Наталья Земскова - Детородный возраст
Для меня всегда сложны переходы от чего-то к чему-то. Десять дней назад я не хотела уезжать в Чехию, а сейчас – обратно. Но как там Алеша?
Мы договорились, что я позвоню в определенный день и час. Но в этой Лезне не было, кажется, ни одного переговорного пункта. Я нашла международный телефон-автомат с игрушечными жетончиками, сиротливо стоявший возле местного костела. И когда раздался щелчок, а затем без всяких помех голос Алеши: «Ты где?» – реальность поплыла перед глазами, ясное звездное небо, католические кресты и скульптуры, сказочные домики под черепичными крышами, вокруг ни души, хотя всего десять вечера, и я всё повторяю: «Ты меня ждешь? Ты не исчезнешь?..»
Это всё – в другой жизни, когда я еще принадлежала себе и была в состоянии страдать от любви и разлуки. Мне кажется, брось он меня сейчас (нет-нет, чисто теоретически), я бы и не заметила. Более сильный страх поглощает более слабый. А на фоне страха преждевременных родов всё остальное вообще не имеет значения. Гормональная перестройка сделала свое дело, и я равнодушна ко всему, что вне меня. Матка спокойна – и слава богу. Она напрягается – тихий ужас. Вы говорите, я была в Праге и бегала на чемпионате мира по рогейну? Неправда. Я весь свой век лежу здесь, прикованная к кровати, и мне страшно так, как никогда в жизни. И я ничего, ничего не могу с собой сделать. Господи, только бы дождаться семи месяцев, только бы дождаться. Почему, почему мы не встретились раньше? Я была бы моложе и выносила бы, как все нормальные люди. Однако это тоже вопрос. Здесь, в дородовом, тьма молодых девчонок с такими жуткими анализами и диагнозами, что врачи отправляют на кесарево одну за другой.
Алеша приносит мясо, творог, фрукты и заставляет есть. Почти всегда в это время малышка бодрствует, и мы угадываем ее движения на ощупь. Сегодня Алеша плотно приник к моему животу и немедленно получил удар прямо в ухо.
Меня изумляет, что его в этой ситуации заботят такие мелочи, как пол ребенка и его внешность.
– А он будет похож на меня? – спрашивает муж опять и опять, и я без конца повторяю, что да, разумеется, как же иначе.
Это тоже, конечно, инстинкт – утвердиться в мире любым, в том числе и таким способом – путем населения его собственными «я».
Разные у нас с ним инстинкты: Алеша относится к ребенку с милым любопытством и только, для меня же это вопрос жизни.
Мы поженились через полгода после Чехии. Прожили вместе несколько месяцев, и я угодила сюда. До моей беременности, расставшись утром, мы всё время звонили друг другу. Ты есть? Я есть. Очень часто мы одновременно звонили друг другу или начинали разговор с одной и той же фразы. Но как только наступила беременность, что-то произошло. Мне захотелось отползти в угол, свернуться в клубочек и жить автономно. Мы видимся полчаса в день – больше не выдерживаю, – в остальное время я почти не помню, что у меня есть муж. Целый день он живет где-то без меня, что-то делает или не делает, с кем-то общается, а мне всё равно. И времени-то прошло совсем немного. Получается, он был нужен только для этого. Для ребенка. Все мои муки, слезы от разрывов и примирений, прогулки с Димочкой, ремонт, автопсихотерапия только для того, чтобы заполучить этот живой комочек, который сидит внутри и диктует, как жить.
Может быть, я ненормальная?
То, что женщины рожают, чтобы заполучить мужчину, это привычно. Понятно. У меня наоборот: мужчина был нужен для того, чтобы произвести ребенка.
Мужу этот ребенок нужен в основном потому, что он нужен мне. Не худший, впрочем, вариант.
* * *«Так можно оказаться на Пряжке[3]», – сказала себе Маргарита на следующий день. И пока шла на работу, решила, что сегодня же напишет заявление на отпуск и слетает куда-нибудь на неделю. Как говорит Светка, попялиться на красоту и отдохнуть от нашей грязи. На море лежать не хочется – значит, надо куда-нибудь в Европу: Франция, Италия, Испания… Муж, разумеется, не поедет – у него выставка. И чудесно, чудесно. Она съездит одна, и всё само собой наладится. Он, конечно, будет против и скажет, что лучше зимой, весной, потом, но она всё равно уедет. Обязательно. А после поездки будет видно.
«Что видно? – спросила себя. И неопределенно ответила: – Будет».
Толстобров ее отпустит – в этом она не сомневалась. Остается одна проблема – Гончарова. Слава богу, дотянули до двадцати шести недель, и теперь ее просто обязаны взять в перинатальный центр. У них там всегда катастрофа с местами, но и здесь ее держать уже невозможно. Значит, начать с этого. С другими более менее понятно. Четверых она выпишет, остальным лечение назначено, так что можно ехать спокойно. После работы сразу в турагентство, а вечером сказать мужу. Но, наверное, Озембловская в чем-то права, говоря об их с Валерой отношениях, если она ни с того ни с сего собирается мчаться куда-то одна, заранее не посвящая и не включая его в свои планы. Тем более накануне выставки, когда человеку нужна поддержка.
Но ей тоже нужна – и нужна именно сейчас. Только всё равно помочь никто не может. Каждый проживает свою жизнь. И сейчас эта единственная жизнь кричит ей в оба уха: беги, беги, хотя бы на несколько дней выключись из реальности, забудь ее, сотри, а когда вернешься, узор будет иным, и ты поймешь, что с этим делать.
Заявление подписали, Толстобров удивленно, но согласился, место для Гончаровой обещали дать в течение недели, и Реутова облегченно уткнулась в «Желтые страницы».
Все давно уже заказывают и путевки, и самолеты по Интернету, одна она живет по старинке. И в какое турагентство ехать? Их миллион. Раньше она всегда действовала через приятельницу. Но если обращаться к ней, начнутся вопросы, догадки, кто-нибудь напросится ехать вместе. Но ей хочется абсолютного одиночества. Лучше взять «Желтые страницы» и выбрать наугад.
Тяжело шаркая и одновременно подпрыгивая, подошел Толстобров. Ее всегда забавляла и умиляла эта его детская походка. Шаркающий мячик.
– Что-то случилось?
Маргарита вздрогнула и, не оборачиваясь, проговорила:
– Ты меня напугал.
– Да нет, дорогая, это ты меня последнее время пугаешь и пугаешь.
Реутова улыбнулась:
– И чем?
Николай Степанович обошел кресло, в котором она устроилась, и мягко сел напротив:
– Перестала со мной разговаривать. В смысле, не со мной, а с окружающими, ходишь сосредоточенная, забываешь вещи. То, что меня всегда так очаровывало в тебе – обращенная к миру радость, удивление, – потухло и съежилось… Живешь, будто превозмогая себя. Теперь вот эта поездка.
– Спасибо, Коля.
– Что-что?
– Не ожидала, что ты так… ко мне внимателен. Не знала.
– Вот помнишь, еще три, нет, четыре года назад, помнишь, ты вернулась с какого-то симпозиума, вошла в зеленом…
– В бирюзовом.
– Да, в бирюзовом костюме, и колье еще было такое же – и в дверях начала рассказывать про какую-то выставку.
– Рене Магритта.
– Ну, неважно! Понимаешь, ты так рассказывала, что всё – и выставка, и эта больница, и то, что мне нужно было бежать за какой-то дрянью в универсам, а затем срочно ехать к сестре на другой конец города, вся эта суета и дребедень – всё-всё вдруг обрело смысл. И я, как идиот, сидел и задавал какие-то вопросы только для того, чтобы ты не ушла, не унесла это свое состояние… ммм… вкуса жизни. Ты входила – и всё звенело. Я еще думал тогда: правильно говорят, что смысл жизни следует изобрести по причине его отсутствия. И от тебя будто веяло этим смыслом. А сейчас, сейчас какое-то доживание, а?
Реутова неопределенно на него посмотрела, порывисто вздохнула, отвернулась:
– Да, Коля, именно доживание. Всё не могла подобрать слово. Спасибо, подобрал.
– Вот я и спрашиваю: что-то случилось?
– Нет, ничего, спасибо.
– Да что ты заладила как попугай, в самом деле: спасибо, спасибо… Мне-то ты можешь сказать.
– Нечего, Коля. Да ты и сам всё сказал. Всё как у всех: кризис среднего возраста, осень, дефицит солнца. Помнишь, ты и сам всегда смеялся, что девяносто процентов твоих знакомых нужно поместить в клинику неврозов.
– К тебе это не относилось никогда.
– Ну, не относилось – теперь относится. Знаешь, я и в школе была в большинстве, почти ничем не выделялась.
– Не-е, ты всегда, всегда была особенной. Ну, нестандартной, небанальной, не мещанкой, как все. Между прочим, именно ты приучила меня носить галстук.
– Галстук? Когда?
– Давно, не помню. Был какой-то мимолетный разговор, и ты сказала, что мужчина в галстуке выглядит то ли значительнее, то ли солиднее.
– Не помню. А! Защищеннее, увереннее в себе. Так это всем известно. Как странно ты со мной сегодня говоришь. Как будто я больна и невменяема, и это уже было. Вспомнила! Лет пять назад видела «Вишневый сад» в каком-то подвальчике на Литейном. Действие происходит в доме для душевнобольных, все действующие лица, кроме Лопахина, пациенты, он ходит и со всеми разговаривает, как ты сейчас со мной: Раневской обещает выкупить имение, Варе – жениться, ну и так далее. А интонации – вот как сейчас у тебя.
