Кобо Абэ - Тайное свидание
— Тебе легче?
— Да.
— Почему твоя мама стала одеялом?
— Знаете такую болезнь «извержение ваты»?
— Нет.
— Это когда из пор извергается вата.
— Наверно, не вата. Какой-нибудь переродившийся жир или что-то в этом роде.
— Нет, вата. В лаборатории долго исследовали.
— Странно.
— Сначала на руках, вот здесь… — Девочка взяла мою руку, которой я гладил ее по щеке, и показала пальцем. — Я была совсем маленькая, но хорошо помню. Как в страшном сне — лезет и лезет вата без конца… На руках открылись огромные дыры, даже кости видно. Мама говорила, что ей совсем не больно, но папа заволновался, решил сделать ей переливание крови. Только вата, она сразу впитывает кровь — так ничего и не вышло. Целая бутыль вмиг опустела. Руки стали как красные перчатки. На свету так красиво просвечивали кости. На другой день ее положили в клинику, но было уже поздно. Шею, ноги, уши, даже грудь забила вата. Врач сказал, пока вата не разошлась по всему телу, нужно побыстрее удалять ее, они вместе с отцом каждый день занимались этим. Мамины руки и ноги стали как набитые костями перчатки и чулки, это было ужасно. Когда мама пролежала в клинике полгода, даже сердце ее превратилось в вату, и она умерла; я так ее жалела. Ватой набили целых три ящика из-под керосиновых плит и потом сделали из нее одеяло. Я хотела им укрываться, а отец сказал, это — дурная примета, и отдал в музей клиники. Думал, наверно, получить похвальный лист. Оно и сейчас там, правда-правда, одеяло из моей мамы.
Едва договорив, девочка задышала размеренней. Заснула. Боясь нарушить ее сон, я сидел не шевелясь, как ни изводили меня корявая стена и мокрый пол.
Опасаясь слежки, я решил каждый раз возвращаться другой дорогой. Через дренажное отверстие в дне водоема (теперь пересохшего), у бывшего хлева, рядом с музеем, я нырнул под землю. Подземный переход бесконечен, малейшая невнимательность — и заблудишься. Зато полная гарантия безопасности. Я и в день праздника думаю воспользоваться этим путем, так что не мешает заранее познакомиться с ним как следует. В одном месте дорогу мне преградила груда обрушившихся кирпичей. Отгреб их в сторону, чтобы можно было провезти кресло-каталку.
Я смотрю вниз со двора музея, как раз напротив меня будет проходить праздник. В парке, у фонтана — чуть подальше от дороги — под истошные вопли своего темпераментного руководителя репетирует ансамбль рок-музыки, за ним наблюдают несколько больных, больше вокруг ни души — праздником даже не пахнет. Может, никто не знает о нем? От больничных корпусов по дороге, огибающей парк, двое стариков, с виду муж и жена, тащат рекламную платформу. Один из них страдает, наверно, трофическим гастритом, другой — водянкой; оба с отсутствующим видом, точно во сне, толкуют, что, мол, каждый год бывает точно такой же вздрюченный дирижер и такой же психованный ансамбль.)
Кажется, я тоже заснул. Разбудил меня голос девочки:
— Что это за звук?
— Жуки, наверно.
— Говорят, на кладбище есть жуки, которые едят покойников, это правда?..
— Но сейчас покойников сжигают.
— Да?
Все тело мое ныло. Скрещенные ноги затекли. Я попытался сесть по-другому. Девочка вскрикнула и тоном взрослой просительно сказала:
— Мои кости понемножку расползаются, как желе. Когда я меняю положение, меняется и центр тяжести. Значит, и кости расползаются по-другому, а нервы от этого натягиваются и болят.
— А как тебе удобней всего?
— Я быстро привыкаю, как ни устроюсь, так что не беспокойтесь…
Рядом с рукой, поддерживавшей ее голову, упала капля. Слеза это или слюна? Свободной рукой я погладил девочку по спине. Линия спины, запомнившаяся мне, изменилась. Было неясно, какое положение заняла девочка. Неужто форма ее костей меняется согласно изгибу моих скрещенных ног?
— Потерпи немного.
В замешательстве я спустил ее с колен и осторожно, точно сломанную куклу, прислонил к стене. Тело ее казалось сильно искривленным. Или это мне мерещится в темноте?
— Похоже, я еще больше укоротилась.
— Ничего подобного.
Разобрать время на светящемся циферблате часов невозможно. Стрелки сошлись где-то между восемью и девятью. Наверно, восемь часов сорок четыре минуты. Я-то решил, будто проспал целую вечность, а прошли считанные минуты.
Медленно распадался незримый барьер, и ко мне вернулось ощущение реальности. Конечно, я ошибся, сейчас восемь часов сорок четыре минуты вечера. А когда я уносил девочку из палаты, было восемь сорок утра. Не могло же с тех пор пройти лишь четыре минуты. Уж во всяком случае, уснул я не меньше чем полчаса назад. А может, я спал почти двенадцать часов? Цифры светятся очень слабо — значит, прошло много времени. Не случайно тело девочки так искривилось. И боль, наверно, стала невыносимой. В ноги ей впились мелкие камешки, в ребра врезались выступы стены. Самой девочке все представлялось еще ужаснее.
— Как ты думаешь, долго мы спали?
— Пока не выспались.
— Я вчера почти не спал.
— Осталось еще полбанана.
— Поднять тебя помочиться?
— Сама уже справилась.
Я попытался встать, но сразу упал. Левая нога так затекла — я ее вовсе не чувствовал. На ощупь расстелил на полу полотенце, положил сверху белый халат, который снял с себя, потом — брюки и рубаху. Завернув во все это девочку, положил ее на бок… Благо еще пол ровный.
— Подожди меня, я скоро вернусь.
— Я хочу обратно.
— Но ведь нам с таким трудом удалось бежать.
— А я не хочу бежать.
— Схожу поищу кресло-каталку.
— Хочу в ванну.
— Сделаю ее тебе попозже. Больше ничего не хочешь? Не забыть бы судно. Темно — потребуется и карманный фонарь.
— Я должна лежать на кровати, иначе мое тело изменит форму.
— Ясно, нужно еще одеяло.
— Какое одеяло?
— Да хорошо бы которое стелят на кресло-каталку.
— Одеяло из мамы?..
— Нет, оно же в музее. И покрылось небось плесенью.
— Лучше вернемся поскорее обратно.
— Если хочешь, я возьму в музее одеяло из мамы.
— Нет, я боюсь.
— Ну-ка пощупай эти мускулы. В студенческие годы я занимался боксом, был даже чемпионом.
Тыльная сторона ее руки совершенно сухая, а ладонь — горячая и влажная. Видимо, девочка напряжена. Пальцами — она ими только что гладила меня по щеке — девочка вдруг стала чесать свою голову.
— Здесь, наверно, блохи.
— Я сейчас же вернусь…
Одной рукой касаясь стены, а другой, как слепец, ощупывая темноту, я, в одних трусах, пустился бежать.
* * *Я говорю об этом не потому, что не желаю признать себя побежденным, — просто мои действия, которые я никак не планировал заранее, в конце концов оказались успешными. И, не соверши я дурацкую ошибку, проспав почти двенадцать часов, все было бы по-другому.
Подземный коридор был старым переходом, соединявшим бывшее здание клиники, от которого теперь остался лишь фундамент, густо заросший травой, и корпус отделения хрящевой хирургии. Первый этаж отделения хрящевой хирургии (прежде — общей хирургии) находился на одном уровне с третьим этажом бывшего здания клиники, значит, переходом пользовались непрерывно.
Как я выяснил позже, мы тогда дошли почти до конца подземного перехода. Пройди мы вперед еще немного, меньше десяти метров, и перед нами открылась бы возможность выбрать, куда идти дальше — налево и вверх по лестнице или по коридору направо. Кресла-каталки у нас тогда еще не было, и самым естественным было бы направиться к лестнице, откуда пробивался слабый свет. От верхней площадки лестницы ход поворачивал направо и упирался в полусгнившую деревянную дверь. Глянув в замочную скважину, я увидел бы густую летнюю траву и голубое небо, что, казалось, гарантировало безопасность. Но не успел бы я выломать дверь и сделать шаг наружу, как над самым моим ухом раздался бы смех. И вот я заперт в железобетонной коробке и преследователь, смеясь, смотрит на меня сверху. Там стоял полуразрушенный столб, на котором когда-то были часы старого здания, — прекрасный наблюдательный пункт для моих преследователей.
С момента побега прошло уже двенадцать часов, и преследователи начали терять бдительность. Больничный корпус — они явно осмотрели его от подвала до чердака — был самым безопасным местом. Я взял там кресло-каталку — шведское, новейшего образца, три карманных фонаря — большой, средний и маленький, да еще высокочувствительный ультракоротковолновый приемник и термос на три литра — в общем, добыл все необходимое.
Больше всего девочке понравилось кресло-каталка. Огромные хромированные колеса прекрасны, пружинное сиденье, обитое черной тисненой кожей, — нарядно. Хорош был тормоз, слушавшийся даже легкого прикосновения пальцев, удобны и рычаги, позволявшие без труда поворачивать кресло вправо и влево. И самое главное — ручка, с ее помощью можно было менять положение спинки на сто тридцать градусов.
