Дженди Нельсон - Небо повсюду
– Бейли? – хмурится дядя. – Да нет, непохоже. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так радовался, получив отказ из Нью-Йоркского университета.
– Радовался? – Нет, вот это уж точно полный бред. – Ты что, шутишь? Она всю жизнь мечтала о Джульярде! Она т-а-а-ак старательно готовилась! Это была ее мечта!
Биг изучает мое пылающее лицо, а потом мягко возражает:
– И чья же мечта это была, Ленни? – Он складывает руки, будто играет на невидимом кларнете. – Потому что если уж кто-то та-а-ак старательно и готовился в этом доме, то это была ты.
О боже.
В моей голове звучит пронзительный голос Маргарет:
– Ты играешь восхитительно. Поработай над нервами, Ленни, и иди в Джульярд.
А я вместо этого бросила играть.
Сама запихала себя в коробку и сижу там, как чертик на пружинке.
– Иди-ка сюда. – Биг распахивает объятия, как крылья гигантской птицы, и смыкает их вокруг меня.
Я уютно устраиваюсь на его груди и стараюсь не думать о том, какой ужас испытывала каждый раз, стоило Маргарет заикнуться о Джульярде, каждый раз, когда я представляла, как…
– Мечты меняются, – говорит Биг. – Думаю, мечта Бейли поменялась.
Да, я знаю, так бывает. Но чего я не знала, так это что мечты могут прятаться у человека внутри.
Он прижимает меня крепче, и я совсем исчезаю в его руках. Вдыхаю терпкий аромат травки, что насквозь пропитал его одежду. Он гладит меня по волосам своей громадной лапищей. Я уже и забыла, как утешает присутствие дяди Бига, этой огромной печки. Я украдкой смотрю ему в лицо. По его щеке бежит слеза.
Через несколько минут он заговаривает снова:
– У Бейли, как и у многих, было шило в попе. Но мне кажется, что больше она все-таки была похожа на меня. Ну или на тебя в последнее время, раз уж об этом зашла речь. Рабыня любви. – Он улыбается так, словно только что принял меня в тайное общество. – Может, дело в этих проклятых розах; в них я как раз верю целиком и полностью. На сердце они влияют просто убийственно, клянусь тебе. Мы – словно лабораторные крысы, что целый сезон вдыхают их запах…
Он в задумчивости закручивает усы, видимо, позабыв, о чем говорил. Я терпеливо жду: он ведь под кайфом. Между нами то и дело проплывает аромат роз. Я вдыхаю его, думая о Джо. Я твердо знаю, что вовсе не розы вдохнули любовь в мое сердце, а сам этот мальчик, этот волшебный мальчик. Как я могла?
Где-то вдалеке кричит сова: пустой, одинокий крик, и мне тоже становится пусто и одиноко.
Биг как ни в чем не бывало возобновляет свои речи:
– Нет, не Бейли…
– Что ты имеешь в виду? – Я выпрямляюсь.
Он прекращает крутить ус; лицо его становится серьезнее.
– Когда мы были детьми, бабуля была совсем другой. Если у кого-то и есть беспокойный ген, то это у нее.
– Но бабуля ведь и за пределы нашего квартала редко выходит, – возражаю я, ничего не понимая.
Он усмехается:
– Знаю, знаю. Получается, я все-таки верю в этот ген: мне всегда казалось, что он был у моей матушки. Мне казалось, она каким-то образом запихнула его поглубже. Запиралась в своей мастерской и целыми неделями выплескивала жажду странствий на свои холсты.
– Ну а почему же тогда моя мама не поступила так же? – Я пытаюсь говорить тише, но на самом деле на меня накатывает ярость. – Почему ей так понадобилось сбегать, когда бабуле хватило переключиться на картины?
– Не знаю, дорогуша. Может, у Пейдж случай более запущенный.
– Случай чего?
– Не знаю! – По его голосу я слышу, что он так же растерян и сбит с толку, как и я. – Что там может заставить женщину оставить двух маленьких детей, брата и мать и не возвращаться целых шестнадцать лет. Вот то самое! Мы называем это жаждой странствий, но не каждая семья способна на такую снисходительность.
– И как же бы это назвали в других семьях? – спрашиваю я. Дядя никогда не делился своими размышлениями о маме. Может, от меня скрывают, что она просто сумасшедшая? Может, она и правда спрыгнула со своего дерева?
– Ленни, это совершенно не важно, как бы это назвали в других семьях. Это наша история, и мы вправе рассказывать ее так, как считаем нужным.
Это наша история, говорит он своим библейским голосом, и задевают меня эти слова тоже с библейской глубиной. Казалось бы, я столько читаю, что сама должна была додуматься. Но не додумалась. Никогда не рассматривала жизнь с этой стороны – как историю. Да, мне всегда казалось, что я нахожусь внутри какого-то сюжета, но автором я себя не считала, и права слова у меня тоже не было.
Но ты можешь рассказывать свою историю так, как сам захочешь, черт побери.
Это твое соло.
Глава 27
(Написано на странице, вырванной из «Грозового перевала» и нанизанной на ветку в лесу)
Отсутствие Джо накрывает утро, словно пелена. Мы с бабулей безвольно горбимся за кухонным столом, уставившись в разные стороны.
Вернувшись вчера ночью в Убежище, я убрала блокнот Бейли в картонную коробку и закрыла ее. Вернула святого Антония на каминную полку перед Полумамой. Не знаю, как найду маму, но уж точно не по Интернету. Я целую ночь думала над словами дяди Бига. Возможно, все в нашей семье совсем не такие, как мне казалось. Особенно я. Насчет меня дядя попал в самую точку.
А может, и насчет Бейли тоже. Может, он прав и у нее не было этого — что бы оно ни означало. Может, моей сестре больше всего хотелось остаться в нашем городке, выйти замуж и родить ребенка.
Может, именно в этом и была ее необычайность.
– У Бейли было столько секретов, – говорю я бабушке.
– Как и у всех в нашей семье, – отвечает она с усталым вздохом.
Я хочу спросить, что она имеет в виду – я помню, что дядя Биг сказал о ней вчера ночью, – но не могу, потому что входит он, собственной персоной. Топочет по кухне в своей рабочей одежде – ни дать ни взять Поль Баньян. Он оглядывает нас и спрашивает:
– Кого хороним?
Биг замирает на месте, трясет головой и говорит:
– Поверить не могу, что я только что это сказал. – Стучит себя по лбу. А потом оглядывается. – А Джо где?
Мы с бабулей опускаем глаза.
– Что? – спрашивает дядя.
– Думаю, он больше не придет, – отвечаю я.
– Правда? – На моих глазах дядя превращается из Гулливера в лилипута. – Почему же, дорогуша?
Я чувствую, как в глазах у меня начинает пощипывать.
– Не знаю.
К счастью, дядя Биг больше меня не расспрашивает и удаляется проверить своих жуков.
Всю дорогу до ресторана я думаю о безумной французской скрипачке по имени Женевьева, в которую Джо влюбился и с которой не разговаривал с того самого случая. Думаю о том, как он охарактеризовал трубачей: «Все или ничего». О том, что у меня был весь Джо, а теперь его у меня не будет совсем, если только я как-то не объясню ему, что случилось вчера с Тоби и что происходило до этого. Но как? Я уже отправила ему с утра два сообщения на телефон и даже позвонила Фонтейнам домой. Разговор произошел примерно такой.
Ленни (трясется с головы до самых шлепанцев). Джо дома?
Маркус. Ого! Ленни! Ничего себе. Какая отважная девочка!
Ленни (смотрит на алую букву, вышитую на футболке). Можешь его позвать?
Маркус. Он уже ушел.
Неловкое молчание.
Маркус. Честно говоря, ему сейчас неважно. Ни разу не видел, чтобы он так переживал из-за девчонок. Да и вообще…
Ленни (чуть не плача). Ты скажешь ему, что я звонила?
Маркус. Договорились.
Неловкое молчание.
Маркус (нерешительно). Если он правда тебе нравится, не сдавайся.
Гудки.
В этом-то и проблема: он нравится мне до смерти. Я делаю экстренный звонок Саре, чтобы она пришла в ресторан во время моей смены.
Обычно, готовя лазанью, я невозмутима, как буддийский монах. Вот уже четвертое лето, четыре смены в неделю, восемь порций за смену. Я подсчитала, что на настоящий момент приготовила 896 порций лазаньи. Это мой способ медитировать. Достав слипшуюся массу из морозилки, я с точностью и терпением хирурга отделяю один лист от другого. Погружаю руки в рикотту, потом в специи и перемешиваю, пока смесь не станет легкой, точно облачко. Нарезаю сыр тонкими, как бумага, пластинками. Приправляю соус так, что он поет от счастья. А потом слой за слоем собираю идеальную лазанью. Мои лазаньи совершенны, как сонеты.
Но сегодня я чуть не отрезала себе палец теркой, уронила тесто на пол, передержала на плите пасту, насыпала в томатный соус гору соли, и, видя все это, Мария берет эту работу на себя, а меня отправляет начинять канноли: задание, с которым справится и последний кретин. Мы стоим бок о бок, и мне страшно неловко. Для посетителей время еще слишком раннее. Мы на кухне вдвоем, и она превращается в филиал желтой газеты. Мария – что-то вроде городского глашатая, она без умолку трещит о последних скандальных новостях Кловера и, конечно, не обходит вниманием и похождения местного Ромео. Моего дяди Бига.
