивают, смотрят хороший старый фильм или сериал затянувшийся, рекламу поругивают. Не жизнь, а благодать.
– Мусор вынеси, – велела Людмила мужу, когда сытые и слегка хмельные они поднялись из-за стола. – Завоняют очистки тухлой рыбой.
Строго говоря, до утра не завоняло бы. Но Людмила, как всякая счастливая жена, любила покомандовать мужем. Егор ей эту слабость прощал. Пусть на мелочах руководящий зуд утолит, а по серьезным пунктам его слово решающее. Он считал себя знатоком женской натуры, хотя иных женщин, кроме Люды, не знал. Так ведь можно до старости по сопкам лазить, а можно – наивысшую гору покорить. И Люда была – вершина из вершин.
Егор вернулся через пять минут, и лица на нем не было. А была маска, цвета муки с перцем: бледность необычайная и вечерняя щетина пробивается. Губы дрожат, в руках сверток грязных тряпок.
– Люд, Люд… Люд… – твердит, будто заело. – Тут такое… это… между нами, девоч…
– Где ведро? – строго спросила Люда. – И чего ты приволок?
Как истинная хозяйка, Люда первым делом обратила внимание не на цвет мужниного лица, а на отсутствие добра, то есть ведра. С Егора станется – свое забудет, а с помойки дрянь какую-нибудь принесет, якобы очень нужную
– Люд! Дитё! Натуральное, живое, гляди!
Откинул край тряпки, и Люда увидела крохотные, согнутые детские ножки. Тут уж и ей стало дурно.
– Где ты? Откуда ты? – заикалась Люда.
– Да-к на помойке. Значит, ведро высыпал, а под ним шевелится и пищит. Крыса, думаю. Палку взял, чтобы прогнать, а утром дворничихе сказать, чтобы травила… А оно не убегает, шевелится… Люд, а если я его покалечил, палкой-то? Люд, да забери ты его от меня, бога ради!
Егор протянул сверток, Люда приняла, все еще плохо соображая, что происходит.
Ребенок был мальчик. Не только рожденный, а месячный минимум – пупок зажил. Но очень худенький, кожица дряблая и синеватая. Люда держала его, пялилась оторопело.
– Между нами… между нами… – повторял, точно матерился, Егор.
– Замерз поди, – Люда стала приходить в себя. – Надо отогреть, в теплой воде. Егор, быстро! Ванну, пеленки, полотенца!
Егор носился по квартире и проявлял нервную бестолковость:
– Где, где пеленки у нас?
– Давно не имеем. Простыни рви! Да не эти на стуле неглаженные, в шкафу возьми. И полотенца. Не те! Это новые, а надо стиранные, мягкие. Что ты за дурачина бестолковый?
– Люд, да я… Такое пережить… Люд, а он еще дышит?
– Вроде. Хороший мальчик. Ах ты, деточка! Ах ты, маленький! Мама бросила? Вот сука!
Егор подхватил: обзывал мать ребенка сукой и хуже, говорил, что таким, как она, в отверстие, куда мужской член входит, надо вставлять гранату, чтобы разнесло на мелкие кусочки.
– Не выражайся при ребенке! – осадила Люда. – И как ты простыни рвешь? На полосы! Забыл, какими пеленки бывают?
– Натурально не помню.
Да и у Люды только базовые премудрости сохранились. Вырастив двоих детей, они начисто забыли, как обращаться с младенцами. Ничего удивительного: когда младшая дочь родилась, через три года после сына, Люда заново науку – как за крохой ухаживать – осваивала. И другие матери признавались: растет ребенок, на каждом этапе новые проблемы, а прежние стираются. А у Люды и Егора сколько прошло? То-то же.
Искупали подкидыша в четыре руки, отогрели в теплой водице, толклись у ванны, мешая друг другу и рассыпаясь упреками-советами. Заметных травм или переломов костей у ребенка не наблюдалось. Егор мысленно перекрестился – не покалечил мальца палкой. Голову ребенок не держал, и Егор более всего боялся, что башка младенца отвалится, крутанется в сторону – и каюк.
Поэтому Егор твердил жене:
– Череп, череп, придерживай!
В детстве Егор жил летом у бабушки в деревне. Торцом участок уходил в лес, забор отсутствовал. Птиц было – что мух, на дереве по гнезду. И каждое лето вываливались птенцы, к полету еще неспособные. Скольких Егор ни поднимал, ни нянчил – ни один не выжил. И теперь этот, на мусорке найденный, детеныш казался Егору подранком, который через минуту-две окочурится. Застынет на спине лапками кверху. Почему-то все птенцы так умирали – деревенели, откинувшись на спину, лапки к небу.
У Людмилы были свои страхи. Ведь с детьми всегда знаешь, что делать каждую следующую минуту. А у нее – отсутствие программы на текущий момент.
