Александр Яковлев - Голоса над рекой
«Иное название еще драгоценнее самой вещи», — говорил Гоголь.
Конечно, очень часто «название» и «вещь» совпадали. Например, «разнотравье», «вальс»…
Слово часто дорого тебе по какой-нибудь ассоциации, как особый условный знак, твой знак, память о чем-нибудь…
Для нее одним из таких было как раз слово «волглый» — частый эпитет у Тушновой, поэтический, о многом говорящий, или, например, «ветка», «клоун», «канатоходец»… Ее слова. Да мало ли…
О словах можно диссертацию написать…
Все! Достаточно, что у нее есть блокноты с этими любимыми, дорогими ей словами.
Хватит!
В алфавите, подаренным ею одной из подруг, было такое посвящение:
Я антологию из слов,Их сочетаний, изречений,Стихов, отрывков из стиховВам отправляю со значеньем.Да-да, я отправляю всеВам со значеньем, а не просто,Чтоб вспомнить все,Что было в прошломПрекрасного,И что возможноПри помощи все тех же словПрекрасное сейчасВо всем!
Меджду прочим, антология означает «собрание цветов» по-гречески…
8. РАБАТ
Старшая дочь писала им все три месяца часто и много. Она почти каждый день ездила в Москву из Орехово-Зуево, где были ее курсы усовершенствования, и в электричке — 2 часа! — писала.
Она знала, что не сможет удержать в памяти все детали теперешней своей жизни в их свежести, чтобы рассказать о них дома и, в конце концов, все забудется. А она столько интересного увидела и узнала, что ни за что не хотела, чтобы хоть что-нибудь из этого пропало, чтобы ее родные не смогли бы всего узнать и были бы здесь обделены.
Кроме того, она была очень эмоциональной и должна была сразу же реагировать. Она и реагировала: плохо спала, часто плакала, ну и писала…
И еще: письма эти были как бы планами для ее будущих рассказов, определенными конспектами, поэтому писала она по возможности подробно и просила хранить письма, так как по приезде будет рассказывать по ним ведь письма все равно не заменят рассказа и, как говорила Юлька, — «в лицах». (О… это была их семейная манера — в лицах! И Юлька, говоря так, переживала, зная, что и она попадется в живых этих картинках, особенно выговором — она своеобразно картавила.)
Одно из писем содержало как бы детальный отчет о помещении материнских мест. И это было п исьм о, не «определенный конспект», и письмо особое.
«17 окт. 83 г., Москва.
Дорогая мамочка!
Сегодня воскресенье, и я специально посвятила его походу по твоим местам, и вся изревелась!
Ездили с Лялей и Сашей на их машине.
Какие они чудесные люди!
Машину чаще вела Ляля, а Саша везде выходил со мной и фотографировал для тебя дома и улицы.
Мамуся! Я передать тебе не могу своего состояния, не могу передать, что со мной.
Реву и реву, уже и Лялю с Сашей перестала стесняться, да и Ляля сама часто со мной плачет.
Но ты, пожалуйста, не думай, что я хоть капельку жалею, что хожу здесь по всем этим местам, я же не представляю иного. Ты ведь знаешь, что я всегда приходила сюда, когда бывала в Москве, просто в этот раз я здесь целых три месяца и, как никогда, все-все детально рассматриваю и вся буквально Москвой пропитана, а, значит, — тобой! Твоим детством, и юностью, и тем, что после войны, т. е. институтом, вашим житьем-бытьем с бабушкой, тетей Яной и папой и, между прочим, целым годом моей жизни! Ну а потом — дед. Его жизнь до ареста и после, до смерти… Все вообще о нем… Это же здесь на каждом шагу! Например, кругом продают гвоздику — любимые его цветы (а какие цветы были нелюбимыми??), и вот — дед!!
Да что говорить! Через неделю уже десятилетие со дня его смерти, де-ся-ти-ле-ти-е! А кажется: ведь только что с ним обо всем на свете говорили, он был у нас, а потом мы еще целый год говорили с ним по телефону! Нет, невозможно»…
Невозможно…
… Но ведь это же было!Я могла потрогать тебя рукою,Я могла услышать твой голос,Я могла дышать запахом твоей папиросы,Я могла переждать треск в телефонной трубкеИ — после кашля исквозь него: «А-а-а!..Это ты-ы!..»
«Конечно, твоя операция, — тоже осень, оранжевые листья., Да, действительно, операция все и решила: эту твою невозможность быть сейчас в Москве… И я все время ощущаю, что я — вместо тебя, т. е. я вся на взводе!
Послезавтра у нас свободный день, и я поеду на Пироговку к твоему институту, к клиникам и к окнам нейрохирургии, у которых столько простаивал дед…
Вчера с Юлькой, Лялей и Сашей были на Донском.
Около плиты деда красная рябина и ярко-зеленый густой плющ.
Все ужасно тяжело, но без этого я бы и дня не согласилась прожить в Москве.
Сегодня начали с МОПШКи. Во 2-й Обыденский въехали через 3-й, т. к. ехали от бассейна «Москва». Ляля завела машину прямо в школьный двор. Мы все вышли.
«Илья Обыденный» (Имя святого, по которому названы переулок и церковь) на месте!
Церквушка славная, и я сразу обратила внимание на удивительное сходство с твоим школьным рисунком «Из окна». Сразу же нашла окно, из которого только и можно было именно так срисовать, с натуры!
Церковь работает, мы видели аккуратненьких старушек в черном, поднимающихся по ступенькам «Ильи» с опущенными головами.
Ма! Знаешь, вместо МОПШКи здесь теперь «Московский городской дошкольный методический комитет», о чем гласит вывеска справа от входа (это Саша переписал).
Сейчас здесь ремонт и несколько женщин в комбинезонах на лесах что-то там делают на школе, а у дверей и по двору, — кирпичи, банки с краской…
Я попросила Сашу сфотографировать меня на фоне школы у дверей (фотографию вышлю, как только Саша сделает. «Илью» Саша тоже снял.)
Так как для меня сия земля священна, я сорвала лист у какого-то низкого кустика, растущего почти у входа в школу. (Дверь, кстати, заперта, а то я, конечно бы зашла.)
Дома положила лист в толстую книгу, которую Юлька специально мне выделила для твоих ненаглядных кленовых листьев. На странице, где лежит школьный лист, подписала: «МОПШКа», — чтобы не путать с другими. Поставила дату.
Мамочка, спуск в школьный сад перегорожен большой плитой, очевидно, в связи с ремонтом, так что к яблоням сейчас доступа нет. В низинке за школой был яблоневый сад.
Стою у плиты, а в голове вертится ваш с Янкой школьный вальс:
Я помню последний экзамен,Веселый, взволнованный класс…И май, голубыми глазами,В окошко смотрящий на нас!..
Надо сказать, что дети наших вождей в поведении ничем не отличались от нас и в наших глазах не были КЕМ-ТО.
Многие же из них уже тогда были по-своему несчастны:
Директор школы Николай Яковлевич Сикачев частенько кричал расшалившемуся Алешке Микояну (учился со мной в параллельном классе): «Смотри у меня! Отца вызову!»
Мать Алешки часто бывала в школе — она была в родительском комитете. Звали ее Ашхен — скромная и красивая седая женщина.
Юра Жданов, как, и его папа, любил пианино и на переменах частенько играл на нем. Сережа Аллилуев учился с Янкой в классе, и Саша в дальнейшем работал, дружил с МОИМ Сережей.
На переменах тихонько ходила кругами по залу Талочка Андреева с толстой длинной косой под руку со своей подругой Дездемоной.
Помню и Юрочку Каменева — чудесного мальчика.
Толстый Джоник Сванидзе одно время был влюблен в мою двоюродную сестру Иру и вместе с ней изучал Фламариона и звездное небо…
Мамуся! Представь: меня охватили воспоминания!!! Словно это не ты, а я (Я!) здесь училась!
Я ведь про твой класс, про твою школу, про всех ваших ребят знаю (помню!) больше, чем о своих!..
И вообще, понимаешь, я все время ловлю себя на каком-то странном чувстве: с одной стороны — да, не ты, с другой же — вовсе не Я — ТЫ ХОДИШЬ ЗДЕСЬ ВЕЗДЕ! Я так остро ощущаю себя тобой, т. е. мне кажется, что я и думаю и чувствую абсолютно так же, как ты! (А помнишь, как ты была мною, когда я была влюблена в Сашку и сходила с ума?! Как мы с тобой пели: «…Скоро осень, за окнами август…»? Как ты расплакалась?.. Наши детство и юность как бы перепутались, перемешались, и мне вообще трудно понять, что твое, а что мое…
Потом я долго стояла, прислонясь к забору у входа в школьный двор, и смотрела на него. Весной и летом, я знаю, посреди двора была овальная клумба, за которой до поздней осени ухаживали сами ребята.
Мне казалось, что я вижу Сережу. Вот он идет, высокий кудрявый мальчик в очках, в школу с томом Козьмы Пруткова, знаешь, с нашим, с дедушкиным, который у нас дома, вроде именно этот том он и несет, с этими «ситцевыми» форзацами…
А потом уже вы после уроков выходите вместе и идете домой.
Я вижу тебя так отчетливо, так ясно!
Ты в белой пушистой шапочке, которая очень нравилась Сереже, с такими ушками…
